Эта драматическая история оставила глубокий след в памяти современников, а её последствия давали о себе знать ещё многие годы. Документальным свидетельством тому может служить грамота псковичам митрополита Киприана 12 мая 1395 года, в которой иерарх вспоминал о событиях «мятежного времени» и отменял какие-то распоряжения, сделанные тогда во Пскове одним из претендентов на митрополичью кафедру суздальским владыкой Дионисием. «... А что владычня грамота Денисьева, а ту грамоту пошлите ко мне, да тое я сам подеру: та грамота не в грамоту. А что вписал проклятие и неблагословенье патриарше, а то яз с вас снимаю и благословляю вас: то был Суждальский владыка, а деял то в мятежное время (курсив наш — Н. Б.)»1.

 

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Московская знать в целом доброжелательно относилась к Митяю. Но одно дело — придворный священник, а другое — митрополит. Хотел ли святитель Алексей благословить Митяя своим наследником на кафедре и если да — то как он выразил это желание? На эти вопросы источники не дают внятного ответа.
Князь Дмитрий уговаривал митрополита Алексея благословить Митяя своим наследником. Заметим, что в вопросе о «наследственном» благословении теория всегда расходилась с практикой. Благословение наследника на кафедре (любого иерархического уровня) было по-житейски естественным, но с канонической точки зрения — незаконным, «ибо несть праведно творити наследников епископства, и собственность Божию даяти в дар человеческому пристрастию»2.

Однако русская церковная практика допускала весьма значительные отклонения от канонических правил. Сама возможность благословения кандидата на митрополию уходящим иерархом, кажется, не вызывала возражений. Старики помнили, что именно так, по рекомендации митрополита Феогноста, получил кафедру и сам святитель Алексей. Но далее в карьере Митяя появлялась альтернатива. «Программа-минимум» состояла в том, чтобы Алексей благословил Митяя на своё место с последующей поездкой в Константинополь на поставление к патриарху. «Программа-максимум» заключалась в благословении Митяя на великорусскую кафедру решением поместного собора русских владык, но без обязательного поставления у патриарха, то есть, по сути — в благословении на автокефалию.

Из нарочито туманного изложения этого сюжета в источниках (порождающего различные толкования историков) можно понять, что митрополит Алексей согласился лишь на «программу-минимум», но отказался от «программы-максимум»: он благословил Митяя своим наследником на кафедре, но с тем условием, чтобы тот отправился на поставление к патриарху.

Для укрепления позиций Митяя весьма полезно было убедить московскую элиту в том, что все другие кандидаты на митрополичью кафедру по той или иной причине несостоятельны. Известный эпизод с возложением на плечи игумена Сергия Радонежского епископских регалий, если посмотреть на него с точки зрения здравого смысла, выглядит весьма неестественно. Алексей хорошо знал «великого старца» и не сомневался в том, что тот — в своё время едва согласившийся на служение игумена — не примет бремя архиерейской власти. Но всё же по дипломатическим соображениям такое предложение должно было быть сделано. Публичный отказ Сергия пресекал все разговоры о нём как об альтернативе Митяю. Два других претендента — суздальский владыка Дионисий и киевский митрополит Киприан — были чужими для Москвы и потому не имели поддержки столичной знати. Таким образом, круг возможных кандидатур сужался, и в центре его оставался один Митяй...

 

ПРИЗРАК АВТОКЕФАЛИИ

Вопрос о благословении Митяя святителем Алексеем сам по себе любопытен, но в целом имеет подчинённый характер. Его истинное значение можно понять, лишь определив общую стратегию, принятую в церковно-государственных отношениях главным действующим лицом — великим князем Дмитрием Ивановичем. Заметим, что стратегия эта со временем менялась. Весной и летом 1378 года свою главную задачу Дмитрий видел в том, чтобы склонить иерархов к поддержке кандидатуры Митяя и не допустить в Москву ставленника литовских князей и византийца по происхождению — киевского митрополита Киприана. Привыкнув иметь дело с московским патриотом святителем Алексеем, князь не желал видеть на его месте византийского патриота Киприана. Однако на стороне Киприана I была вековая традиция и авторитет матери-церкви — константинопольского патриархата. Разрыв церковных связей с Византией многим казался своего рода духовной катастрофой, знаком скорого конца света.

Со свойственной ему размашистой самоуверенностью князь Дмитрий посягнул не только на власть ордынского «царя», которому он начиная с 1374 года перестал платить традиционную дань, но и на власть «царя» византийского. Публично осуждая патриарха Филофея, вопреки канонам назначившего Киприана киевским митрополитом ещё при жизни митрополита Алексея, московский князь решил вернуться к идее времён киевского князя Изяслава Мстиславича (внука Владимира Мономаха) и Андрея Боголюбского. Эта идея — выборность епископа и митрополита «собором» местной знати3.

