Ещё сильнее осложняет поиск ответа на вопрос о том, как старообрядческим общинам удалось прийти к финансовому процветанию, то обстоятельство, что в старообрядческой системе ценностей богатство никогда не считалось положительным качеством. Общины, возникшие в ходе западноевропейской Реформации, как показал Макс Вебер, обогащались во многом благодаря «протестантской этике» — ценностной системе, важнейшей особенностью которой была связь между финансовым благополучием и спасением души человека: например, в кальвинизме успехи, в том числе деловые, верующего считались признаком того, что Господь предопределил его к спасению (2). Однако в отличие от Реформации старообрядчество не знало своих идеологов обогащения, своих лютеров и кальвинов, не только на заре своего существования, но и тогда, когда в руках общинников уже были сосредоточены немалые богатства: в старообрядческой литературе XVIII—XIX столетий обнаружить прославление богатства так же трудно, как и в сочинениях отцов раскола, написанных в XVII веке. Напротив, аскеза, отрицание земных богатств ради богатств будущей жизни считались признаками праведности практически во всех старообрядческих толках. Это парадоксальным образом уживается, например, с тем фактом, что многие выгорецкие пустынники уже на самом раннем этапе существования общины, ещё до ареста Семёна Денисова, стремились к обогащению путём получения прибыли от промышленных предприятий и торговых операций. Так, Иван Филиппов осуждает желание многих выгорецких заводчиков обогатиться, принимая на работу людей «без разбору», то есть не убедившись ни в их принадлежности к древлеправославию, ни в их высокоморальном поведении: «А овые к себе приемлюще свойства ради, a инии работ ради сперва в наймы, чтоб пашни распространить богатства ради и наживления» (3).

Конечно, определённые основания для формирования собственной «протестантской этики» в старообрядческой ментальности, конечно же, обнаружить возможно: так, например, аскетические запреты на развлечения и вредные привычки приводили к тому, что труд начинал восприниматься как почётное, достойное истинного христианина занятие. Однако попытки историков обнаружить у старообрядцев собственную «протестантскую этику» успехом не увенчались. Например, современный исследователь В. В. Керов предположил, что вероисповедальная активность старообрядцев в дальнейшем трансформировалась в активность предпринимательскую (4). П. Е. Матвеев считает, что своими предпринимательскими успехами старообрядцы обязаны сильному акценту на мирскую, светскую активность, который с самого начала присутствовал в их идеологии (5). Увы, эти гипотезы, при всей их наблюдательности, указывают лишь на некоторые психологические мотивации деятельности старообрядцев, не обнаруживая никакой целостной идеологии, которая могла бы послужить тут важным фактором.

Каким же образом старообрядческие общины, большинство из которых на заре своего появления проповедовали нестяжательство, перешли от идеала нищенствования к идеалу обогащения? На наш взгляд, наиболее интересный и плодотворный подход к проблеме избрал Д. Е. Расков: исследователь ищет причины экономической эволюции старообрядческих общин не в изменениях в их идеологии, но в насущных проблемах, которые общинам приходилось решать, чтобы выжить при враждебном отношении к ним государства и официальной церкви. Действительно, как мы постараемся показать, депо может быть не только и не столько в пресловутой вероисповедальной активности. Мы рассмотрим три фактора, которые могли способствовать обогащению старообрядческих общин: финансовые нужды, возникающие в связи с преследованием общин властями, систему взаимопомощи между единоверцами и, наконец, потребности, связанные с пропагандой учения.

 

Все эти поборы были крайне тяжелы: Г. В. Поташенко называет финансовое давление государства в числе основных причин, побуждавших старообрядцев в XVIII веке покидать Россию в поисках новой родины (8). Те же общины, которые оставались в пределах государства, всё острее испытывали острую потребность в наличных средствах. На наш взгляд, это не могло не подталкивать общины к тому, что бы отказываться от добровольной блокады и вступать с окружавшим их обществом «никониан» в экономические отношения. Расков, правда, уточняет, что среди конкретных причин, по которым Выговская община первой подала пример перехода от самоизоляции к масштабной торговле хлебом, были и другие: община не могла прокормить себя в тех климатических условиях, где вынуждена была существовать (9). Однако тот факт, что её примеру последовали общины в других губерниях, говорит о том, что речь идёт не о конкретно-исторических причинах, но о более общей закономерности.

 

Впрочем, был и другой, вероятно, столь же важный фактор — высокий уровень доверия между единоверцами. Судя по всему, в старообрядческих общинах работали те же самые механизмы, которые действуют внутри многих этнорелигиозных диаспор, вынужденных жить во враждебной среде, в условиях давления со стороны государства. Сообщества эмигрантов, оказавшиеся в чужой для них стране без средств к существованию или же национальные меньшинства зачастую выживают благодаря сплочённости, представлению о себе как о единой общине, противопоставленной окружающему миру, который представляется им как враждебный и во многом таковым и является. Высокий уровень доверия внутри общины формирует этику, согласно которой обман, совершённый в отношении иноплеменника, рассматривается как поступок вполне естественный и даже достойный похвалы, а вот обман в отношении соплеменника влечёт за собой порицание, позор и суровое наказание.

