Волчкевич М. Жизнь миражами. Размышления о драматургии, биографических мотивах и литературных параллелях пьесы Чехова «Дядя Ваня»


Написав пьесу «Дядя Ваня» (1896 г.), автор снова поступил вопреки всем правилам — он уклонился от определения жанра как такового. В этой пьесе, названной «сценами из деревенской жизни», в финале не звучал выстрел, как в комедии «Чайка».  В конце третьего действия главный герой, с криком о том, что из него «мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский», гонял пожилого родственника-профессора по комнатам, стреляя в него из револьвера. Однако промахивался.   Так же, как и с выбором кумира своей жизни.

• Как Чехов охарактеризовал жанр «Вишневого сада»? Как вы думаете почему?
• Расскажите о знаменитых выстрелах в русской литературе (повесть «Выстрел» из «Повестей Белкина», сцена дуэли в «Княжне Мэри»)

ДЯДЯ ВАНЯ

Сцены из деревенской жизни в четырех действиях
 
Действующие лица
 
Серебряков Александр Владимирович, отставной профессор.
Елена Андреевна, его жена, 27 лет.
Софья Александровна (Соня), его дочь от первого брака.
Войницкая Мария Васильевна, вдова тайного советника, мать первой жены профессора.
Войницкий Иван Петрович, ее сын.
Астров Михаил Львович, врач.
Телегин Илья Ильич, обедневший помещик.
Марина, старая няня.
Работник.
Действие происходит в усадьбе Серебрякова.

Пьеса названа Чеховым «Дядя Ваня». Дядей Ваней Ивана Петровича Войницкого называет лишь Соня, дочь его покойной сестры. Действие пьесы происходит в имении Войницких, которое принадлежит Соне. Однако и дядя, и племянница живут там отнюдь не как владельцы, но как приказчики и управляющие хозяйством, призванным приносить доходы. Доход от имения предназначается отцу Сони, профессору Серебрякову, который ныне женат вторым браком на молодой женщине, Елене Андреевне.
Вопрос в том, отчего вся семья Войницких, в полном составе, добровольно обрекла себя на многолетнее и бескорыстное служение Серебрякову и его благу.

Действие пьесы «Дядя Ваня» начинается с того, что профессор Александр Владимирович Серебряков, еще не старый человек, вдруг оказался не у дел. Он вынужден был уйти в отставку, его больше не зовут читать лекции и преподавать. Поэтому ему не по средствам жить в городе, и он, вместе с молодой женой, переехал в имение своей дочери. Серебряков сам болезненно ощущает свою нынешнюю «непопулярность». Он капризничает, постоянно требует внимания, выводит из себя домашних придирками, упреками.
 
 
Что можно узнать о прошлом дяди Вани?
 
Иван Петрович Войницкий, чья скудная событиями жизнь свелась к заботам о постном масле и гречневой крупе, конторским книгам и безрадостной деятельности приказчика, является сыном тайного советника и сенатора. Звание члена Правительственного относилось к высшим почетным званиям Российской империи. Значительнее сенатора были лишь статс-секретари его величества и члены Государственного совета. Сенаторами могли быть министры и товарищи министра. Власть Сената, призванном контролировать соблюдение законов, ограничивалась лишь властью императора.
Почти наверняка Войницкий получил воспитание, соответствующее его происхождению и особенному положению его семьи.

Елена Андреевна, укоряя Войницкого, говорит ему: «Вы, Иван Петрович, образованны и умны». Навряд ли здесь идет речь о самообразовании или гимназическом образовании. Елена Андреевна — жена знаменитого профессора, сама училась в консерватории. Мерилом образованности для нее мог быть только университет или иное высшее учебное заведение. Для чеховских героев диплом университета чрезвычайно значим, он обязывает человека. Однако сам дядя Ваня никогда не вспоминает о своей юности, равно как и о том, что заставило образованного и умного человека посвятить свою жизнь торговле постным маслом, горохом и творогом.

Можно было бы предположить, что Войницкий равнодушен к титулам и высоким званиям своего отца, лишен честолюбивых устремлений и сословных предрассудков.
Однако, пытаясь разгадать секрет жизненного успеха профессора Серебрякова, Войницкий с недобрым и недемократичным чувством замечает: «Ты только подумай, каков счастье! Сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора и прочее и прочее». Дядя Ваня чувствует зависть к профессору и считает, что тот не заслужил такого «счастья». На протяжении всей пьесы Войницкий упрекает себя в том, что глупо распорядился своей жизнью, служа бездарному ученому и самовлюбленному эгоисту.