Согласно ранней редакции летописной Повести о Митяе, инициатива созыва в Москве поместного собора принадлежала именно Митяю. Однако очевидно, что княжеский фаворит был лишь исполнителем замыслов своего державного покровителя4.

В Повести о Митяе в редакции Никоновской летописи отмечена важная деталь — желание Митяя получить на соборе поставление не только во епископа, но и в «первосвятителя», то есть митрополита. «И възхоте ити в Царьград к патриарху на поставление, и паки на ину мысль преложися и нача беседовати к великому князю, глаголя: «писано есть в апостольских правилех сице: два или три епископи да поставляют единаго епископа; такоже и в отеческих правилех писано есть; и нынеубо да снидутся епископи Русстии 5 или б, да мя поставят епископа и пръвосвятителя» (курсив наш — Н. Б.). Услышав же сиа князь великий Дмитрей Иванович и бояре его, и возхоте тако быти; и собрашася епископи Рустии...»5.
Размышляя над приведённым здесь текстом, историк А. В. Карташёв заметил: «Трудно понять это известие летописца иначе, как только в том смысле, что Митяй возымел смелую мысль об учреждении независимого от Константинополя поставления русских митрополитов, то есть полной автокефалии русской церкви. Князь и бояре согласились на смелое предприятие, и в Москву вызваны были русские архиереи»6.

Чего же действительно хотел князь Дмитрий Иванович и как менялись его желания вместе с политической ситуацией? Исчерпывающего ответа на этот вопрос не даст никто. Однако многое в этой запутанной истории встанет на место, если допустить, что в действительности было два «митяевских» собора, а не один, упомянутый в источниках. Первый состоялся в конце весны — начале лета 1378 года. Его главной целью было избрание Митяя митрополитом для Великороссии. Избрание митрополита затрагивало религиозные чувства и политические интересы не только Москвы. Соответственно, на соборе должны были быть представлены светские и духовные элиты всех земель и княжеств. Организация такого собора требовала нескольких месяцев. Святитель Алексей умер 12 февраля 1378 года. Вычитая время весенней распутицы и делая скидку на медлительность тогдашних средств передвижения, можно думать, что реальным сроком для открытия собора был конец весны — начало лета 1378-го.

На это время указывают и канонические правила, требовавшие проведения поместных церковных соборов не реже двух раз в год. Первый собор следовало проводить в четвёртую седмицу по Пятидесятнице, второй — в середине октября. При необходимости можно было ограничиваться и одним собором — между Пасхой и октябрём месяцем7.

Согласно канонам, именно действующий митрополит должен был назначать время и место собора и председательствовать на нём8. Москва не признавала легитимность поставления Киприана, но мнения других иерархов могли быть иными. В конце концов всё обошлось благополучно для Митяя. Собор поддержал его кандидатуру. Однако не ясно, какой именно статус получил Митяй от собора. Как минимум, он мог быть признан кандидатом на Великорусскую митрополию, которому следует получить хиротонию от патриарха. Как максимум, он мог быть утверждён собором в качестве главы автокефальной Великорусской митрополии.

Отдельной строкой выделим вопрос о поставлении архимандрита Митяя в сан епископа. Судя по всему, этот вопрос был поставлен только на втором «митяевском» соборе — весной 1379 года.

 

БЕЛЫЙ КЛОБУК

Как бы там ни было, названный митрополит (или глава автокефальной Великорусской церкви)летом 1378 года обосновался на митрополичьем дворе, распоряжаясь делами и людьми как полноправный хозяин. Впрочем, Митяй уже имел некоторое право вести себя таким образом. И право это он получил с момента кончины святителя Алексея...

Дело в том, что князь Дмитрий ещё при жизни святителя посылал в Константинополь посольство с просьбой по кончине Алексея поставить на его место Митяя. Это была своего рода «бронь», имевшая целью пресечь интриги Киприана и других возожных претендентов. Патриарх Макарий согласился с этим и тотчас после получения вести о смерти Алексея послал в Москву грамоту, в которой признавал Митяя наречённым митрополитом и приглашал его прибыть в Царьград для посвящения9.

Заметим, что патриарх Макарий был врагом и соперником патриарха Филофея — патрона митрополита Киприана. Уже по одному этому он не хотел отстаивать права Киприана на Киев и Москву. Но дело было, конечно, не только в личных отношениях. Греки готовы были поставить на Великорусскую кафедру московского кандидата, не желая ссориться с могущественным московским князем и подталкивать его к полному разрыву с патриархией.

Итак, Митяя ждали в патриархии. Но летом 1378 года он не хотел, да и не мог никуда ехать. Начавшееся в 1374-м «розмирие» московского князя Дмитрия Ивановича с  Мамаем не прекратилось. Из степи на Русь надвигалась гроза, вскоре громыхнувшая битвой на реке Воже.