При этом, спорадически расселяясь по территории страны или даже нескольких стран, единоверцы поддерживают между собой активные связи: принимают гостей, распространяют информацию, осуществляют взаимопомощь. Это превращает их в практически готовую торговую сеть: в случае, если община решит заняться производством и сбытом каких-либо товаров, у неё будет ряд серьёзных конкурентных преимуществ — честное партнёрство, обширный рынок сбыта, доступность кредита внутри общины, быстрое получение достоверной информации об изменении экономической конъюнктуры в разных городах. Вот почему торговля становится для таких общин одним из самых естественных источников существования, даже если на заре своего существования община не только не занималась ею, но и, например, проповедовала нестяжательство. Примеров такого рода в истории масса. Общины иудеев наладили в средневековой Европе обширнейшую торговую сеть, связавшую её с Ближним Востоком и Северной Африкой. А ведь до того, как иудеи расселились по Европе, торговля не считалась среди них сколько-нибудь почётным занятием. Джайны, чья идеология изначально включала в себя строжайшую аскезу и отрицание материальных ценностей, в Средние века монополизировали в ряде городов Индии производство и сбыт ювелирных изделий. Американские мормоны, изначально занимавшиеся скотоводством, во второй половине XIX века взяли в свои руки ряд выгоднейших коммерческих предприятий, таких как паромные переправы через реки (13).

В истории старообрядчества имело место то же самое сложение двух упомянутых факторов — корпоративной морали, делящий мир по принципу «свой-чужой», и спорадического распространения общин по стране. Этика старообрядчества старательно отгораживала общинников от мира православных, принадлежавших к официальной церкви, заставляя считать их грешниками: «Никониан ни в чём не хвалить, хотя бы справедливом и честном, с ними не рассуждать» (14). Напротив, единоверец рассматривался как брат, любой проступок против которого был не частным делом, а прегрешением против всей общины. Как следствие, высокий уровень доверия и взаимопомощь между единоверцами оказывались важнейшим подспорьем при совершении торговых операций, в которых могли принимать участие представители общин, разбросанных по территории всей страны. Тот факт, что старообрядцы, принадлежавшие к одному и тому же толку, как правило, проживали во множестве городов страны, формировал основу для создания широкой торговой сети. Впрочем, торговое партнёрство возникало не только среди представителей одного и того же толка, но и разных, поскольку, например, определённый пиетет к поморцам питали многие федосеевцы.

 

Примером того, чего может добиться община, изначально не обладавшая религиозным авторитетом, служит история московских федосеевцев. Федосеевский беспоповский толк сложился в польских землях, и относительно поздняя московская община не блистала ни известными проповедниками, ни знаменитыми мучениками, ни талантливыми авторами. Крупные федосеевские соборы ещё в середине XVIII века проводились в Речи Посполитой, как, например, собор 1752 года, посвященный вопросу чадородия. Однако ситуация изменилась, когда глава московской общины Илья Ковылин получил в 1771-м разрешение на строительство больницы, карантина и кладбища, позднее получивших статус Преображенской богадельни. Успешная деятельность Ковылина, приводившая одновременно к вовлечению новых адептов, к личному обогащению и обогащению общины, а также к частичной легализации старообрядчества в глазах государства, быстро сделала его имя известным всем федосеевцам — притом, что полемические сочинения Ковылина не обнаруживают ни таланта проповедника, ни сколько-нибудь выдающихся познаний в богословии. Удачно попав в общую тенденцию религиозной терпимости (напомним, в том же 1771 году в Москве власти разрешили открыть другое старообрядческое кладбище — Рогожское, ставшее центром притяжения поповских общин), Ковылин и его преемники вели и пропаганду, и дела настолько успешно, что к 1840-м годам под их влиянием оказались федосеевские общины в 26 губерниях. Это позволило московской федосеевской общине достичь такого влияния в старообрядчестве того времени, которым не пользовалась даже поморская община (21).

Отметим, что вовлечение в общину путём денежных посулов было поставлено на широкую ногу и в других течениях раскола. Например, скопческие общины пользовались им куда чаще, чем старообрядческие, можно сказать даже, что в скопчестве использование стеснённых обстоятельств потенциального адепта превратилось в главный метод вовлечения в общину. Так, в 1840 году следствие открыло, что богатые скопцы Моршанского уезда Тамбовской губернии выкупали при условии оскопления крестьян из крепостного состояния и даже принимали их в круг своих семейств, оказывая покровительство в течение всей жизни (22). Использовалось и постепенное втягивание в долговые обязательства: скопцы заключали с торговцами и крестьянами «выгодные» сделки, заранее выяснив финансовые обстоятельства ссужаемого и зная о его невозможности вернуть долг. Следствие, проведённое в 1850-е годы, установило, что сарапульские купцы вовлекли в общину значительное количество крестьян, которых сперва ссужали деньгами, затем доводили до тюрьмы — и вдруг прекращали иск против них, добившись вступления должников в общину (23): «Что может быть соблазнительнее для простолюдина, как, например, обещание избавить от рекрутерства, оказывать всегда помощь и покровительство, взять к себе в приказчики, в наследники и т. п.?» (24) — с горечью восклицал современник.

Таким образом, социально-экономические факторы предпринимательской активности старообрядцев могли играть гораздо более важную роль, нежели идеологические. Тяжёлый гнёт налогов и штрафов, которому их подвергало государство, заставлял их отходить от принципов, которые провозглашала их вера, и стремиться к накоплению средств. Дисперсное расселение раскольнических общин по стране в сочетании с их мировоззрением, строившимся на взаимопомощи между единоверцами, создавало идеальные условия для формирования на этой основе торговых сетей. Культура взаимопомощи накладывала отпечаток и на распределение капитала внутри общины: высокая доступность беспроцентного кредита для единоверцев давала раскольническим торговым организациям высококонкурентные преимущества. При этом капиталы, которыми располагала община, были необходимы и для цели специфически религиозной: они служили задаче распространения веры путём обращения новых адептов.