Однако это прозрение пришло к нему совсем недавно. Во время своих обвинительных речей, адресованных профессору, дядя Ваня постоянно повторяет цифру двадцать пять: «Двадцать пять лет я управлял этим имением, работал, высылал тебе деньги, как самый добросовестный приказчик.» (101). Сейчас Войницому сорок семь лет. То есть когда он поставил себя и всю свою жизнь на службу науке профессора Серебрякова, ему было чуть за двадцать. Гимназию обычно оканчивали в 18-19 лет. Учеба в университете продолжалась 4 года (исходя из предположения, что Войницкий там учился). Таким образом, Войницкий, так надолго и бесповоротно очаровавшийся не только личностью, но и талантом Серебрякова, вполне мог быть его студентом.

Если принять как версию то, что Иван Петрович Войницкий был студентом профессора Серебрякова, слушал его лекции, тогда становится понятнее горячая вера дяди Вани в то, что он служит особенному человеку, принадлежащему в науке к избранным. Вспомним, что дядя Ваня не только управлял имением и преумножал доходы Серебрякова, он еще переписывал его труды. По собственному признанию Войницкого, он просидел четверть века как крот в четырех стенах. Все его чувства принадлежали только Серебрякову. Днем Иван Петрович и его мать, Мария Васильевна, говорили о профессоре, о его работах, гордились им, с благоговением произносили его имя. Ночи «губили на то, что читали журналы и книги». По сути, совсем молодой человек по неизвестной причине не просто уверовал в дар Серебрякова, не только стал служить ему, но и полностью жил им, находя смысл существования в том, что составляло содержание чужой жизни.

«Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего», — говорит Войницкий. Отчего не было настоящей жизни, когда Войницкий был молод, и отчего миражи показались ему лучше, чем «ничего»? О прошлом семьи Войницких и самого дяди Вани никогда не говорят в этой пьесе. Однако герои постоянно отсылают своими репликами к скрытому в этом прошлом. Можно сказать, что настоящая жизнь прошлого является драматургическим приемом Чехова, заставляющим каждого режиссера и исполнителя искать ответ на вопрос, который автором даже не задан. Мерцающие семейные тайны, потаенные поступки — все это не просто «фон» для настоящего, но и ненайденная, скрытая причина действий и поступков героев.
 
 
«Неравный брак»
 
Войницкий говорит, что имение было куплено как приданое, когда его покойная сестра (Вера Петровна) выходила замуж за Серебрякова. Скорее всего, у родителей Войницкого не было родового имения.
А купленное имение было отдано сестре Войницкого, матери Сони. Более того, эта покупка стала возможной потому, что сам Войницкий отказался от своей доли наследства в пользу сестры. Таким образом, и Мария Васильевна и ее сын добровольно оставили себя без материального обеспечения. Причем ни тот, ни другой не имели иного источника дохода, а сам Войницкий еще и не имел никакого положения в обществе, скорее всего, даже не начав служить.
Странное самопожертвование и удивительное приданое, особенно если учесть что невеста была дочерью сенатора, а будущий зять — сыном бурсака, недворянином и всего лишь подающим надежды молодым ученым.

Действие «Дяди Вани» происходит в конце девяностых годов XIX века. Таким образом, женитьба Серебрякова и сестры Войницкого может быть отнесена к семидесятым годам того же столетия. По своему положению и званию отец Войницкого принадлежал к высшим чинам чиновного столичного мира, Петербурга или Москвы. В XIX веке в дворянской среде, а особенно в столицах, четко сохранялся принцип деления людей по их сословной и родовой принадлежности. Браки чаще всего заключались не просто между людьми своего круга, но даже с представителем определенного рода, чья семья была знатна или имела заслуги перед отечеством. Также родителями будущей невесты оценивать статус жениха, перспективы его карьерного роста, имущественное положение.

Вспомним, как в романе Л.Н.Толстого «Анна Каренина», действие которого происходит в семидесятые года позапрошлого века, московская аристократка, княгиня Шербацкая, ищет для дочери не просто «хорошую, но блестящую партию». Княгине Щербацкой кажется «дикой» жизнь помещика Левина, «с занятием скотиной и мужиками». Другой герой романа, Вронский, «вполне удовлетворял желаниям матери. Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек. Нельзя было ничего лучшего желать».
 
• Как Гаев, герой «Вишневого сада», на пороге банкротства и потери имения, объясняет отсутствие помощи от богатой тетки? Как бездействие тетки связано с браком Раневской?
 
Сословное и родовое деление даже внутри дворянского сообщества было глубоко укоренено в сознании людей того круга, к которому принадлежала семья Войницких. Поэтому их восторженное отношение к браку с недворянином, пусть и молодом профессором или приват-доцентом, каким в те годы был Серебряков, человеком небогатым, незнатным и без связей, с точки зрения общепринятых ценностей удивительно и должно иметь свое объяснение.

