Рассказ А.П.Чехова «Душечка» вызвал горячий отклик в обществе, причем мнения о героине, Ольге Племянниковой, были резко противоположными. Уже в январе 1899 года читательница Чехова Е.Ламакина из Москвы просила объяснения: «.. .Что именно Вы хотели сказать этим рассказом, почему Вы остановились на подобном типе женщины, что подобный тип знаменует собой в современной жизни, неужели Вы считаете его положительным. Должна Вам сознаться, что во мне и в большей части моего кружка тип, выведенный Вами, вызвал... вполне отрицательное отношение, а во многих даже насмешку и недоумение».

Вл.И.Немирович-Данченко увидел в характере Ольги Семеновны воплощение самых типичных женских качеств, о чем и писал Чехову в 1903 году: «Недавно прочел в первый раз "Душечку". Какая прекрасная штука! "Душечка" — это не тип, а целый вид. Все женщины делятся на Душечек и какой-то другой вид, причем первых — 95 %, а вторых только 5 %. Прекрасная вещь!»

И.И.Горбунов-Посадов писал Чехову в 1899 году: «Это гоголевская совершенно вещь. "Душечка" останется в нашей литературе, как гоголевские типы, ставшие нарицательными. По-моему, отношение автора к Душеньке никак не насмешка, это милый, тонкий юмор, сквозь который слышится грусть даже над Душенькой, а их тысячи».

Писательница Шаврова встретила «Душечку» восторженно. Третьего февраля 1899 года П.А.Сергеенко сообщил Чехову свое мнение о рассказе: «На меня "Душечка" произвела впечатление прекрасной дружеской беседы». З.Г.Морозова вспоминала: «Я восхищалась рассказом "Душечка"». И.А.Бунин причислял «Душечку» к лучшим произведениям Чехова.

А.С.Глинка (Волжский) образ Душечки относил к большим художественным обобщениям: «Есть здесь такие крайние проявления этой власти (действительности), как "Человек в футляре", "Ионыч", "Душечка" и т.п., люди, рабски покорно, без тени протеста отдающиеся бессознательной силе стихийного течения обыденной жизни, угодливо позволяющие ей делать с собой что угодно...». По его мнению, Душечка представляет собой «переходящую ступень между бессознательным равнодушием чистых сердцем и бессознательным равнодушием хищников». А.С.Глинка (Волжский) образ Ольги Семеновны считал отрицательным из-за ее исключительной податливости внешним условиям. Эту податливость он объяснял душевной бедностью, отсутствием духовных интересов: «...Если нет жизни вне ее, внутренний мир Душечки пустеет, пропадает желание жить, всякий живой интерес».

Особенный восторг вызвал рассказ и образ героини у Л.Н.Толстого, который нашел в «Душечке» художественное подтверждение своим мыслям о назначении женщины.

Максим Горький смотрел на «Душечку» совсем иначе, чем Лев Толстой. В героине чеховского рассказа ему антипатичны рабьи черты: ее приниженность, отсутствие человеческой самостоятельности. То, что Толстой идеализировал и «благословлял» в «Душечке» — неразборчивость любви, слепую преданность и привязанность, — то не мог принять Горький с его идеалом «гордого» человека.
Здесь следует подробнее остановиться на проблеме взаимоотношений Л.Н.Толстого и А.П.Чехова попробовать сопоставить толстовскую концепцию рассказа с авторским замыслом.

В одном из писем Чехов заявлял: «Я Толстого знаю, кажется, хорошо знаю, и понимаю каждое движение его бровей, но все же я люблю его». В Ялте зимой 1898 года Чехов закончил работу над рассказом «Душечка», которому суждено было стать любимой вещью Толстого. 14 января 1899 года этот рассказ, напечатанный в журнале «Семья», принес в дом Толстых П.А.Сергеенко. С первых же строк рассказа Толстой начал делать одобрительные вставки: «Как хорошо! Какой превосходный язык!» и т.п. Для Толстого стало почти традицией чтение «Душечки». Толстой говорил о рассказе: «Как тонко схвачена и выведена вся природа женской любви! И какой язык! Никто из нас: ни Достоевский, ни Тургенев, ни Гончаров, ни я не могли бы так написать». Как отмечает В.Я.Лакшин: «этот маленький шедевр никак не мог ему наскучить: он отыскивал в нем все новые красоты, восхищался гуманностью и глубиной мысли автора. Все, кто вспоминает, как Толстой читал "Душечку", в один голос утверждают, что он делал это с редким увлечением, заражал слушателей своим чтением»2. Многим из слушателей Толстого, ранее читавшим рассказ, казалось, что они впервые его услышали: ветеринар, антрепренер, сама «Душечка» оживали в его передаче.

