Французский народ, казнивший монарха, преступил закон, и потому не свободен:

Молчит Закон — народ молчит,
Падет преступная секира...
И се — злодейская порфира
На галлах скованных лежит.

Порфира, т.е. торжественное пурпурное одеяние правителя, после смерти Людовика переходит Наполеону. Квинтэссенцией своеволия, а потому злодейства предстает в Оде Наполеон. В строках, посвященных Великому Индивидуалисту, поднявшемуся из капралов (= младший сержант) на волне революции к владению половиной мира, узурпировавшему власть и объявившему себя императором, прорывается не свойственная обычно Пушкину ярая ненависть:

Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.

 

Невозможно согласиться с версией, что эти строки характеризуют Павла I. С чего бы вздумалось поэту несчастного монарха называть» «ужасом мира» и «стыдом природы» — ничего особо выдающегося Павел совершить не успел. К тому же, слово «самовластительный» никак не относится к законному сыну Петра III и Екатерины П. Тем более странно было бы призывать в 1821 году гибель того, кто убит в 1801. Павел I в Оде назван «увенчанным злодеем» в противовес Наполеону — «самовластительному Злодею». Еще более смешной версией является кандидатура Николая I, которому на момент написания Оды был 21 год и до начала царствования оставалось еще 8 лет. Что юноша-инфант мог сделать юному Пушкину, чтобы вызвать такие строки?

У гармоничного, иронически-отстраненного в лирических излияниях Пушкина столь неприкрытая ярость — редкое явление. Опасность торжествующего индивидуализма — вот что страстно отрицает поэт, пытаясь противопоставить этой прогрессирующей болезни понимание системности мироздания, выраженное в юношеской оде под кодовым словом Закон. То, что в слово Закон Пушкин вкладывает не только конституционный смысл, как его друзья — будущие декабристы, — становится ясно благодаря соотнесению Закона с понятием вечности: но вечный выше вас Закон.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

Понятие Закона не вполне ясно представлено в Оде. Сопоставим, например, Закон и Свободу, о которой говорится в начале стихотворения.

Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок...

Свобода здесь, безусловно, понимается как свобода гражданская. Поэт призывает подняться рабов, воодушевленных «Марсельезой», гимном Великой французской революции.

«Ода»

Тираны мира! Трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!

 

Так, в стихотворении «Noel» («Сказки») (1818) закон выступает синонимом гражданских прав. В уста Царя, Александра I, вкладываются следующие слова:

Закон постановлю на место вам Горголи,  
(То есть вместо произвола обер-полицейместера Санкт-Петербурга И.С. Горголи.)
И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам из доброй воли.

Однако слово «закон» в устах царя вызывает авторскую иронию. Во-первых, «добрый» царь собирается вернуть людям то, что они имеют по праву («права людей») (Отсылка к теории общественного договора Ж.-Ж. Руссо, предполагавшего, что изначально все люди были равны и обладали равными правами. Затем, заключив добровольный договор, они образовали государство и присвоили группам граждан определенные функции: воинов, правителей, крестьян. Однако позже договор был забыт.). Во-вторых, лирический герой позволяет себе открыто усомниться в том, что правитель выполнит обещание: «царь-отец рассказывает сказки».

В послании к Чаадаеву (1818) понятие «свобода» обретает страстно-чувственное наполнение, становясь не кровавой фурией французской революции, а нежной музой любви и поэзии. Это уже не гражданское, а интимно-личностное переживание свободы:

Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.

Поэт постепенно отходит от рационального, гражданского понимания свободы, стремление к ней обретает экзистенциальный характер:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг...

Не удовлетворившись внешним, поверхностным пониманием свободы и закона, их сугубо рациональной, гражданской детерминированностью, уже со стихотворения «К Чаадаеву» Пушкин начинает воспринимать свободу и закон как категории личной онтологии, т.е. в философском и психологическом ключе.
 
И обратим внимание, мотив насильственного свержения власти в стихотворении стерт: в финале упоминаются обломки самовластья, однако история появления этих обломков умалчивается, вполне возможно, что здание старой власти пало само собой — от старости, например...

Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена.