Разгром ордынцев на Воже 11 августа 1378 года сильно повлиял на настроения московских правителей. С одной стороны, Дмитрий почувствовал свою силу, впервые победив татар в большом полевом сражении. С другой стороны, битва на Воже неизбежно должна была повлечь за собой карательную экспедицию всеми силами мамаевой Орды. Нетрудно было догадаться, что ордынцы, убедившись в высоком боевом потенциале Москвы, будут искать союза с Литвой. Помешать этому гибельному для Москвы союзу можно было двумя способами: налаживая добрососедские отношения с великим князем литовским Ягайло — и показывая литовцам свою мощь и свои возможности пошатнуть литовский трон.

Со своей стороны, Ягайло, занятый укреплением своей власти и поиском стратегических перспектив, избегал военных конфликтов как с Москвой, так и с Ордой. Он был открыт для переговоров. Но для улучшения московско-литовских отношений нужен был опытный и авторитетный посредник. На эту роль как нельзя лучше подходил сидевший в Киеве митрополит Киприан. Сотрудничество с ним могло принести Москве гораздо больше пользы, чем упрямое продвижение Митяя. И первым, кто понял, в чём состоит благо Москвы, и с самого начала мужественно отстаивал свою точку зрения, был «великий старец» игумен Сергий Радонежский.

Избегая прямого вмешательства в церковно-политические споры, Сергий в то же время имел свой взгляд на происходящее. Так, он твёрдо придерживался канонической точки зрения и считал недопустимым благословение Митяя митрополитом Алексеем в качестве наследника на кафедре10. Открыто высказывая это убеждение, он вызвал неприязнь Митяя, который, по слухам, даже грозил уничтожить Троицкий монастырь.

 

МОСКОВСКИЙ «ИЗГОН» КИПРИАНА

Зная о том, что многие влиятельные люди в Москве — в том числе Сергий Радонежский и его окружение — рассматривают его как законного обладателя митрополичьего белого клобука, Киприан летом 1378 года решил смелым набегом, «изгоном» утвердить свои права. На первый взгляд, это было абсолютно безрассудное предприятие. За несколько месяцев, прошедших после кончины Алексея, до Киева дошли, конечно, вести о желании великого князя видеть во главе автокефальной Великорусской церкви Митяя. Вся деятельность Киприана свидетельствует о том, что это был смелый, но отнюдь не безрассудный политик. Он тщательно просчитывал последствия своих поступков и был вполне рационален при составлении планов. Так было и в этом случае. Но для того, чтобы в полной мере понять логику его расчётов, историкам недостаёт одного звена — какого-то события в Москве летом 1378 года, участником которого очень хотел быть Киприан.

Таким событием, по нашему мнению, был первый «митяевский» поместный собор. В летописной Повести о Митяе два собора (июнь 1378 и весна 1379) слиты в один.

Почему ни один источник прямо не сообщает об этом соборе? Причина проста. Практически все источники информации по «делу Митяя» прошли через руки (или через канцелярию) Киприана. В его концепцию событий этот собор мог войти только как беззаконный, возвысивший Митяя, благословивший раскол митрополии и установление автокефалии. Но участниками этого «беззаконного» собора были все те иерархи и светские лица, с которыми Киприан — принятый в Москве в качестве общерусского митрополита в начале 1380 года — должен был сотрудничать11. Естественно, он не хотел представлять их в своём летописании в качестве антигероев. Фигура умолчания была здесь как нельзя более уместна. Мастер церковно-политической публицистики, Киприан прекрасно знал, как представить желаемое на бумаге.

Итак, Киприану очень важно было явиться на собор, посвященный его легитимности в качестве главы Русской церкви. Альтернативой ему был княжеский выдвиженец Митяй, заочно признанный патриархом Ма-карием. Вероятно, Киприан рассчитывал не только на то, что ему удастся — блеснув умом и красноречием — склонить собор и великого князя на свою сторону. Он знал, что далеко не все архиереи поддерживают московскую идею автокефалии. Помимо антимосковских настроений и разного рода политических соображений, здесь был и своего рода «психологический барьер». При всех инвективах в адрес греков, при всём отвращении к нравам патриархии русские всё же склоняли голову перед культурно-историческим величием Византии. Они всегда помнили, что их православная вера есть лишь ответвление могучего древа восточного христианства.

 

СЕРПУХОВ: ОСОБОЕ МНЕНИЕ

Московская разведка и сторожевая служба знали своё дело. Князь Дмитрий заранее был осведомлён о походе Киприана и, желая избежать скандала в Москве, приказал не допускать его в столицу. По дорогам были выставлены крепкие заставы. Если верить Киприану, излагавшему эту историю в одном из своих посланий, московские воеводы имели приказ действовать по обстоятельствам и в случае необходимости даже убить митрополита. Послы Сергия, направленные для его встречи, по приказу князя были задержаны12.