Не только Войницкий, дядя Ваня, обожает профессора Серебрякова, но и Мария Васильевна, мать Войницкого. Спустя двадцать пять лет он по-прежнему внушает ей священный ужас. Истоки такого всеобщего, безоглядного, экстатического поклонения, по-видимому, надо искать в старшем поколении семьи Войницких.
Изображение подобного обожания, когда чужой и чуждый по своему происхождению и образу жизни человек вдруг становится центром семьи и постепенно вытесняет из сердца родных и близких, известно в мировой литературе и прежде всего отсылает к сюжету пьесы Мольера «Тартюф».
 

«Русифицированный Тартюф»
 
По-видимому, образ Тартюфа был интересен Чехову. Когда в 1903 году О.Л. Книппер-Чехова прислала ему список пьес, которые собирался ставить Художественный театр, где была, среди прочих, и пьеса А.Н.Островского «На всякого мудреца довольно простоты», Чехов заметил: «Мне кажется, эта пьеса у вас совсем не ко двору. Ведь это русифицированный «Тартюф», это крымское бордо. Уж если ставить что, то «Тартюфа», или не ставить ни той, ни другой пьесы». Тем самым в письме Чехов называет Тартюфом Егора Глумова — героя пьесы Островского.

Но «русифицированный» Тартюф был явлен в отечественной литературе не только образом выскочки Глумова, ловкого охотника за чужим приданым, умеющего словом и делом очаровывать ближних и дальних. Другой Тартюф, образ не менее характерный для русского сознания — Фома Опискин из «Села Степанчикова и его обитателей» Ф.М.Достоевского.

История Фомы Опискина написана Достоевским как история русского Тартюфа, которому власть над душами и умами нужна для удовлетворения болезненного тщеславия и ущемленного самолюбия, а не собственно ради выгоды и денег. Однако повесть названа не именем этого героя, а по месту и сообществу, обитающему в этом месте: «Село Сте-панчиково и его обитатели». Ведь обольщение ничтожным Опискиным целого дворянского семейства было бы невозможным, если бы в самом этом семействе не было тех черт и особенностей, которые в уродливом, карикатурном свете присущи Фоме. Подобно этому и обольщение профессором Серебряковым семьи Войницких.

Интересно, что самыми яростными, искренними, слепыми обожательницами ничтожного чужака являются женщины. В пьесе Мольера это  госпожа Пернель, мать хозяина дома, Оргона, главная защитница и покровительница безродного Тартюфа. Она убеждена, что Тартюф — это кладезь добродетелей, и всячески внушает это своему сыну. В повести Достоевского корни порабощения семьи Фомой лежат в отношениях властной матери, генеральши Крахоткиной, и ее безвольного сына, полковника Ростанева. «Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из ума идиотку, неразлучную с другим идиотом — ее идолом», — пишет рассказчик «Села Степанчикова», его дом — это дом полковника Ростанева, а ее идол — это, конечно, Фома Опискин.

А вот кульминационный момент пьесы «Дядя Ваня». Войницкий, предъявляя счет своему прошлому, кричит: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел...Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский..». И он вдруг обращается именно к матери: «Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!». В этом обращении и детская беспомощность, вечная привычка взрослого сына поступать по воле матери, ужас от ослушания и апелляция к той, которая силой своего воображения и веры могла лепить из близких великих людей.

Матушка же остается верна себе: не слыша отчаяния сына, она в который раз призывает его: «Слушайся Александра!» То есть Войницкий, будучи взрослым мужчиной, должен следовать тому, что скажет профессор Серебряков. Для наблюдателя такая реплика звучит комично, в театре этот эпизод всегда сопровождается зрительским смехом и взрывом аплодисментов. Однако для Войницкого эта реплика звучит трагически, как подтверждение одной лишь истины: не существует его воли и желаний, они ничтожны, его назначение — слушаться.

Характерно сходство двух персонажей — профессора Серебрякова и Опискина. Хотя сын бурсака Серебряков является знаменитым профессором, а сын дьячка Фома Опискин — приживалом в барском доме, направление их интересов и устремлений, цель их мечтаний совпадает — они оба толкуют об изящной словесности и грезят о славе. Серебряков писал и читал лекции о литературе и искусстве, Фома имеет претензию считать себя сочинителем. Он уверил окружающих, «что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, для которого он на свет призван и к свершению которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия <...»>, — рассказывается в повести «Село Степанчиково и его обитатели».