Благодаря религиозной и церковно окрашенной лексике (верь, звезда, вспрянет) процесс обретения свободы оказывается вписан в космический ход вещей: надо верить, и звезда взойдет, Россия вспрянет ото сна, имена будут написаны другими поколениями... Возможно, так же, своим порядком разрушится и самовластье. Без насилия, крови и индивидуалистического бунта.

В элегии «Деревня» (1919) тема свободы становится дуалистичной, распадаясь на два антитетичных мотива: свободы истинной и несвободы гражданской. В свою очередь, тема гражданской несправедливости также двойственна, она включает в себя мотив барства и мотив рабства.

Барство и рабство противопоставлены друг другу и оба вместе — утешительным сценам гармонии природы: темного сада, светлых ручьев, лазурных равнин, где дух поэта отдыхает и воспаряет к небесам, где он — свободен: «Я здесь, от суетных оков освобожденный, // Учуся в тишине блаженство находить, // Свободною душой закон боготворить...». Обратим внимание, что помимо того, что в вышеназванных строках дважды повторяется лексема «свобода» (освобожденный, свободною), здесь также объединяются в гармоничное целое свобода и закон: «свободною душой закон боготворить». Алхимическим элементом, спаявшим похожие, но прежде неоднородные в творчестве поэта понятия закона и свободы, становится «душа». Продолжая начатую в послании «К Чаадаеву» мысль об экзистенциальной природе свободы и закона, Пушкин сопрягает их здесь с гармонией природы. Еще не явно выраженная, все-таки уже присутствует мысль о том, что настоящая свобода — это понятие личное, а настоящий закон — это гармония личности и мироздания.

Однако вторая часть элегии начинается отменяющим предыдущее идиллическое состояние свободной души на лоне природы союзом «но»: «Но мысль ужасная здесь душу омрачает». Следовательно, разговор пойдет о том, что разрушает волшебство гармонии души и природы:
 
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Очевидным образом свободе души противостоят оба явления: и барство, и рабство. Их дуалистическое единство подчеркнуто как фонетической формой слов (бар-во—раб-во), так и лексическо-синтаксическим параллелизмом конструкции:

Здесь барство дикое...
Здесь рабство тощее...

Обратим внимание, что тенденция защищать слабых и проклинать сильных мира сего, свойственная революционно-демократической пропаганде, в этом стихотворении однозначно нивелируется. И рабство, и барство здесь — приметы одного явления — социальной несправедливости, которая, в свою очередь, противостоит истинной свободе души и вечному закону природы.

Новаторство Пушкина в понимании проблемы свободы сказывается и в том, что главным виновником социальной несправедливости он считает... рабство. Даже с точки зрения простого количественного анализа очевидно, что рабство вызывает большее негодование поэта: о барстве в «Деревне» 3 строки, о рабстве — 11.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить

Дворовые толпы измученных рабов.

Субъектом действия во всех перечисленных противоправных актах выступают не хозяева, а сами рабы: все влекут ярем и не смеют быть самими собой, девы цветут для прихоти злодея, и стоит обратить внимание на построение фразы: младые сыновья идут собой умножить толпы рабов!

Мысль о переоценке субъектно-объектных отношений рабов и хозяев в этом стихотворении высказана впервые в творчестве Пушкина и в русской литературе. Далее она получит блестящее подтверждение в стихотворении «Анчар»: виновен в социальной несправедливости... раб. Однако по порядку.
Финал стихотворения «Деревня» тождествен финалу послания «К Чаадаеву», он даже проясняет некоторые смысловые моменты последнего, например, образ «обломков самовластья». Теперь понятно, как они появятся:

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

В стихотворении «Деревня» явствен мотив упования на просвещение. Блаженство души на лоне природы напоминает нам о «естественном человеке» Локка и Руссо, философов, которые были уверены, что индивид, не испорченный социальной несправедливостью, изначально прекрасен по своим нравственным характеристикам. Так и желание героя «О, если бы голос мой умел сердца тревожить!» является одним из постулатов просвещения: воспитывать чувства добрые. И ожидание, что несправедливость будет отменена сверху, просвещенным монархом, тоже указывает на просветительские тенденции. Однако финал стихотворения, являющийся перепевом последних строк послания «К Чаадаеву», звучит шаблонно, не вполне искренно. Наверное, просвещение как общественное движение не вызывало больших ожиданий у поэта. Невозможно изменить людей массово, сделать лучше их самих и их жизнь какими-либо указами сверху. (Хотя обратное возможно.)