И всё же Киприан верил в успех. Узнав от своих доброхотов о княжеских заставах, он «иным путем пройдох» и всё же въехал в Москву13. Этот «иной путь» проходил через Серпухов. Правивший там удельный князь Владимир Андреевич был женат на дочери Ольгерда и хорошо знал Литву. Возможно, он был лично знаком с Киприаном и покровительствовал ему. Во всяком случае, духовный отец Владимира Серпуховского игумен Афанасий Высоцкий — ученик преп. Сергия — был близок с Киприаном, состоял с ним в переписке, а после второго изгнания митрополита из Москвы осенью 1382 года последовал за ним в Константинополь и поселился там в одном из столичных монастырей.

Московские воеводы не имели права действовать на территории удельного княжества. Здесь Киприан мог чувствовать себя в безопасности. Дорога из Киева в Москву шла через Калугу и Любутск. Отсюда было рукой подать и до владений князя Владимира Андреевича. Духовный сын Сергия Радонежского, судя по всему, разделял его взгляды на «дело Митяя».

В этом отношении примечательна хронология московского анабазиса Киприана. 3 июня 1378 года он писал Сергию и его племяннику Фёдору Симоновскому из Любутска по пути в Москву. А 23 июня он опять в Лю-бутске и опять пишет тем же адресатам — но уже на пути обратно в Киев. Положим по три дня на путь от Любутска до Москвы и обратно, от Москвы до литовской границы: получим шесть дней. Прибавим на задержки в пути ещё пару дней — получим восемь дней чистой дороги. В остатке — 12 дней. Но Киприан не мог все эти 12 дней провести в Москве. Князь Дмитрий стремился как можно скорее выпроводить незваного гостя. В Москве Киприан был не более двух-трёх дней. Где же он провёл остальные 9-10 дней? Понятно, что не в лесу у походного костра. Единственное место, где он мог провести эти дни — это в гостях у серпуховского князя. Только при его поддержке Киприан смог, миновав московских воевод, добраться до Москвы. Московские заставы просто не посмели остановить иерарха, едущего в сопровождении князя Владимира Серпуховского.

Согласно канонам, первый из двух ежегодных соборов должен был состояться в четвёртую седмицу по Пятидесятнице. В 1378 году это был срок от 28 июня до 4 июля. Желая показать себя строгим ревнителем канонов — которые он на деле постоянно нарушал — Митяй назначил собор согласно этому правилу. На вторник четвёртой седмицы приходился большой праздник — день памяти апостолов Петра и Павла. Этот день на Руси издавна рассматривался как срок судов, а также уплаты даней и пошлин. Скорее всего, открытие собора и было приурочено к этому дню. Киприан, вероятно, приехал из Серпухова в Москву примерно за неделю до открытия собора, чтобы иметь время для необходимых встреч и переговоров. Зная обычай русских иерархов приурочивать свои въезды в город к выходным дням, можно полагать, что он прибыл в Москву в субботу 19 июня и, проведя ночь в темнице, был 20 июня выслан обратно в Литву. Конвой имел приказ великого князя не жалеть коней. 23 июня Киприан уже был в Любутске. Отсюда он написал своё знаменитое письмо к Сергию Радонежскому и Фёдору Симоновскому, в котором красочно описывал свои злоключения в Москве.

Понятно, что раскрывать все эти подробности своего путешествия в послании к игуменам Киприану не было никакого смысла. Во-первых, они и сами всё прекрасно знали. Во-вторых, послание было предназначено для прочтения и слушания широким кругом лиц. Соответственно, «широкому читателю» следовало знать только то, что отвечало идейному настрою послания.

 

НОЧНОЙ ПОЗОР

В Москве Киприан пережил тяжёлые минуты. Раздосадованный неудачей своих предосторожностей, а может быть, и действиями Владимира Серпуховского, Дмитрий приказал арестовать самовольно явившегося в Москву «киево-литовского» митрополита и его свиту. Но доводить дело до публичного скандала — и, может быть, до ссоры с Владимиром Андреевичем — он по-прежнему не хотел. Короткой июньской ночью Киприан и его свита были с позором (ограбленные до нитки, на тощих клячах) вывезены из Москвы, а затем отконвоированы до литовской границы. Конечно, событие, в котором участвовали десятки человек, не могло долго оставаться тайной. Москва полнилась слухами о княжеской расправе с митрополитом. Но официальные СМИ той эпохи — московские летописи — хранят полное молчание о приезде Киприана.

В соответствии с быстро меняющейся политической обстановкой (битва на Воже 11 августа) уже осенью 1378 года возникла необходимость отказаться от первоначального «автокефального» замысла. Следовало вернуться к «заветам мудрой старины». В своё время (1353 год) владимирский епископ Алексей отправился с большим московским посольством в патриархию и, несмотря на происки «литовского» митрополита Романа, получил под свою власть почти все (кроме Галицкой) епархии митрополии Киевской и всея Руси. Теперь ослабление Литвы после кончины Ольгер-да (май 1377-го) и усиление Москвы после битвы на Воже позволяли вновь вернуться на тот же перспективный путь. От идеи автокефалии Великорусской митрополии можно было перейти к стратегически более значимой программе — единой митрополии Киевской и всея Руси во главе с московским ставленником Митяем.