Природа трепетного отношения Марьи Васильевны Войницкой к профессору Серебрякову может быть сравнима с теми чувствами, которые питали героиню Достоевского.
Не случайно две истории «русифицированного Тартюфа», написанные такими разными по своему мироощущению писателями, как Достоевский и Островский, содержат отсыл к одной и той же исторической персоне, некогда весьма популярной в Москве — Ивану Яковлевичу Корейше.
Иван Яковлевич Корейша (около 1780-1861) был известным в Москве юродивым и прорицателем. Он учился в семинарии, был учителем, затем странствовал. Был помещен в больницу для умалишенных, куда к нему стекались толпы жаждущих чудесных указаний почитателей и особенно, почитательниц. Вывешенное Корейшей при входе объявление гласило, что принимаются лишь те, кто согласен вползти на коленях.

В комедии А.Н.Островского «На всякого мудреца довольно простоты» (1868 г.), богатая московская вдова Турусина слепо верит гадалкам, ворожеям и «святым странникам». К ним она обращается, чтобы решить судьбу своей племянницы, Машеньки. «Святые» и «праведные», равно как и приживалки в доме Турусиной, оказываются обманщиками, паразитирующими на доверчивости Турусиной. «Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко и просто было жить в Москве при нем...».

Фома Опискин прямо сравнивается в повести Достоевского (1859 г.) с Корейшей: «Мало-помалу он достиг над женской половиной генеральского дома удивительного влияния, отчасти похожего на влияние различных иван-яковлевичей и тому подобных мудрецов и прорицателей, посещаемых в сумасшедших домах иными барынями из любительниц».
Упоминается Корейша и в «Осколках московской жизни», хрониках молодого Чехова-журналиста: «В Москве есть достопримечательность, о которой не упоминается ни в истории, ни в географии, ни даже в «Путеводителе Москвы», а между тем эта достопримечательность классична, как царь-пушка и как покойный Корейша..» (1884 г.).

Разумеется, профессор Серебряков никак не является юродивым или прорицателем, хотя его шурин, Войницкий, не скупится на такие эпитеты, как «шарлатан» и «ученый маг». Однако само возвеличивание весьма заурядного человека и превращение его в домашнего божка — явление, занимавшее русских литераторов второй половины XIX века и имевшее истоки в реальности.
 
 
Тема отцов и детей у Чехова
 
Вера в великое предназначение Серебрякова обольстила Войницко-го. Мысль о незначительности собственной жизни и о необходимости жертвовать всем во имя того, кто является существом избранным, вряд ли могла стать основополагающей для молодого Войницкого, если вера в это не была внушена ему еще в детстве.
Тема взаимоотношений отцов и детей в произведениях Чехова выявляет характерную закономерность. Если под таким углом зрения попытаться перечитать многотомное собрание сочинений Чехова: юмористику, рассказы, повести, драматургию, то картина предстанет поистине удивительная. За несколькими исключениями родители виноваты перед своими детьми — в себялюбии, немилосердии, сердечной глухоте, деспотизме. Мисаил и Клеопатра Полозневы и их жестоковыйный отец-архитектор в «Моей жизни», отец Лаптева в повести «Три года», Орлов и его маленькая дочь в «Рассказе неизвестного человека», Раневская и Варя с Аней в «Вишневом саде», родители Сарры в «Иванове».

Очевидно, что истоки такого взгляда на отношения отцов и детей лежат в семейной истории Чеховых. Писатель был далек от того, чтобы искать прототипы для своих героев среди своих родных, однако тема губительности семейного деспотизма и влияния его на всю последующую жизнь тревожила и никогда не оставляла его. Знаменитая цитата из письма брату Александру от 2 января 1889 года весьма красноречива: «Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери... Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой».

• Расскажите о том, как относится к дочерям Ане и Варе героиня «Вишневого сада» очаровательная Раневская, о том, к каким последствиям в жизни ее дочерей приводит ее отношение к деньгам.
 
 
Женщина-эмансипе
 
Мать Ивана Петровича, Мария Васильевна Войницкая, чья юность и молодость пришлась на пятидесятые-шестидесятые годы XIX столетия, часто кажется героиней без возраста и даже без прошлого. Между тем принадлежность к поколению и конкретному времени важна для героев Чехова. В «Вишневом саде» помещик Гаев, пытаясь выразить самое важное, что характеризует его, произносит почти нелепую и невнятную для современного зрителя фразу: «Я — человек восьмидесятых годов... Не хвалят это время, но все же могу сказать, за убеждения мне доставалось немало в жизни».