И.И. Горбунов-Посадов писал Чехову: «.. .Лев Николаевич в восторге от нее (от «Душечки»). Он говорит, что это перл, что Чехов большой-большой писатель. Он читал ее уже чуть ли не четыре раза вслух и каждый раз с новым увлечением». С точки зрения В.Я.Лакшина, «Толстой увлекся изяществом формы чеховского рассказа, но "Душечка" пришлась ему по сердцу еще и оттого, что в ней он увидел подтверждение своего давно и прочно сложившегося мнения о женщинах и любви»3. Юмор Чехова на самом деле был по достоинству оценен Толстым, но не это так высоко подняло «Душечку» в его глазах. Мягкая, беззлобная улыбка словно не сходит с уст автора «Душечки». Он не озлоблен, не хмур, а разве что опечален трагикомедией человеческих судеб. Чехову хочется заглянуть в душу обыкновенных людей, передать их нужды, тревоги, маленькие и большие заботы.

С точки зрения Толстого, в «Душечке» выведена истинная женская любовь. Как отмечает В.Я.Лакшин, «вчитываясь в рассказ Чехова, Толстой как бы ассимилировал его, включил в общий строй своих рассуждений о жизни и "добре", придал рассказу дополнительный, не предусмотренный автором смысл»4.

Толстой окончательно сформулировал свое понимание «Душечки» в «Послесловии» к рассказу, написанном в 1905 году в связи с его изданием в сборнике «Круг чтения». Толстой говорил о рассказе: «Как истинное художественное произведение, оно, оставаясь прекрасным, может производить различные эффекты, подобно лакмусовой бумаге. Произведения, верно отражающие жизнь, часто находят одобрение у людей противоположных убеждений, которые истолковывают созданное художником лицо или картину столь же различно, как и явления самой жизни». Так и понимание рассказа -Чехова «Душечка», не было однозначным.

Для Толстого Оленька — это воплощение «того высшего, лучшего и наиболее приближающего человека к Богу дела, — дела любви. Дела полного отдания себя тому, кого любишь». Толстой ценил «чудный, веселый комизм всего произведения», но героиня рассказа совсем не казалась ему смешной. Он был готов признать комическим что угодно, только... не характер Оленьки. «Не смешна, а свята, удивительна душа "Душечки" со своей способностью отдаваться всем существом тому, кого она любит». Чехов был растерян, смущен толкованием Толстого, и вообще тем значением, какое тот придал этому «юмористическому рассказу». Толстой видел, что его понимание расходится с тем, что хотел сказать Чехов, и объяснил это тем, что намерения писателя приходят порой в противоречие с тем, что им пишется. Но, скорее всего, противоречие в действительности связано с субъективностью взгляда самого Толстого-читателя.

21 февраля 1905 года Толстой написал новое окончание «Послесловия» к рассказу Чехова «Душечка». В нем он привел библейскую легенду: моавитский царь Варак пригласил к себе Валаама, чтобы тот проклял народ израильский, но Валаам благословил его. «Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым, когда он писал этот прелестный рассказ "Душечка". Он, как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел чудным светом это милое существо, что она навсегда остается образцом того, чем может быть женщина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем ее сведет судьба». Вероятно, после этого Толстой внес исправления в рассказ, вычеркнул те места, которые, по его мнению, обнаруживали ироническое отношение автора к героине, например: «А как это ужасно не иметь никакого мнения!» Выбросил указание на душевное состояние Оленьки, после того как ветеринар Смирнин уехал: «И так жутко, и так горько, как будто объелась полыни». Также Толстой снял два момента, которые отражали внимание мужчин к ее физической красоте.

Само понимание любви, личного счастья не сходно у Толстого и Чехова. Для Толстого важнее всего любовь-самоотвержение, слепая преданность женщины. Как отмечает В.Я.Лакшин, «к тому же Толстого-жизнелюбца всегда поправляет Толстой-аскет, который стремится очистить любовь от "унизительных порывов плоти", оставив только то, что может походить на всеобщий закон любви к ближнему»5. Любовь свое высшее выражение находит для него в семейном доме, прочно созданном женщиной. Толстой более всего ценит ровное, спокойное, покорное чувство, к которому не примешаны порывы страсти, увлечения. Толстой не хотел видеть в «Душечке» те черты обывательского быта, в который словно вросла Оленька и который вызывает насмешку Чехова. В Оленьке Толстого привлекали «вечные», общеморальные свойства женского типа. Душечку с ее жертвенной любовью Толстой расценивал как всеобщий тип женщины. В связи с этим он старался не замечать чеховской иронии, а гуманность, мягкость юмора принимал как знак невольного оправдания автором героини. Оленька казалась Толстому идеалом духовного добра, и никакие «греховные» черты не должны были замутить ее облик. Толстой «подправил» «Душечку» с целью приблизить текст рассказа к толкованию в «Предисловии». Увлечению Толстого «Душечкой» способствовала художественная заразительность рассказа.

Л.Толстой умышленно писал: «Свята, удивительна душа Душечки с своей способностью отдаваться всем существом тому, кого она любит». Спор о «Душечке» состоит в определении эстетической доминанты чеховского творения. По убеждению Толстого, «автор, очевидно, хочет посмеяться над жалким по его рассуждению существом... Но не смешна, а свята удивительная душа Душечки». Но для Толстого была несомненной значимость и комического начала.