Идет время, Пушкин удаляется от резвых дней юности младой, и в стихотворениях 1821 года уже звучит тема расставания с молодостью, которая в недалеком будущем выльется в глубокую и длительную депрессию («Свободы сеятель пустынный...», «Телега жизни» (1823), «Что дружба? Легкий пыл похмелья...» (1824), «Дар напрасный, дар случайный...» (1828), «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829) и др.):

Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты...

И вот, в 1821 году он обращается к теме великого индивидуалиста Наполеона, посвятив его смерти (5 мая 1821 года) стихотворение с одноименным названием («Наполеон»).
Признавая Наполеона великим человеком: «Чудесный жребий совершился: // Угас великий человек...», Пушкин эпитеты чудесный и великий относит к характеристике невиданности масштаба преступления, совершённого французским своевольцем:
 

Наполеон презрел человечество как организм, как систему. Единственная цель его вела — личная слава: «тебя пленяло самовластье».

Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил.

Пушкин описывает, как Наполеон в своих имперских мечтах вознамерился покорить Россию.

Надменный! Кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?

Кто может обуять ум человека — понятно, это посланник тьмы, родоначальник гордыни, о котором Пушкин напишет позже в стихотворении «Демон»:

Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Повествуя о бесславном, печальном, одиноком конце Наполеона на острове Святой Елены, Пушкин заканчивает его развернутую эпитафию так:

Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!

С одной стороны, о мертвых либо хорошо, либо ничего, это понятно, но не сам ли автор только что говорил о кровавой памяти, постыдном величии и гибели Европы по вине Наполеона? Заслуга Буонапарте, как видит ее Пушкин, объясняется в последних строках стихотворения:

Хвала! Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

Загадочные строки. Наполеон на острове св. Елены скучал. Перед смертью он «долго болел. Вскрытие показало изъязвленный желудок, что было диагностировано как рак. От этой же болезни умер его отец, Карло». Каким же образом он из мрака ссылки завещал свободу? Какой высокий жребий указал русскому народу? Судьбу победителя во всех войнах? Это странно согласуется с утверждением, что он завещал вечную свободу.

А может быть, жребий (т.е. судьба) русского народа — способность преодолеть болезнь индивидуализма? Победа над Наполеонам была одержана благодаря единению всей нации: то, что мы знаем о Бородинской битве, сдача Москвы ради спасения России, партизанская война — эти факты указывают на то, что патриотический дух в этой войне превысил мелкособственнические соображения. Именно чувством единения, соборностью, общностью духа жила и побеждала Россия во все времена.
Возможно еще, что поэт, находящийся в южной ссылке, в некоторой степени ассоциирует свою судьбу с последними годами жизни Наполеона. Быть может, мысль о свободе — это озвученное глубинное желание самого Пушкина?

В южной ссылке (1820-1824) Пушкин пишет страстное стихотворение «Узник» о свободе как понятии природном, физическом, о свободном порыве «Туда, где за тучей белеет гора, // Туда, где синеют морские края...». В нем он тоже говорит не прямо о себе, а передает стремление к свободе опосредованно, через образ раненого, по всей видимости, орла, который «махает крылом» (одним) и зовет криком в дальние края. Трижды повторенное ударное, звучное «туда» в финале стихотворения создает эффект набата или колокольного звона, пробуждающего душу встрепенуться. Но вот пункт назначения, куда устремляются мысли поэта и орла, описан в пародийно-иронической манере, основанной на эксплуатации романтических штампов (гора, морские края, ветер), использовании однообразного синтаксиса и многоточия в последней строке:

Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..

Так заканчивается гипотетическая речь орла, который словно сам сомневается, во-первых, что именно там он гуляет (в начале стихотворения сказано, что орел вскормлен в неволе), и, во-вторых, что там найдется место лирическому герою...

Сомнение в том, что свобода может быть локализована в пространстве и представлять однажды достижимое состояние, еще более явственно слышится в стихотворении «К морю» 1824 года, которое символизирует прощание поэта с Югом. Находясь в Михайловском, в северной ссылке, Пушкин работает над стихотворением «К морю», в котором прощается не только со свободной стихией, но и с юностью, и с романтизмом как способностью верить в идеал.