Но при таком устремлении власть Митяя как главы единой митрополии следовало подкрепить авторитетом константинопольского патриарха. Патриарх же мог поставить Митяя только при условии его личной явки в Константинополь и уплаты весьма крупных сумм как в официальном, так и в неофициальном порядке.
Достичь единомыслия в этом вопросе — а также и договориться относительно общего финансирования замысла — можно было только на соборе. Этот второй «митяевский» собор и состоялся в Москве менее чем через год после первого — весной 1379 года...

 

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СКАЗАЛ «НЕТ»

В «деле Митяя» важную, хотя и не вполне понятную роль сыграл суздальский владыка Дионисий. Полагают, что этот иерарх по образу мыслей был близок Сергию Радонежскому. Его биография очень мало известна. Считается, что он был воспитанником Киево-Печерского монастыря. Однако это мнение не имеет прочных оснований14.

В середине XIV века Дионисий основал Печерский монастырь в Нижнем Новгороде. Как и Сергий Радонежский, Дионисий стремился к обновлению русского монашества, к распространению общежительных монастырей. В своей обители он воспитал нескольких видных подвижников, среди которых наиболее известным был «старец» Евфимий — основатель Спасо-Евфимиева монастыря, огромные стены и башни которого и доныне служат главной достопримечательностью Суздаля.

Прибыв в Москву на второй «митяевский» собор, Дионисий привёз с собой настроения Нижнего Новгорода и Суздаля. Там вовсе не желали превращения митрополичьей кафедры в послушный инструмент московской политики. Местные князья, хорошо помнившие тяжёлую руку святителя Алексея, понимали, чем грозит им торжество Митяя. Был и ещё один важный аспект этой истории. Ни суздальские князья, ни суздальский владыка не желали финансировать вояж московского выдвиженца Митяя в Константинополь. Нижегородский край и его столица были страшно опустошены татарами в 1377 и 1378 годах. У местных князей не хватало средств даже на то, чтобы достроить каменную крепость в Нижнем Новгороде.

Вызывающее поведение Дионисия на соборе — отказ подойти под благословение к Митяю — во многом было связано с ещё одной церковно-политической проблемой, контуры который едва угадываются в сумерках источников. Постоянным яблоком раздора между Москвой и Суздалем был вопрос о самом существовании и о границах самостоятельной суздальско-нижегородской епархии. Некоторые исследователи считают, что Митяй ещё в качестве митрополичьего наместника во Владимире имел конфликт с суздальским владыкой Дионисием. Этот последний жаловался на него в патриархию. В. Л. Комарович писал: «Уже патриарху Макарию, занимавшему патриарший престол между 1376 и 1379 годами, следовательно, как раз около 1377 года, Дионисий, как можно думать, жаловался на притеснения своей епископии со стороны митрополичьего наместника Митяя и получил приглашение явиться в Константинополь; таким образом, ещё до собора, окончательно поссорившего двух соперников, их взаимные претензии были и сформированы и как-то подкреплены»15.

Мотивация поведения Дионисия в Повести о Митяе изложена весьма туманно. Она вызывает ряд вопросов. Против чего возражал и чего добивался этот беспокойный человек? Почему Дмитрий Московский так сильно встревожился отказом Дионисия признать Митяя митрополитом, что из-за этого даже пошёл на такой неординарный шаг как арест святителя? Не знаем...

 

У ЧЕРТЫ ПРОКЛЯТЬЯ

Держать Дионисия — любимца суздальского князя — в темнице было хлопотно, да и опасно. Увлекшиеся чтением Номоканона иерархи могли обратить внимание и на третье правило собора в храме Премудрости Слова Божия: мирской властитель, осмелившийся заточить епископа в темницу, подлежит вечному проклятию — анафеме16...

Но и освобождение Дионисия просто так, без последствий, выглядело признанием собственной неправоты. И тогда какой-то умный человек посоветовал великому князю создать видимость сделки: Дионисий выходит на свободу по просьбе и под поручительство Сергия Радонежского. Все участники этой сделки — кроме, может быть, святого Сергия — хорошо понимали её надуманный характер. Но это был всё же лучший выход из положения. Худшим выходом могла быть только смерть Дионисия в тюрьме...