В «Послесловии» к «Душечке» Лев Толстой писал, что Чехов в этом рассказе отказался от своего первоначального намерения и поступил вопреки ему: хотел осмеять героиню, а чувство художника велело ее прославить, и он прославил. При всей широте амплитуды читательских оценок чеховского рассказа есть среди них отзывы, в которых говорится о противоречии между замыслом автора и его реальным воплощением. По мысли Толстого, Чехов хотел осудить и высмеять героиню, однако на деле, как художник, сделал нечто обратное — воспел ее, овеял своей симпатией. По мнению В.И.Тюпы, «Толстой по отношению к "Душечке" проявил читательский произвол. Толстой считал несомненным снижение образа Душечки рассказчиком, однако сила ее любви мыслилась им как очистительная, преобразующая авторскую насмешку в читательское сочувствие, сострадание»6.

Рассказ «Душечка» написан от третьего лица. Очевидно, это связано с общей тенденцией развития Чехова 1890-х — 1900-х годов — с его устремлением в духовный, внутренний мир героя. В этой повествовательной форме Чехов смог глубоко и объективно раскрыть внутренний мир своих героев. Как отмечает З.С.Паперный, «объективная форма повествования от безличного, всеведущего автора открывала новые возможности раскрытия внутреннего мира героя»7 (291-312). Достаточно поставить в ряд произведения конца 1890-х — начала 1900-х годов: «Ионыч», «Душечка», «Дама с собачкой», «Архиерей», «Невеста», чтобы обозначилась важная общая для них особенность: герой открывается извне и изнутри. Мы слышим его голос и читаем его мысли; звучат его внутренние монологи. Неслучайно и такое совпадение: во всех случаях название рассказа является именем или обозначением главного героя. Это рассказы-портреты и рассказы-исследования. Чехов последних лет особенно внимателен ко всякого рода переходным формам жизни — существования, прозябания: мы находим у него и героев, и негероев, и полугероев.

Заглавие рассказа имеет сложный образный смысл. Рассказ называется «Душечка», и это слово много раз повторяется в повествовании. «Душечкой» называют Ольгу Семеновну, как Старцева называют «Ионыч», Анну Сергеевну — «Дама с собачкой».. Но ведь «Душечка» — не только прозвище, это душа, только в уменьшительной форме. В рассказе мы вступаем в какой-то особый мир, даже не мир, а мирок. И Ольга Семеновна зовется «Оленькой», и кошка Брыска не просто кошка, а черная «кошечка». С точки зрения З.С.Паперного, «здесь все уменьшено, начиная от первого мужа Оленьки, которого она холит, как ребенка ("— Какой ты у меня славненький!.. Какой ты у меня хорошенький!"), и кончая "мальчишечкой" Сашей; своего первого мужа Кукина она зовет "Ванечкой"; второго — "Васечкой"»8. Само слово «Душечка» соотносится со многими словами, жестами, выражениями в тексте рассказа. Оно образно и морфологически подчинено общему строю рассказа о душе человеческой, доведенной до масштаба «душечки». То, что душа уменьшена, подчеркнуто в названии рассказа.

Слово «дочь», вслед за именем открывающее повествование («Оленька, дочь отставного коллежского асессора Племянникова»), является скрипичным ключом ко всей партитуре произведения. Фамилия и статус героини (дочь отставного коллежского асессора) акцентируют тему семейных отношений. В начале рассказа мы узнаем, что Оленька «раньше любила своего папашу, который теперь сидел больной, в темной комнате, в кресле, и тяжело дышал»9. В конце рассказа выясняется, что «отец давно уже умер, кресло его валялось на чердаке, запыленное, без одной ножки» (579). Эта деталь указывает на то, что событие болезни, а затем и смерти отца не оставило никакого следа в жизни и памяти героини. Отсутствие у героини любви к отеческим гробам свидетельствует также о ее неспособности к самостоянью. Как мы увидим, в жизни и памяти героини не оставила никакого следа и смерть ее мужей: антрепренера Ивана Петровича Кукина и управляющего лесным складом купца Бабакаева Василия Андреевича Пустовалова.
Прозвище героини Душечка соотносится с Психеей (древнегреч. — душа), которая в древнегреческой мифологии была олицетворением души. Миф о Психее был разработан Апулеем в его романе «Метаморфозы». Аллегорический древнегреческий сюжет об Амуре и Психее в чеховском рассказе подвергнут инверсии, травестирован. Если Психея обречена на скитания в поисках Амура, то Душечка ожидает богов своей души на крылечке собственного дома: «Оленька, дочь отставного коллежского асессора Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке задумавшись» (571). Для Чехова с его пристрастием к мотиву ухода домовладение является исключительно важной характеристикой. Домовладение в мире чеховского рассказа духовно обкрадывает человека (достаточно вспомнить скупающего дома доктора Старцева и миллионершу — наследницу Лизу Ляликову). В конце рассказа сообщается о том, что «дом у Оленьки потемнел, крыша заржавела, сарай покосился, и весь двор порос бурьяном и колючей крапивой» (579).