Войницкая читает 50 лет брошюры и, как выражается ее сын, «лепечет» об эмансипации и заре новой жизни. Бесспорно, если Гаев — человек восьмидесятых годов, то взгляды и ценности Войницкой сформировались в 50 — 60-е годы XIX столетия, и с тех пор, по-видимому, не претерпели особенных изменений. Увлечение проблемой эмансипации, равно как и поиски «новой жизни», были в эпоху юности и молодости Марии Васильевны веяниями эпохи, новейшей, прогрессивной философией — русское общество стояло на пороге либеральных перемен. Но ведь действие чеховской пьесы происходит в 1890-е годы...
 
Женская эмансипация стала одной из многих примет эпохи перемен пореформенной России. В 60-е годы девятнадцатого столетия появились женщины, демонстрировавшие новый тип социального поведения. Зарю «новой жизни» они видели в возможности освоения традиционно мужских профессий, получении высшего образования, просветительстве народа, революционной деятельности. В конце пятидесятых годов женщины впервые начинают посещать как слушательницы университетские лекции, хотя само высшее образование оставалось для женщин закрытым. Искательницы знаний и диплома должны были получать его за границей.

Еще одна примета России эпохи реформ — процесс постепенного разорения дворянских усадеб — заставил женщин благородного сословия искать себя в гуманитарной деятельности: они становились переводчицами, секретарями, стенографистками, медсестрами, библиотекарями. В либеральных столичных и провинциальных кругах становилось модным искать знакомства с «прогрессивными» женщинами, да и они, в свою очередь искали единомышленников и людей передовых взглядов.
 
• В романе И.С. Тургенева «Отцы и дети» (1861), который вызывал восхищение Чехова-писателя, дан пародийный образ женщины-«эмансипе». Тургенев высмеивает дилетантизм провинциальной дамы, ее увлечение «умными» статьями и «гениальными господами», с ее уст не сходят имена Маколея, Мишле и Прудона. Назовите ее имя, найдите в тексте романа эпизод посещения ее дома Базаровым и Аркадием.
 
 
Мария Васильевна Войницкая, увлекавшаяся в юности модными теориями и вопросами, вполне могла увидеть в начинающем ученом выдающуюся, особенную личность, нового Базарова. Можно предположить, что она была давно готова к такой встрече, и Серебряков лишь оказался подходящим «идеальным героем». Таким образом, истоки драмы Ивана Петровича Войницкого, его желания разобраться, чем же околдовал его на долгие годы «ученый маг» и «шарлатан», коренятся не только в прошлом самого героя, но и в желании его деспотичной матушки строить свою жизнь и жизнь своих близких в соответствии с выдуманным ею служением великим идеалам. Вспомним тему «русифицированного Тартюфа» и роль женщины в возвеличивании бездарного чужака (Тартюф Мольера, Фома Опискин Достоевского)...
 
 
Героини «с талантом»
 
Елена Андреевна, жена профессора Серебрякова, явлена в этой пьесе некоей русалкой, очаровывающей и смущающей своей красотой и Войницкого и доктора Астрова. Войницкий говорит, что встречал ее десять лет назад в доме покойной сестры. Однако влюбленность охватила Войницкого лишь сейчас, когда он внезапно разочаровался в Серебрякове. Способность творить воображаемый мир, населяя его вполне земными людьми, развита в чеховском герое чрезвычайно. «Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой...», — грезит дядя Ваня. Варианты судьбы, в которых он мог бы быть мужем красавицы Елены Андреевны или же из него мог бы выйти «Шопенгауэр, Достоевский», обозначают еще одну особенность Ивана Петровича Войницкого — искажение собственного масштаба личности и своей роли и места в жизни других людей.

Несмотря на то что и дядя Ваня, и доктор Астров очарованы красотой Елены Андреевны, оба они весьма прохладно и даже нелестно отзываются о ней, как о человеке. «Ее риторика, ленивая мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира — все это мне глубоко ненавистно», — говорит Войницкий, несколько минут назад признавшийся Елене Андреевне в любви. Здесь характерно выражение «глубоко ненавистно». Сама Елена Андреевна, с ее мыслями, чувствами, желаниями, не то что чужда, но не интересна и Войницкому, и Астрову.

Что нам известно о Елене Андреевне? Она говорит Астрову, что родилась в Петербурге. Скорее всего, семья Елены Андреевны переехала в тот же губернский город, где жили Серебряковы. То есть обе семьи принадлежали одному кругу и потому водили знакомство.