Вернувшись в Нижний Новгород после московского заточения, Дионисий первым делом встретился там с князем Дмитрием Суздальским и его семейством. Разговор о происходящем в Москве был долгим. Суздальские князья имели свой взгляд на московскую политику вообще и историю с Митяем в частности. Как и всем князьям Северо-Восточной Руси, суздальцам вовсе не хотелось дальнейшего усиления Москвы за счёт полного подчинения великому князю митрополичьей кафедры. И всё же Дионисий, выйдя на свободу, не имел острой нужды ехать в Константинополь, нарушив свои клятвы и выдав своего «святого поручника» Сергия. Там ему просто нечего было делать. Ставки Митяя в патриархии в это время были весьма высоки. Жалобы и протесты мало кому известного суздальского владыки едва ли могли как-то повлиять на ход дела. И всё же Дионисий по какой-то причине не мешкая отправился в долгий и опасный путь. «Дионисии же с неделю не помедлив и въскоре бежанием побежа к Царюграду, обет свой измени, а поручника свята (Сергия — Н. Б.) выдал»17.

В объяснение этой загадки позволим себе высказать осторожное предположение. Единственное, что могло заставить Дионисия поспешить в Константинополь, это весть о заговоре с целью убийства Митяя. Суздальские князья через родственные связи имели в Москве надёжные источники информации. Возможная гибель Митяя сразу меняла всю картину. Дионисий мог претендовать на митрополичью кафедру, но для этого ему следовало прибыть в патриархию как можно быстрее...

 

ПРОРОЧЕСТВО

В середине июля 1379 года Митяй выехал из Москвы в сопровождении большой свиты, в состав которой, помимо клириков, входили и великокняжеские бояре. Повесть о Митяе сообщает, что посольский караван переправился через Оку во вторник, 26 июля. Скорее всего, это произошло в Коломне. Расстояние от Москвы до Коломны — около 110 километров. Конный отряд мог преодолеть его за два-три дневных перехода. Можно полагать, что торжественные проводы посольства состоялись в воскресенье 24 июля. В этот день церковь вспоминала «убиение Бориса и Глеба». Могли подумать наречённый митрополит, что его судьба роковым образом сблизится с судьбой святых страстотерпцев....

Весьма интересно краткое упоминание о «деле Митяя» в Житии Сергия Радонежского. Житие было написано Епифанием Премудрым и переработано Пахомием Сербом. И Епифаний Премудрый, работавший над текстом жития около 1417 года, и тем более Пахомий Серб (1460-е годы) знали о давно прошедших событиях главным образом из первой (киприановской) редакции Повести о Митяе. Отсюда и общая оценка Митяя как грешника: выскочки и гордеца. Отсюда и знаменитое пророчество Сергия о судьбе Митяя. Это пророчество было необходимым элементом общей провиденциальной концепции жития. Внезапная кончина Митяя — Божья кара грешнику, предсказанная прозорливым старцем.

Почему тема Сергиева пророчества не получила развития в Повести о Митяе? Первая редакция её возникла ещё при жизни «великого старца» (1381 год), который, как известно, не любил разговоров о своих сверхъестественных способностях.

Было ли это пророчество вообще произнесено «великим старцем»?
Агиограф никогда не занимался чистым вымыслом, сознательной фальсификацией прошлого. Жизнь текла по установленному Богом таинственному плану.
О нём можно было рассуждать. Но вставлять в этот план какую-то «отсебятину» было тяжким грехом. Агиограф (он же и летописец) был человеком верующим и боялся греха. Он брал некий факт (или то, что он считал фактом), давал ему свою трактовку и облекал всё это в пышные покровы риторики. Но он не был банальным лжецом или даже сказочником, выдумщиком небывалых историй. Вполне вероятно, что Сергий действительно высказал своё мнение о будущем Митяя в узком кругу иноков, вспомнивших этот разговор после известия о внезапной смерти Митяя. Вероятно, это был обычный горький вздох умудрённого жизнью человека при виде зарвавшегося честолюбца: «Ох, не сносить тебе головы!» Под пером агиографа эти слова приобрели характер публичного и грозного предсказания будущего, которое не замедлило исполниться.  <…>

Итак, прозорливый старец Сергий сказал, что собравшемуся в дальний путь Митяю не видать Константинополя. И мнение это — со временем превратившееся в пророчество — оказалось верным. Словно какая-то грозная тень нависла над посольством Митяя. Но отважный коломчанин вопреки всем угрозам продолжал путь навстречу своей судьбе.

 

 

Миновав Половецкую степь и добравшись до генуэзской колонии Кафы (современная Феодосия), московские послы вздохнули облегчённо. Вскоре они взошли на большой корабль, который отплывал в Константинополь.

Шла вторая половина сентября 1379 года19. Не знаем, как встретило путешественников Чёрное море. Но для сухопутных москвичей плавание даже по спокойному морю было незабываемым переживанием. А в это время года море редко бывает спокойным долгое время.

Можно представить себе ликование усталых путников при виде цели путешествия — «нового Рима». Но тут случилось непредвиденное: наречённый митрополит скоропостижно скончался...