Как отмечает В.И.Тюпа, «травестированность аллегорического сюжета сказывается и в подчеркнутой телесности Душечки (иронический парадокс)»10. «Душевная» характеристика героини постоянно углубляется и вдруг заканчивается грубовато-телесным замечанием (этот прием называется оксюморонным художественным алогизмом): «Это была тихая, добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким взглядом, очень здоровая. Глядя на ее полные розовые щеки, на мягкую белую шею с темной родинкой, на добрую, наивную улыбку, которая была на ее лице, когда она слушала что-нибудь приятное, мужчины думали: "Да, ничего себе..."» (572).

Оксюморонное совмещение противоположного также лежит в основе иронического сообщения о том, что без мужа Оленька «не могла спать, все сидела у окна и смотрела на звезды. И в это время она сравнивала себя с курами, которые тоже всю ночь не спят и испытывают беспокойство, когда в курятнике нет петуха» (574). Как известно, в поэтической традиции созерцание звездного неба обыкновенно предполагает возвышенный строй мыслей, мечту о крылатости. Душечка также сравнивает себя с крылатыми существами, однако нелетающими. Подобно тому, как курица — своего рода пародия на свободную перелетную птицу, чеховская Душечка — пародия на традиционно-аллегорическую Психею. В рассказе неоднократно встречается мотив устранения грани между человеческим и животным. Душечка говорит однажды: «о здоровье домашних животных, в сущности, надо заботиться так же, как о здоровье людей» (578).

Особенного искусства достигло в «Душечке» умение Чехова соотносить между собой главки, детали, фразы. Рассказ композиционно делится на четыре главки, в которых повествуется о последовательно сменяющих друг друга привязанностях Душечки: антрепренер Кукин, управляющий лесным складом Пустовалов, полковой ветеринарный врач Смирнин, мальчик-гимназист Саша. Особенно стилистически взаимоуподоблены главки первого и второго замужеств Душечки. В начале рассказа о героине сообщается: «Она постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого. Раньше она любила своего папашу, который теперь сидел больной, в темной комнате, в кресле, и тяжело дышал; любила свою тетю, которая иногда, раз в два года, приезжала из Брянска; а еще раньше, когда училась в прогимназии, любила своего учителя французского языка» (572). В одном ряду сердечных привязанностей находятся учитель французского языка, тетя, приезжавшая из Брянска, папаша. Подобное тиражирование любовного чувства оспаривает его глубину и подлинность. В конце рассказа осуществляется перевод слова «любовь» с языка героини на язык авторского сознания — это не более чем случайная привязанность, возникающая в силу стечения обстоятельств: «Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года» (578); «Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой» (582).

Первая главка рассказа повествует о любви Душечки к мелкому, хлопотливому и неудачливому антрепренеру и содержателю увеселительного сада «Тиволи» Ивану Петровичу Кукину. В этой главке сообщается о том, что Кукин возбудил в Душечке «настоящее, глубокое чувство». В рассказе героиня не просто вступает в брак с Кукиным — он тронул ее душу, вызвал сострадание, стремление помочь, разделить с ним тревоги, хлопоты, неудачи, его отчаянную борьбу с равнодушием публики: «Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и, случалось, слезы выступали у нее на глазах. В конце концов несчастья Кукина тронули ее, она его полюбила» (572). Свои оперетки, куплетистов, фокусников Кукин считает настоящим искусством, недоступным для низкопробной публики: «С одной стороны, публика, невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую оперетку, феерию, великолепных куплетистов, но разве ей это нужно? Разве она в этом понимает что-нибудь? Ей нужен балаган, ей подавай пошлость!» (571) Кукин сам не знает, что такое подлинное искусство, сам берет свои мнения из вторых рук. Кукин просто смешон, жалок в своей презрительности не-удачника-опереточника, обличающего невежественную публику. Таким образом, героиня в рассказе — «тень тени». Характер Кукина сводится к «типажному» осуществлению ролевой функции в миропорядке, внутреннее «я» героя не угадывается совершенно. Нулевая степень личности делает недосягаемыми для Кукина и подлинное веселье, и подлинное страдание. Автор иронически изображает внешность Кукина: «Он был мал ростом, тощ, с желтым лицом, с зачесанными височками, говорил жидким тенорком, и когда говорил, то кривил рот; и на лице у него всегда было написано отчаяние» (572). Гибель саркастического героя Кукина — не исчезновение человеческой индивидуальности, а всего лишь прекращение определенной функции миропорядка. Смерть литературного персонажа приобретает комический оттенок. Комическая смерть дает шаржированный контур жизни: «Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник» (574).