Интересно, что на протяжении этого произведения адресат лирического героя (море) трижды меняет род. В названии стихотворения это море (ср. р.). В первых строках — стихия (ж.р.), в описании которой преобладают свистяще-шипящие согласные (ш-ч-щ и с-з), создающие эффект плеска волн:

Прощай, свободная стихия!
В последний раз [с] передо мной
Ты катищь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой щум призывный
Услышал я в[ф] последний раз[с].

Затем в пятой строфе (состоящей, как еще 2 строфы из 15, из пяти строк вместо четырех) мы встречаем вдруг обращение в мужском роде: «но ты взыграл, неодолимый». Пятистишия в стихотворении отмечены особой экспрессией, кульминацией всего произведения является третье пятистишие (13 строфа):

Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.

Здесь впервые назван адресат, к которому на протяжении предыдущих 8 строф герой обращался в мужском роде, это океан. Океан не может никуда вынести поэта, так как уже умерли гении романтизма Наполеон и Байрон, к которым, возможно, и стремился лирический герой, который в этом стихотворении явно герой романтический, перекликающийся с «Узником». Перед нами снова романтические символы — морская гладь, побег, скала, гробница и т.д. И свобода упоминается здесь в романтическом контексте, она словно плачет о своем певце, Байроне: «Исчез, оплаканный свободой...».

Однако теперь свобода не связывается с просвещением, напротив, просвещение как ложная доктрина объявляется врагом личной свободы, что следует из последней строки данного пятистишия. Своевольный тиран или лицемерно-благодушное просвещение не могут сделать свободным никого. Потому что свобода — это дело лично каждого. В размышлениях о свободе у Пушкина к этому времени уже нет учителей, как прежде (Руссо, Локк, Байрон), в наперсники он берет равновеликих этому экзистенциальному понятию собеседников — орла и океан. Для этого, вероятно, море и меняет род на мужской. Пушкину нужен товарищ, но такой, который сможет в полной мере воплотить представление о безграничной свободе. (Поэтому в стихотворение введено представление о море как о стихии.) В финальных строфах поэт снова возвращается к более привычному и в то же время наиболее романтическому имени океана — море.

Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.

Томясь в северной ссылке, страдая от однообразного уныния пейзажа, от отсутствия живого общения, поэт обретает новое измерение свободы. Она не находится где-то «там, где за тучей белеет гора...». Свобода — в душе. Ее можно перенести с собой из одного пространственного локуса в другой, следовательно, свобода — понятие не физического плана, а духовного.

Н. Бердяев писал: «Свобода есть дух, она имеет духовный источник и она умаляется по мере движения от духовной стороны жизни к материальной ее стороне».

Уже ранее, в стихотворении 1823 года «Свободы сеятель пустынный...» поэт полностью отрекся от гражданского понимания свободы. Приведем это стихотворение целиком, так как оно очень показательно и может считаться программным по данной теме. С одной стороны, мы чувствуем отчаяние поэта — его попытки заронить семена просвещения и стремления к свободе в людские сердца не увенчались успехом. С другой стороны, именно признание поражения позволяет ему изменить представление об истинной природе категории свободы. Свободе нельзя научить, так же как ее нельзя подарить народам. И завоевать в борьбе против тирана мы ее не сможем, так как путь достижения свободы — это духовный рост, постепенное обретение себя и осознание своего единства с миром.

Изыде сеятель сеяти семена своя.

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Итак, свобода — категория внутриличностная, а не гражданская. Первое условие свободы — обретение себя. Горькое авторское «паситесь, мирные народы!» констатирует, что из рода в род люди соглашаются быть рабами. Это и есть главная причина социальной несправедливости — нежелание человека стать свободным. Ему удобнее быть рабом.
Как и в стихотворении «Деревня», главный виновник бедственного положения раба — сам раб.

Наиболее репрезентативным отражением проблемы рабства как антитезы свободы является стихотворение «Анчар» (1828).
Пять из девяти строф стихотворения посвящены описанию дерева яда, анчара, который, «как грозный часовой стоит — один во всей вселенной». Рядовое, хотя и ядовитое растение, приобретает здесь статус мирового зла. Возможно, абстрактное зло действительно необходимо — для равновесия мироздания. («Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» — вопрошает Воланд, герой романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» [3, с. 632]). Однако миру природы дерево яда не мешает: «к нему и птица не летит, // И тигр нейдет...»