Относительно поздняя (1520-е годы), но сохранившая уникальные известия более ранних сводов Никоновская летопись (по Г. М. Прохорову — третья редакция) сообщает подробности: вместе с известием о кончине Митяя в Москву дошли и слухи о его убийстве: «Инии глаголаху о Митяй, яко задушиша его; инии же глаголаху, яко морьскою водою умориша его»20.

Как отнестись к этому известию Никоновской летописи? Не является ли оно плодом воображения московских книжников первой половины XVI столетия?

Думается, следует прежде всего обратить внимание на сам характер уникальных чтений. Создатели Никоновской летописи нередко украшали лаконичные сообщения своих источников вымышленными подробностями и риторическим «плетением словес». Но эти литературные упражнения, как правило, не содержали принципиально новой информации. В данном же случае известие об убийстве Митяя является новой и весьма существенной информацией. Убийство, заговор, измена — обвинения серьёзные. Такие вещи летописцы не выдумывали ради красного словца.

В виде слухов дошла до потомков трагическая истина: внезапная кончина Митяя в действительности была политическим убийством (достоверность известия Никоновской летописи о насильственной смерти Митяя признаётся рядом современных историков 21).

В истории с Митяем накал страстей был столь велик, а ставки столь высоки, что вполне можно было ожидать использования «зелья». Однако княжеского фаворита устранили иным способом...
Анализ ситуации убеждает в том, что Митяй пал жертвой заговора, замысел которого возник ещё в Москве. Развитие этого замысла подчинялось определённой логике. Убить Митяя в столице было сложно:
во-первых, он, безусловно, принимал меры безопасности, а во-вторых, там, на месте, великий князь мог легко «вычислить» заговорщиков и расправиться с ними.

Убийство Митяя по дороге в Царьград также было весьма затруднительным делом. Заговорщикам трудно было скрыть сам факт убийства и уйти от кары. Кроме того, в этом случае посольство должно было, не выполнив своей цели, вернуться в Москву, где разъярённый великий князь свёл бы счёты с убийцами.

Смерть Митяя в Царьграде, после представления патриарху в качестве официального московского кандидата на митрополию, чрезвычайно усложняла ситуацию. В этом случае, во-первых, убийство становилось технически ещё более затруднительным, а во-вторых, даже при успешной ликвидации Митяя посольство теряло всякий смысл и должно было с пустыми руками, без поставленного патриархом митрополита, вернуться в Москву. Смерть Митяя на корабле, у самых ворот Царьграда, во всех отношениях была для заговорщиков оптимальным вариантом.

Конечно, лишь немногие члены посольства были посвящены в заговор. Всех остальных следовало уверить, что причиной смерти наречённого митрополита стал несчастный случай. В этой связи заговорщиков тревожила одна проблема. Согласно обычаю, тело покойника перед погребением следовало обмыть и завернуть в саван. В этой процедуре неизбежно должны были принять участие не только заговорщики, но и непосвящённые члены посольства. Поэтому на теле Митяя не должно было быть видимых следов насильственной смерти: колотых и резаных ран, следов верёвки на шее и прочего. Соответственно, расправиться с Митяем следовало таким способом, при котором на теле не останется явных знаков преступления. Лучшим средством в этом отношении был медленно действующий яд. Но Митяй, конечно, опасался отравления и был осмотрителен в еде и напитках.

Дело зашло в тупик. Но тут на помощь заговорщикам пришел богатый опыт византийского двора...
Известно, что патриции древнего Рима нередко уходили из жизни, вскрывая себе вены в ванне с тёплой водой. Византийцы не увлекались подобными методами сведения счётов с жизнью и предпочитали традиционный яд. Однако любовь к баням, бассейнам и ваннам была в полной мере воспринята ими от римлян. Пристрастие к водным процедурам питали и византийские императоры. Но базилевсам следовало помнить, что там, среди облаков пара и потоков воды, обнажённый и беспомощный человек становится лёгкой добычей убийц...

Среди сопровождавших Митяя иерархов (точнее — среди заговорщиков), безусловно, были греки по происхождению. Размышляя о том, как без последствий избавиться от Митяя, они могли вспомнить один из способов, при помощи которых совершались дворцовые перевороты в Константинополе. Император Роман III был убит своими придворными 11 апреля 1034 года во время отдыха в бассейне. Вот что рассказал об этом византийский историк Михаил Пселл: «Сначала он с удовольствием окунулся и легко поплыл, с наслаждением вдыхая воздух и освежаясь, затем в воду зашли и некоторые из сопровождающих, чтобы поддержать и дать отдохнуть императору — таково было его распоряжение. Совершили ли они какое-нибудь насилие над ним, точно сказать не могу, но те, кто связывает это со всем случившимся, утверждают, что, когда самодержец по своей привычке опустил голову под воду, они сдавили ему шею и довольно долго держали его в таком положении, а потом отпустили и ушли»22. Но заговорщики ошиблись, решив, что Роман мёртв. Император был ещё жив. Он жестом сумел позвать на помощь. Слуги вытащили его из бассейна и положили на ложе. Но конец его уже был близок. Так и не сумев произнести ни слова, он скончался.