В первой главке возникает мотив сна, очень важный для понимания образа героини: «По вечерам и по ночам ей слышно было, как в саду играла музыка, как лопались с треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом своего главного врага — равнодушную публику» (572). Мотив сна повторяется и в других главках рассказа, сны героини повторяют ее дневные заботы, мысли и будни, что свидетельствует о ее пустоте, о бедности ее внутреннего мира, неразвитости личности. Повтор в художественном тексте всегда значим, особенно же чуток к нему лаконизм чеховского рассказа.

В этой главке возникает также мотив хорошей, благополучной жизни с объектом привязанности, который в дальнейшем повторяется в рассказе: «После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него в кассе, смотрела за порядками в саду, записывала расходы, выдавала жалованье, и ее розовые щеки, милая, наивная, похожая на сияние улыбка мелькали то в окошечке кассы, то за кулисами, то в буфете» (573). У Чехова всегда вызывало чувство горечи размеренное и благополучное существование. Не составляла в этом отношении исключения и жизнь Оленьки, доброй и глупенькой женщины. С нее и спроса не могло быть в смысле каких бы то ни было идеалов, стремлений. В рассказе «Крыжовник» мы читаем: «Меня угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на окна, так как для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чай» (539).

Несомненно то, что ее душа может существовать Только при чужой душе, что без того содержания, которым каждый раз ее наполняет новый хозяин, героиня просто не знает, как поступить и что сказать. Героиня как свои собственные повторяет суждения объекта привязанности и становится помощницей в его деятельности.

«И она уже говорила своим знакомым, что самое замечательное, самое важное и нужное на свете — это театр и что получить истинное наслаждение и стать образованным и гуманным можно только в театре.
Но разве публика понимает это? — говорила она. — Ей нужен балаган! Вчера у нас шел «Фауст наизнанку», и почти все ложи были пусты, а если бы мы с Ванечкой поставили какую-нибудь пошлость, то, поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ванечкой ставим «Орфея в аду», приходите.

И что говорил о театре и об актерах Кукин, то повторяла и она. Публику она так же, как и он, презирала за равнодушие к искусству и за невежество» (573). Героиня с легкостью дублирует мнения и взгляды своего мужа, становясь пародией объекта привязанности. Слияние интересов Душечки с интересами тех, кого она любит, — признак ее неспособности самостоятельно думать. Для Ольги Племянниковой характерно полное отсутствие духовных интересов и самого простого интереса к жизни как таковой. Отсутствие собственной внутренней жизни, убеждений, взглядов, духовных потребностей оказалось благодатной почвой, на которой сформировалось умение заимствовать и дублировать убеждения другого человека. Ольга Семеновна присваивала себе чужой опыт, чужое «направление жизни». Обретая деловую ценность «второго я» своего мужа, Оленька утрачивала свою личностную ценность в качестве другой жизни, обесценивалась в качестве «ты». У Душечки существует и постоянный запас средств приспособления к новому объекту привязанности, который она каждый раз пускает в ход: одни и те же ласковые слова, вкусный чай, теплые мягкие шали: «По ночам он кашлял, а она поила его малиной и липовым цветом, натирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали» (574). Это особенно грустно, потому что речь идет о стереотипе в области глубокого чувства любви.

В главках первого и второго замужества Душечки повторяется мотив причитаний по мужьям после их смерти: «- Голубчик мой! — зарыдала Оленька. — Ванечка мой миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой повстречалася? Зачем я тебя узнала и полюбила? На кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную, несчастную?..» (574) В причитаниях по мужьям отчетливо проступает наивный эгоцентризм неразвитой личности и демонстративность ролевого поведения. Эгоцентризм может быть неотделим от искренней скорби и искренней привязанности, этой эстетической позиции не чуждо и сострадание. В причитаниях Душечки по мужьям отражается главная черта героини: неспособность жить без объекта привязанности, отсутствие собственных убеждений.

Вторая главка рассказа повествует о любви Душечки к управляющему лесным складом Пустовалову. После Кукина со всей его трескучей пиротехникой, суетой и отчаяньем идет степенный, рассудительный Пустовалов. Образы Кукина и Пустовалова в рассказе изображены по принципу контраста: «Василий Андреич Пустовалов... был в соломенной шляпе и в белом жилете с золотой цепочкой и походил больше на помещика, чем на торговца» (575). Разница подчеркнута и в фамилиях: «Кукин» — что-то малосолидное, смешное, куцее; «Пустовалов» — более монументальное и представительное, хотя и «пустое». В облике Пустова-лова подчеркнута степенность, солидность в противоположность мелкому, суетливому и неудачливому антрепренеру. Однако Оленька его глубоко полюбила, как и Кукина: «Но Оленька его полюбила, так полюбила, что всю ночь не спала и горела, как в лихорадке, а утром послала за пожилой дамой. Скоро ее просватали, потом была свадьба» (575). Непохожесть Кукина и Пустовалова сочетается с удивительной верностью Душечки к ним обоим. Подобное дублирование любви оспаривает ее подлинность. Комическое в данном эпизоде заключается и в том, что пылкие чувства вызывает у Душечки солидный и степенный Пустовалов. Скорбь о предыдущем муже оказывается недолгой и неглубокой. Вся жизнь Душечки, пока она не приняла в свой дом чужого ребенка, состояла из подобных отречений. Чувства и мысли, усвоенные Душечкой при каждой любви, сменялись новыми. Каждый раз Душечка через своего нового мужа влюбляется в его деловые интересы и в предмет этих интересов: то в театральные предприятия, то в дрова, то в искусство врачевания скота. Душечка, вместе с антрепренером Кукиным бредившая театром, совершенно забывает о своих прежних чувствах, став женой лесопромышленника, и говорит теперь степенно, в тон новому мужу: «-Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцать процентов, — говорила она покупателям и знакомым. — Помилуйте, прежде мы торговали местным лесом, теперь же Васечка должен каждый год ездить за лесом в Могилевскую губернию. А какой тариф! — говорила она, в ужасе закрывая обе щеки руками. — Какой тариф!