Начиная с шестой строфы автор описывает события, происходящие в мире человеческом. Снова, как в стихотворении «Деревня», описанию действий раба отводится в три раза больше текстового пространства, снова раб — активный субъект действия, приносящий в мир отраву социальной несправедливости. И снова, как и в «Деревне», обращение к миру людей начинается со слова «Но»: «Но человека человек /1 Послал к анчару властным взглядом». Остановимся на тавтологии «человека человек». Этот особо значимый в данном контексте художественный прием указывает, что изначально персонажи равны, нет хозяина и раба. Однако когда один из них соглашается пойти в путь, повинуясь только взгляду другого, и отправляется к анчару, то положение дел меняется. Именно тот, кто готов быть рабом, идет к древу зла и приносит в мир яд несправедливости и злобы. Главный виновник произошедшего именно он:

И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом...
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.

Кто сделал владыку непобедимым, дав ему в руки невиданное прежде оружие? Тот, кто согласился стать рабом. И вместо человека и человека перед нами теперь - владыка и раб.

А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
Соседям в чуждые приделы.

Окказиональный эпитет послушливый отчасти персонифицирует неживой объект — стрелы (суффикс -лив- в отличие от суффикса -н-характеризует лицо, а не предмет. Ср.: отзывчивый, молчаливый, счастливый и т.д.). Персонифицированные стрелы становятся метафорой появления новых рабов, которые понесут яд дальше.
Изменить это положение дел можно, только если человек возмутится своим внутренним рабством — и не захочет быть рабом. И Пушкин, понимая это, в своем зрелом творчестве не призывает читателей к революции, и даже не просвещает их («подите прочь - какое дело // Поэту мирному до вас! // В разврате каменейте смело: // Не оживит вас лиры глас.»), а стремится «чувства добрые лирой пробуждать». Поскольку именно этот путь ведет человека к осознанию себя самого и своей внутренней свободы.

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал...

Памятник (1836)

Кого понимаем мы под «падшими», к которым Пушкин призывает милость? Первый ответ, который возникает у исследователей, — это декабристы. Отчего же благородные борцы за свободу названы «падшими»? Ничем не опозорили они себя, напротив, пожертвовали жизнью и благополучной судьбой ради народа. Однако падший — значит совершивший нравственный проступок. Падший ангел, Люцифер, наказан за гордыню, за индивидуализм. Ф. Тютчев, умнейший политический деятель, философ и поэт-предсимволист, в стихотворении «14 декабря 1825» (1826) декабристов... осуждает:

Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, -
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена -
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.

Используя пушкинские ключевые слова Самовластье и Закон, Тютчев видит в декабристах самовольцев, которые пошли против существующего порядка, жестко нарушили равновесие и, возможно, не желая того, спровоцировали дальнейшие кровавые преступления и революции в России.

«Цыганы» — последняя из южных поэм Пушкина, законченная в 1824 году в Михайловском, живописует страдания своевольца, бросившего индивидуалистический вызов обществу. Движимый страстью, не принимающий в расчет ничьи чувства, ничью жизнь, кроме своей, Алеко не может смириться с некоторыми основополагающими законами бытия, он «для себя лишь хочет воли» и потому обречен быть изгнанным отовсюду.

Итак, второй закон свободы, который является следствием духовного роста личности, — это признание того, что на уровне духа мы все едины. Каждый человек — часть человечества как целого организма. Осознав себя частью мира — ты станешь свободным. Противопоставляя себя миру — останешься одиноким и будешь страдать. Абсолютная свобода порождает абсолютное одиночество. К такому выводу приходит Манфред, герой одноименной поэмы Байрона.

Почему в творчестве Пушкина мы почти не находим романтических мотивов, а если и находим, то или в негативном ключе («Цыганы»), или в ироническом «Узник»? Потому что романтизму свойственно эгоцентрическое миропонимание, индивидуалистический бунт личности, не желающей признавать целостность мироздания. Романтизм был прекрасен как вера в идеальный мир добра, красоты и любви в немецкой литературе. Но разрушителен романтизм в байроновском воплощении, настаивающий на утверждении личной воли вопреки общему Закону жизни («Корсар», «Каин», «Манфред» и др.).