Конец жизни наречённого митрополита Митяя отчасти напоминал эту классическую картину. Однако русская версия византийской драмы была значительно скромнее по декорациям...

Но вернёмся к рассуждению о планах заговорщиков. На них прямо указывает точный смысл дополнения Никоновской летописи к известию о смерти Митяя: «Инии глаголаху о Митяй, яко задушиша его; инии же глаголаху, яко морьскою водою умориша его»23. Действительно, удушение было как раз тем видом убийства, при котором не остаётся открытых ран и пятен крови...

Сохранённые Никоновской летописью слухи предполагают и другой, на первый взгляд, весьма странный, но в действительности самый подходящий в тех обстоятельствах способ убийства Митяя — «морской водой задушили». Остановимся на этой загадочной формуле. Ясно, что Митяя не могли просто утопить в море. Скорее всего, убийцы, улучив удобный момент, набросились на архимандрита и опустили его голову в ванну (бочку?) с морской водой, которая, конечно, имелась в парадной каюте большого корабля. (Напомним: каменные ванны имелись в каждом богатом римском и византийском доме). Возможно, это произошло в тот момент, когда наречённый митрополит в своей каюте лежал в ванне, готовясь отойти ко сну. Не имея возможности крикнуть и позвать на помощь, он захлебнулся морской водой.

Впрочем, возможен и комбинированный вариант: Митяя вначале удушили без применения верёвки, а затем уже мёртвого положили в ванну, имитируя несчастный случай. На это указывает и двусмысленное свидетельство Никоновской летописи: «Инии глаголаху о Митяи, яко задушиша его; инии же глаголаху, яко морьскою водою умориша его»24. И те, и другие были правы.

Примечательно, что тайна гибели Митяя быстро стала достоянием молвы. Вероятно, её раскрыли сами заговорщики в пьяной похвальбе или в покаянной исповеди. Стоустая молва подхватила эти признания и понесла их от дома к дому, от уха к уху.

Восстанавливая подлинную картину гибели Митяя, нельзя упустить из виду и ещё одно обстоятельство. Дело происходило в последний день долгого и опасного пути московского посольства в Царьград. Завершение путешествия обычно праздновали хмельным застольем. Вино воодушевило заговорщиков — вспомним историю гибели Андрея Боголюбского! — и ускорило события. Несколько перебрав за столом хмельного «мёда», Митяй пошёл в свою каюту и решил освежиться в ванне с морской водой. Но вслед за ним вошли заговорщики...

Логика событий позволяет утверждать: убийцы Митяя принадлежали к кругу самых близких к нему лиц — либо из высшей московской знати, либо из комнатной прислуги наречённого митрополита. Далеко не каждый член посольства мог войти в каюту Митяя в такой интимный момент как вечерняя ванна.

Утопление Митяя (или его уже бездыханного тела) в ванне с водой легко можно было выдать за несчастный случай. Свидетелей случившегося — кроме самих заговорщиков — не было. По случаю позднего часа прислуга была удалена из покоев. Только наутро дело открылось. И тут же была пущена официальная версия случившегося: сильно захмелевший иерарх сам не заметил, как уснул в своей ванне и захлебнулся во сне. Вероятно, эта версия совпадала с привычками и образом жизни Митяя, а потому казалась вполне правдоподобной.

Так необычно и жутко, «византийским финалом», закончил свою бурную жизнь несостоявшийся автокефальный митрополит и, кажется, единственный откровенный политический противник Сергия Радонежского. С его кончиной «мятеж в митрополии» не прекратился, а напротив, усилился и растянулся на десять лет. За скудностью источников эти события остаются малопонятными для историков. Активное участие в борьбе вокруг митрополичьей кафедры принимал племянник Сергия Радонежского игумен Фёдор Симоновский. Во многом благодаря его стараниям эта борьба также имела своего рода «византийский финал»: наследник Дмитрия Донского, великий князь Василий I, перечеркнув все замыслы отца, призвал на московскую кафедру византийца Киприана (1390-1406). Учитывая личную близость Сергия и Фёдора, можно полагать, что «великий старец» также был сторонником сохранения единства Русской митрополии под эгидой константинопольского патриархата.

Что касается самого «великого старца», то о его личном участии в этой борьбе в 1380-е годы никаких сведений нет. Известно лишь, что он выступал как миротворец во время московско-рязанской войны (1385), как крёстный отец сына Дмитрия Донского Петра (1385) и наконец — как один из свидетелей духовной грамоты великого князя (1389). Можно думать, что в целом его участие в церковно-политической жизни в этот период не выходило за рамки евангельской заповеди «блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими» (Мф 5, 9).