Ей казалось, что она торгует лесом уже давно. Что в жизни самое важное и нужное это лес, и что-то родное и трогательное слышалось ей в словах: балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник, лафет, горбыль...» (575-576). Театральный образ мысли героини сменяет лесопромышленный, и Душечка уже говорит: «- Нам с Ванечкой некогда по театрам ходить, — отвечала она степенно. — Мы люди труда, нам не до пустяков. В театрах этих что хорошего?» (576) Героиня совершенно забывает о своих прежних убеждениях, интересах, они не оставляют никакого следа в ее памяти. Как представляется, Душечка — это марионетка, которая последовательно выступает носительницей нескольких ролевых характеров, масок. Ролевой характер, перенимаемый ею внешним образом и дублирующий самостоятельный характер объекта привязанности, таит под своей оболочкой внутреннюю пустоту.

В этой главке снова повторяется мотив хорошей, благополучной жизни героини после свадьбы: «Пустовалов и Оленька, поженившись, жили хорошо. Обыкновенно он сидел в лесном складе до обеда, потом уходил по делам, и его сменяла Оленька, которая сидела в конторе до вечера и писала там счета и отпускала товар» (576). За всеми этими словами чувствуется ирония, сарказм Чехова. Слова о том, что после свадьбы жили хорошо, являются рефреном повествования. Душечка снова принимает активное участие в деятельности своего нового мужа, разделяя его убеждения.

Вновь возникает в этой главке мотив сна: «По ночам, когда она спала, ей снились целые горы досок и теса, длинные, бесконечные вереницы подвод, везущих лес куда-то далеко за город; снилось ей, как целый полк двенадцатиаршинных пятивершковых бревен стоймя шел войной на лесной склад, как бревна, балки и горбыли стукались, издавая гулкий звук сухого дерева, все падало и опять вставало, громоздясь друг на друга» (576). Сны героини в четырех главках соотнесены друг с другом, все они в точности повторяют дневные дела Душечки, отражая ее пустоту, характеризуя ее исключительно как персонаж комический. В этом чувствуется какая-то механическая заданность героини, ее полу одушевленность. Душечка предстает в рассказе неразвив-шимся эмбрионом личности. Героиня рассказа — существо почти безличное, она лишена личностной памяти и памяти самоактуализации, она лишена внутренней заданности. По Чехову, именно на безличной основе легче всего складывается тот или иной социальный характер. Когда мужья уезжают, Оленька не может заснуть, что отражает высокую степень ее привязанности к ним: «Когда Пустовалов уезжал в Могилевскую губернию за лесом, она сильно скучала и по ночам не спала, плакала» (576).

Также в этой главке представлен мотив чаепития: «Дома пили чай со сдобным хлебом и с разными вареньями, потом кушали пирог» (576). Чаепитие описывается обстоятельно как одно из центральных событий жизни героини. Подобное благополучное существование вызывало чувство неприятия у Чехова. Мы читаем в рассказе «Крыжовник»: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти» (539).

Авторское отношение к Душечке сказывается уже в изображении самой сильной стороны ее натуры — способности любить: он наделяет героиню стереотипом любовного чувства. «Любить» для Душечки значит обеспечить любимому человеку уютный быт и вкусный стол, а также повторять как собственные суждения любимого и, следовательно, с каждой новой привязанностью менять эти свои суждения. Чеховская концепция любви, предполагавшая размыкание уединенного круга сознания любящего человека, никоим образом не предполагает полного отдания себя, растворения субъекта в объекте любви, отвергает потерю личностно самостоятельной позиции по отношению к другому человеку. Для Чехова любовь — это независимое, вольное чувство, основанное на искренности и свободе выбора. Любовь выступает у Чехова не служанкой добра, а в своем собственном высоком значении. Самое важное в любви — сама любовь. Писателя волнует момент зарождения и расцвета любви, время высшего подъема душевных сил. Чеховское понимание любви озарено глубиной и человечностью. Любовь сама по себе прекрасна и достойна доверия, если она искренна и основана на равенстве и свободе чувства. Любовь в рассказе, лишенная момента «личной тайны», вырождается в какую-то иную форму человеческих отношений. Как представляется, любовь Душечки — мнимая любовь, под оболочкой которой скрывается привязчивость беспомощного «я».