Елена Андреевна — домашняя музыкантша, играет на фортепиано. Можно предположить, что, подобно Котику из повести «Ионыч», юная Елена Андреевна тоже мечтала о консерватории и иной, особенной жизни. Ее мечты осуществились — она уехала в Петербург и поступила учиться. Однако мечта о карьере исполнительницы осталась лишь мечтой. Как и Котику, ей не хватило способностей. Жаждавшая «славы, успехов, свободы» героиня «Ионыча» через четыре года возвращается в родной город. Она признается доктору Старцеву: «Я тогда была какая-то странная, воображала себя великой пианисткой. Теперь все барышни играют на рояле и я тоже играла, как все, и ничего во мне не было особенного; я такая же пианистка, как мама писательница». Елена Андреевна говорит о себе: «А я нудная, эпизодическое лицо... И в музыке, и в доме мужа, во всех романах — везде, одним словом, я была только эпизодическим лицом». Она осознает, что в ней «не было ничего особенного».
 
• Вспомните героиню чеховской пьесы «Чайка», которая возвращается домой, не добившись успеха в той деятельности, о которой мечтала в юности в родительском доме. Назовите ее имя, расскажите о ее несложившейся художественной карьере. В какой области она пробовала свои силы?
 
 
Биографические мотивы в пьесе Чехова
 
У Чехова есть более ранняя пьеса, послужившая основой для «Дяди Вани». Это пьеса «Леший», которая писалась Чеховым недалеко от Сум, в усадьбе помещиков Линтваревых. Семья Чеховых снимала летом 1888 года здесь флигель. Усадьба Линтваревых была большой, с запущенным садом и традиционным домом с мезонином. В судьбе и характерах чеховских героев прослеживаются черты его реальных знакомых — Линтваревых.

Хозяйкой имения была вдова, Александра Васильевна Линтварева. Семья Линтваревых, мать и ее пятеро детей, считалась культурной, образованной семьей, имевшей передовые взгляды. Александра Васильевна гордилась, что в доме ее деда, А.Ю. Розальон-Сошальского, подолгу гостил знаменитый украинский философ и поэт Григорий Сковорода. «Семья, достойная изучения. Состоит из 6 членов, — писал Чехов Суворину. — Мать — старуха, очень добрая, сырая, настрадавшаяся вдоволь женщина; читает Шопенгауэра и ездит в церковь на акафист; добросовестно штудирует каждый № «Вестника Европы» и «Северного вестника» и знает таких беллетристов, какие мне и во сне не снились; придает большое значение тому, что в ее флигеле жил когда-то худ(ожник) Маковский, а теперь живет молодой литератор; разговаривая с Плещеевым, чувствует во всем теле священную дрожь и ежеминутно радуется, что «сподобилась» видеть великого поэта».

Дети Линтваревой тоже отличались разнообразными дарованиями. Старшая, Зинаида Михайловна, была врачом и готовила себя к научной деятельности. Вторая дочь, Елена Михайловна, тоже была медиком. В имении Лука она усердно, как Соня в «Дяде Ване», занималась хозяйством и понимала его, по словам Чехова, «в каждой мелочи». Третья дочь, Наталья, кончившая Бестужевские курсы, построила в усадьбе за свой счет школу, где учила детей на родном, украинском языке. Наталья была, по выражению Чехова, «страстная хохломанка» и ездила на могилу Шевченко, «как турок в Мекку».

Два брата Линтваревых тоже выбрали для себя особенный жизненный путь. Старший, Павел, был исключен из Петербургского университета и выслан в деревню под надзор полиции. «Второй сын — молодой человек, помешанный на том, что Чайковский гений. Пианист. Мечтает о жизни по Толстому», — эта характеристика из письма Чехова.

Медицинская, образовательная, просветительская, общественная деятельность, толстовство — в этом труды семьи Линтваревых отражали благородные искания российских интеллигентов второй половины XIX века. Однако на всех детях помещицы Линтваревой особая печать: каждый из них, при всем благородстве намерений и поступков, по сути, не проживал свою, настоящую жизнь, но хотел служить великой цели или великому человеку, будь то Толстой, Тарас Шевченко или Чайковский. Своя жизнь, по-видимому, представлялась им слишком обыденной. Или же, как герои будущей чеховской пьесы «Три сестры» (1900 г.), братья и сестры Линтваревы были воспитаны родителями для особенной судьбы и особенной участи, однако по своим качествам и дарованиям были вполне обыкновенными людьми. И лишь прикосновение к знаменитым людям и известиям из мира значительных людей, которые черпались в журналах и разговорах с гостями, наполняло их жизнь особым смыслом. Пользуясь выражением Чехова из письма А.Суворину от 27 марта 1894 года об увлечении толстовством и личностью Толстого, дом интеллигентных тружеников Линтваревых, их душа всегда была открыта для «постоя» какой-либо идеи, философии или персоны.