Вот кто является «падшим» с точки зрения Пушкина — гордецы и своевольцы: Борис Годунов, Сальери, Дон Жуан, Медный всадник и др.

Жена Осипа Мандельштама, Н.Я.Мандельштам, так писала об индивидуализме: «У человека есть выбор между путем свободы и путем своеволия... Человек идет путем свободы или, лучше сказать, обретает свободу, если ему удается избавиться от темных побуждений своего «я» и времени, в котором он живет... Свобода основана на нравственном законе, своеволие — результат игры страстей. Свобода говорит: «Так надо, значит, я могу». Своеволие говорит: «Я хочу, значит, я могу».

Свобода ищет смысла, своеволие ставит цели. Свобода — торжество личности, своеволие — порождение индивидуализма.
Обособление равно эгоцентризму, а он губителен как для отдельной личности, так и для народа в целом. Это сужение, а не расширение личности.
Своевольный человек и своевольное общество не только не желают считаться с реальностью, но действительно не видят ее. В уме они переделывают ее на свой лад и не способны поверить, что она иная».

Итак, свобода - это категория особого порядка. Ее достижение невозможно без личностного роста, избавления от внутреннего рабства и индивидуализма, без принятия духовных ценностей и Закона, о котором пишет Пушкин. Враг же свободы — не тиран. Враг свободы — индивидуализм, то есть отказ признавать системность мира и себя — частью этой системы. Спросим себя, обращаясь к творчеству Достоевского, являются ли униженные и оскорбленные индивидуалистами? О, еще какими! Вспомним Катерину Ивановну и Мармеладова — как нещадно и яростно терзают они друг друга, настаивая на собственной правоте, отстаивая свое видение мира. Занятые собой, оба они разбивают жизни своих детей, в первую очередь Сонечки. Но ничто не останавливает воинствующего индивидуалиста, и смерть — страшная и кровавая — становится закономерным финалом этой войны. Индивидуализм направляет топор Раскольникова и против старухи, и против блаженной Лизаветы. Отказ принять целесообразность мироздания, мучает Ивана Карамазова.

Таким образом, и тиран и раб стоят не по разные стороны барьера, а оба - по другую сторону, противоположную свободе истинной. Пушкин понимал продвижение к свободе как обретение человеком самого себя, как отказ и от внутреннего рабства, и от индивидуалистического бунта. В чем-то пушкинское понимание свободы близко буддийскому. О состоянии принятия мира, в котором ты ощущаешь себя частью и одновременно целым, можно сказать словам Тютчева: «Все во мне, и я во всем». А Пушкин в стихотворении 1836 года как всегда чуть иронично выразит это так:

ДЛЯ власти. Для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! Вот права...

Литература

1. Бердяев Н.А. О затруднениях свободы // Истина и откровение. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1996. — 384 с.
2. Блохин Д.Ю. Как убить бессмертную клетку. — Химия и жизнь, 2009. — № 3. — С. 20-26.
3. Булгаков М. Белая гвардия. Мастер и Маргарита. — Мн.: Юнацт-ва, 1988. — 670 с.
4. Донн Д. Медитация XVII // По ком звонит колокол: Обращения к Господу в час нужды и бедствий. — М.: Энигма, 2012. — 432 с.
5. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Собр. соч. в 8 томах. Т. 2. — М.: Лексика, 1996. — 640 с.
6. Косиков Г.К. Средние века и ренессанс. Теоретические проблемы // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000: Учеб. пособие. Л.Г.Андреев, Г.К.Косиков, Н.Т.Пахсарьян и др. — М., Высшая школа, 2001. — С. 8-39.
7. Лазарев СИ. Диагностика кармы. Книга 2. Чистая карма. — СПб, 2005. — 368 с. [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/137783/ read (Дата обращения: 13.07.14)
8. Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М.: Мысль, 1978. — 623 с.
9. Мандельштам Н.Я. Вторая книга. — М.: Согласие, 1999. — 750 с.
10. Пушкин А.С. Стихотворения и поэмы. — М.: Художественная литература, 1976. — 319 с.
11. Стендаль Ф. Красное и черное. — М.: Издательство художественная литература, 1980. — 508 с. %
12. Тененбаум Б. Великий Наполеон. М.: Яуза, Эксмо. — 2011 [Электронный ресурс] URL: http://flibusta.net/b/262147/read (Дата обращения: 13.07.14)