Повторяется в этой главке и мотив причитаний по мужьям. Когда умирает Пустовалов, Оленька практически дословно повторяет причитание по Кукину: «- На кого же ты меня покинул, голубчик мой? — рыдала она, похоронив мужа. — Как же я теперь буду жить без тебя, горькая и несчастная? Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую...» (577). Душечка использует даже одни и те же слова в причитаниях: «голубчик мой», «несчастная».

Смерть Пустовалова, как и смерть Кукина, изображается как комическая: «Но вот как-то зимой Василий Андреич в складе, напившись горячего чаю, вышел без шапки отпускать лес, простудился и занемог. Его лечили лучшие доктора, но болезнь взяла свое, и он умер, проболев четыре месяца» (577). После смерти Пустовалова, с которым Душечка прожила в мире и согласии шесть лет, начинается третья главка рассказа. Начинается привязанность Душечки к полковому ветеринарному врачу Владимиру Платоновичу Смирнину, разошедшемуся со своей женой и квартировавшему у Душечки во флигеле. Ее чувство к Смирнину начинается так же, как и к Кукину, — ее трогают его беды, вызывают жалостливое сочувствие. Душечка, совершенно забыв о прежних своих мужьях, начинает повторять, как собственные, суждения ветеринарного врача: «У нас в городе нет правильного ветеринарного надзора, и от этого много болезней. То и дело слышишь, люди заболевают от молока и заражаются от лошадей и коров. О здоровье домашних животных, в сущности, надо заботиться так же, как о здоровье людей.

Она повторяла мысли ветеринара и теперь была обо всем такого же мнения, как он. Было ясно, что она не могла прожить без привязанности и одного года и нашла свое новое счастье у себя во флигеле. Другую бы осудили за это, но об Оленьке никто не мог подумать дурно, и все было так понятно в ее жизни» (578). Итак, лесопромышленный образ мышления сменяется ветеринарным. Чувства и мысли, усвоенные Душечкой при каждой любви, сменялись новыми. Героиня приспосабливается к новым поворотам в ее семейной жизни с какой-то необыкновенной легкостью. Стоит только очередному избраннику приблизиться к ее орбите, как она тотчас переводит его в центр и сама начинает вращаться вокруг нового идола. Несомненно то, что ее душа может существовать только при чужой душе, что без того содержания, которым каждый раз ее наполняет новый хозяин, героиня просто не знает, как поступить и что сказать. Многочисленные повторы оттеняют ту внутреннюю бесследность, с какой одно увлечение Оленьки сменяется другим. В ее душе, предоставленной самой себе, не отыскивается никаких следов прежнего, якобы «настоящего, глубокого чувства».

В третьей главке повторяется и мотив чаепития: «Когда к нему приходили гости, его сослуживцы по полку, то она, наливая им чай или подавая ужинать, начинала говорить о чуме на рогатом скоте, о жемчужной болезни, о городских бойнях, а он страшно конфузился и, когда уходили гости, хватал ее за руку и шипел сердито» (578). Подобные повторяющиеся детали отражают ироническое отношение автора к героине. Многочисленные повторы отражают то, что увлечения Душечки не оставляют никакого следа в ее памяти, ее привязанности очень неглубокие, а готовность во всем повторять суждения объекта привязанности свидетельствует о том, что содержанием Душечки является пустота. Душечка лишена памяти, не может существовать без человека, у которого бы она заимствовала свои взгляды на жизнь. Повторяется в этой главке и мотив счастливой жизни с объектом привязанности: «...Оба были счастливы. Но, однако, это счастье продолжалось недолго» (578). Весь рассказ Чехова построен на подобных повторяющихся мотивах во всех четырех главках, отражающих механическую заданность жизни героини.

После отъезда ветеринарного врача Смирнина начинается четвертая глава в жизни Душечки. Оленька оказывается уже совершенно одна: «Теперь уже она была совершенно одна. По вечерам Оленька сидела на крылечке, и ей слышно было, как в «Тиволи» играла музыка и лопались ракеты, но это уже не вызывало никаких мыслей. Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой двор.