Штудирование всех выходящих толстых журналов, домашние приемы, на которые приглашались профессора и литераторы, жажда приобщиться к миру людей великих и особенных — это и было, по-видимому, отрадой жизни помещицы Линтваревой — такой, какой она предстала Чехову летом 1888 года. В доме Линтваревых бывали представители научной интеллигенции — историк А.Я. Ефименко, профессор В.Ф. Тимофеев, известный писатель-экономист В.П. Воронцов. Чехов познакомился и с Тимофеевым, и с Воронцовым. Тимофеев рассказывал писателю о своей научной деятельности, сравнивал немецких и российских ученых. В.П. Воронцов был теоретиком народничества, в 1882 году он опубликовал книгу «Судьбы капитализма в России». О Воронцове Чехов написал так: «К Линтваревым приехал полубог Воронцов — очень вумная, политико-экономическая фигура с гиппократовским выражением лица, вечно молчащая и думающая о спасении России». В процессе знакомства мнение писателя о знаменитом народнике менялось, однако характерна здесь ирония Чехова над излишне серьезным отношением Воронцова к самому себе и своей миссии. Безусловно, что знакомство с учеными гостями лучанской усадьбы, разговоры о науке, о «спасении России» преломились в пьесе «Леший», а затем в образе профессора Серебрякова и в повести «Скучная история» (героем этой повести является ученый с мировым именем Николай Степанович), которая писалась практически параллельно с этой пьесой.

Серебряков — не величина с мировым именем, не ученый из столицы, Москвы или Петербурга. В Серебрякове Чехов изображает профессора провинциального университета. Можно поставить вопрос о том, где же преподавал Серебряков, ведь в дореволюционной России было не так много университетов. Один из них был в Харькове. Возможно, что Серебряков — профессор Харьковского университета.
Подкрепить это предположение нам помогают чеховские биографические и литературные факты. Во-первых, усадьба Линтваревых располагалась недалеко от Сум, а ближайшим крупным городом был Харьков. (Поэтому у Линтваревых по преимуществу гостили харьковская профессура и представители местной интеллигенции.)
 
Во-вторых, Чехов неоднократно бывал в Харькове. Более того, именно Харьков играет в географии его прозы и драматургии особенную, непонятную роль. В Харьков приезжает в конце повести герой «Скучной истории», знаменитый профессор Николай Степанович. Аркадина в «Чайке» жаждет рассказать обитателям имения, как ее «принимали в Харькове». В «Вишневом саде» Харьков — узловая станция, где разветвляются судьбы героев пьесы. «А мне в Харьков надо. Поеду с вами в одном поезде. В Харькове проживу всю зиму», — говорит в финале пьесы Лопахин. И именно в Харьков уезжают в четвертом действии супруги Серебряковы, чтобы поселиться там.
 
 
Так кому посвятили жизнь Войницкие
 
Можно спросить себя, посвятили бы Войницкие свою жизнь Серебрякову, не будь он успешным и известным человеком? Стали бы они переписывать и переводить статьи, работать «без отдыха», недоедать куска, чтобы посылать тысячи безвестному труженику науки? Более того, разглядели бы они в скромном ученом, чьи достижения пока не признаны никем, который не витийствует с кафедры, полубога и великое дарование. Очевидно, что нет.
Собственно говоря, Серебряков, такой, какой он есть, с его привычками, вкусами, мнениями и суждениями, не был внятен и близок Войницким.

В Марии Васильевне, а потом в ее сыне жило желание прикоснуться к чужой славе, чужой великой миссии, наполнить свою жизнь особенным смыслом — служением выдающемуся человеку. Эгоцентричному, самовлюбленному Серебрякова, успешному карьеристу от науки, Войницкие отвели уже давно готовую роль — великого человека. А себе — роль окружения, свиты, помощников и созидателей великого человека. На месте Серебрякова вполне мог оказаться иной деятель науки или искусства. Мария Васильевна, искавшая себе кумира, обрела бы его, например, в упоминающемся в пьесе некоем Павле Алексеевиче, который постоянно присылает ей из Харькова свои брошюры и опровергает то, что сам же семь лет назад защищал.
 
• Назовите героиню рассказа Чехова, которая постоянно занята поиском и общением с великими, знаменитыми или талантливыми людьми. Расскажите о ней и о тех, кто входит в круг ее общения.
 
Разумеется, Серебрякову, чье продвижение по карьерной лестнице объяснялось отнюдь не его дарованиями, но умением приспосабливать жизнь и людей под свои потребности, Войницкие оказали неоценимую услугу. Он мог отдаваться своему честолюбию, витийствовать с кафедры, писать статьи и книги, не заботясь о заработке, о содержании семьи, о поиске помощников. Все было к его услугам, и ему никогда не приходилось задумываться, чем и кем обеспечено его безбедное существование. Высокое мнение о себе, переросшее в фантом таланта и даже гениальности, было сколь природным качеством Серебрякова, подкрепленным его трудолюбием и красноречием, столь и делом рук самих Войницких. Двадцать пять лет они внушали Серебрякову, что он гений, что он достоин любых жертв, что он существо высшего порядка.

Характерно, что «прозрение» Войницкого наступило лишь тогда, когда профессор оказался в отставке. До этого дяде Ване, многие годы читавшему каждую рукопись и книгу профессора, слушавшему из года в год его речи, публичные выступления, частные беседы, ни разу не пришла в голову мысль о несостоятельности Серебрякова как ученого и мыслителя. Войницкий вдруг прозревает, что Серебряков ничего не понимает в искусстве. По собственному признанию, он знал наизусть работы Серебрякова и любил их, однако прозрение наступило только тогда, когда Серебряков оказался не нужным своим коллегам и ученикам. Точно так же, как раньше Войницкий слепо превозносил все, что говорил и делал Серебряков, теперь он безжалостно ниспровергает и отрицает все, что связано с ним.

Характерен упрек дяди Вани обманувшей его жизни. Он упрекает судьбу даже не в том, что Серебряков оказался дутой величиной или разочаровал его как ученый. Упрек Войницкого обнажает сердцевину его жизненной катастрофы: «Вот он в отставке, и теперь виден весь итог его жизни: совершенно неизвестен, он ничто! Мыльный пузырь! И я обманут... вижу — глупо обманут...». Нынешняя неизвестность Серебрякова, мгновенное померкшее сияние имени — вот что оказалось самым большим потрясением для Войницкого. Войницкий говорит, что гордился «этим жалким подагриком» и его наукой. Теперь гордиться Серебряковым больше нельзя, с отставкой и переездом из губернского города обнажился истинный масштаб его личности и его дарования. И прежняя «любовь» Войницкого в короткий срок обратилась в неприятие и почти в ненависть. Тогда слова Войницкого о прежней любви, обожании, вере в Серебрякова стоят не так много, даже если за ними стоят годы и десятилетия труда и самопожертвования. Свой труд и свои жертвы Войницкий был готов приносить лишь популярному, известному, всем нужному человеку — то есть имени. Сам Серебряков, такой, какой он есть, оказался Войницкому ненужным, неприятным, враждебным. И именно его он безоговорочно и торопливо обвинил во всех несчастиях своей жизни.
 
• Прочитайте фрагмент текста. Из какой пьесы он взят, какой герой произносит следующий монолог? Расскажите, чем обманут этот герой. Можно ли сравнить его с Войницким?
Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, дурака, старому подлецу! (Грозит самому себе кулаком.) Эх ты, толстоносый! Сосульку, тряпку принял за важного человека! Вон он теперь по всей дороге заливает колокольчиком! Разнесет по всему свету историю. Мало того что пойдешь в посмешище — найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!.. Эх вы!.. (Стучит со злости ногами об пол.) Я бы всех этих бумагомарак! У, щелкоперы, либералы проклятые! чертово семя! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех да черту в подкладку! в шапку туды ему!.. (Сует кулаком и бьет каблуком в пол. После некоторого молчания.) До сих пор не могу прийти в себя. Вот, подлинно, если бог хочет наказать, то отнимет прежде разум. Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было!
Вернемся к «Дяде Ване». Чеховская ирония состоит еще и в том, что Серебряков претендует на вполне человеческое сочувствие со стороны близких: «Странное дело, заговорит Иван Петрович или эта старая идиотка Мария Васильевна, — и ничего, все слушают, но скажи я хоть слово, как все начинают чувствовать себя несчастными. Даже мой голос противен. Ну, допустим, я противен я эгоист, я деспот, — но неужели я даже в старости не имею некоторого права на эгоизм? Неужели я не заслужил? Неужели же, я спрашиваю, я не имею права на покойную старость, на внимание к себе людей?» Если называть вещи своими именами, Серебряков просит сочувствия к себе, как к обыкновенному человеку, имеющему вполне простительные, обыкновенные слабости и особенности. Но и мать покойной жены, и Войницкий, и Соня, и Елена Андреевна относятся к нему как к необыкновенному человеку, пусть эта необыкновенность и осталась в прошлом и была ложной. Они верили в нее, и эта вера заставляет их предъявлять Серебрякову счета как счастливому человеку и успешному человеку, не имеющему право на капризы и слабости.
 
 
Майя Анатольевна Волчкевич, кандидат филологических наук, доцент РГГУ