А главное, что хуже всего, у нее уже не было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала все, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А как это ужасно, не иметь никакого мнения! Видишь, например, как стоит бутылка или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь, и даже за тысячу рублей ничего не сказал бы. При Кукине и Пус-товалове и потом при ветеринаре Оленька могла объяснить все и сказала бы свое мнение о чем угодно, теперь же и среди мыслей и в сердце у нее была такая же пустота, как на дворе. И так жутко и так горько, как будто объелась полыни» (579). Когда возле Оленьки нет любимого существа, она теряет способность к самостоятельному мнению и поэтому не знает, о чем ей говорить. Ироническое отношение автора к героине отражает сравнение ее состояния с тем, как если бы она объелась полыни. Жить самою собой, своими только делами и заботами Душечка не умела. Ольге Семеновне недостает субъективности в отношениях с миром вещей. Оказывается, фундаментальная потребность Душечки — это не столько потребность в любви, сколько потребность в определенности мнений, во внешней направленности существования. Однако именно этого дара Душечка и лишена, поскольку он предполагает актуализацию сокровенности личного бытия, актуализацию личной тайны. «И вдруг нахлынут воспоминания о прошлом, сладко сожмется сердце, и из глаз польются обильные слезы, но это только на минуту, а там опять пустота, и неизвестно, зачем живешь. Ей бы такую любовь, которая захватила бы все ее существо, всю душу, разум, дала бы ей мысли, направление жизни, согрела бы ее стареющую кровь. И ни одной радости, и нет никакого мнения. Что сказала Мавра-кухарака, то и хорошо» (581). Душечка готова повторять мнения даже за своей кухаркой Маврой, до такой степени она лишена самостоятельности в суждениях.

Но вдруг в один июльский день возвращается полковой ветеринарный врач Смирнин вместе со своим сыном, гимназистом Сашей. Начинается четвертая привязанность Душечки к десятилетнему мальчику-гимназисту Саше. В этой главке также представлен мотив чаепития: «Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, и сердце у нее в груди стало вдруг теплым и сладко сжалось, точно этот мальчик был ее родной сын» (581); «Он встает, одевается, молится Богу, потом садится чай пить; выпивает три стакана чаю и съедает два больших бублика» (582). У Душечки вместе с появлением нового объекта привязанности снова, после долгого перерыва, появляются суждения и мнения: «- Островом называется часть суши... — повторила она, и это было ее первое мнение, которое она высказала с уверенностью после стольких лет молчания и пустоты в мыслях.

И она уже имела свои мнения и за ужином говорила с родителями Саши о том, как теперь детям трудно учиться в гимназиях, но что все-таки классическое образование лучше реального, так как из гимназии всюду открыта дорога: хочешь — иди в доктора, хочешь — в инженеры» (581). Значимость концовки рассказа у Чехова всегда велика, как в анекдоте или притче. Как представляется, никакого превращения Душечки во взрослую душу под облагораживающим воздействием материнского чувства в финальной части произведения не происходит. Последняя привязанность совершенно обнажает несостоятельность Ольги Семеновны как личности. Полнота человеческого бытия для Чехова заключается в максимальной личностной самобытности субъекта жизни. Подлинная самоактуализация личности Душечки в последней привязанности так и не наступает, она лишь имитируется сентиментально-героической патетикой материнской жертвенности: «Она останавливается и смотрит ему вслед не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах как она его любит! Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней все более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает — почему?» (582) Как представляется, в тоне автора звучит ирония, когда он говорит о глубине чувства Душечки, которая как была не способна к настоящей любви, так и осталась, потому что ее личность неразвита. Душечка вновь заимствует мнения своего объекта привязанности, теперь уже мальчика Саши: «Трудно теперь стало в гимназии учиться, — рассказывает она на базаре. — Шутка ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу... Ну, где тут маленькому?

И она начинает говорить об учителях, об уроках, об учебниках, — то же самое, что говорит о них Саша» (583). Ветеринарный образ мысли сменяется гимназическим. В этой главке также представлен мотив сна: «Она засыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее по щекам из закрытых глаз» (583). Снова сны Душечки повторяют ее дневные заботы и дела. В рассказе возникает и мотив плача. В конце рассказа при всей неспособности к самостоятельным мнениям героиня, по-видимому, осознает, что ее сущность — пустота.

Характер Душечки является выдающимся художественным открытием Чехова-психолога. Духовная, умственная скудость в глазах Чехова оборачивается недостатком душевности. Как представляется, текст рассказа противится интерпретации Толстого. Саркастическая ирония в рассказе обнаруживает иллюзорность внутреннего, сокровенного, личностного в человеке. Героиня практически лишена своего голоса, ее духовная жизнь — эхо чужих голосов. Отсутствие самостоятельной внутренней заданности приводит к тому, что предельно случайным оказывается духовное содержание «я» героини. Сюжет рассказа составляет цепь типажных превращений, маскарадная смена характеров. Она имеет в своей основе внутреннюю пустоту Душечки, отсутствие у нее собственных взглядов, мнений, убеждений, неспособность героини к духовной самостоятельности. Объекты беззаветных привязанностей Душечки для ее безличной души оставались декорациями и живыми куклами. Душечка является художественной вершиной чеховского сарказма. Для Душечки характерны тяга к смыслу, цели, направлению жизни и неспособность к самоопределению, неумение актуализировать этот смысл в себе самой. Чеховский юмор вскрывает острый дефицит личного, внутреннего при ролевой определенности характерного. Художественная сверхзадача Чехова заключается в пробуждении у читателя самостоятельного отношения к себе и окружающему миру.