Тарасенко Д. Очарованные Крымом (А.С. Пушкин, А.П. Чехов, А.И. Куприн, И.С. Шмелев в Крыму)

 

Д. Тарасенко — известный крымский краевед, прозаик, бард, автор путеводителей по Крыму. Его книги («Любимцы Посейдона», «Ласточкино гнездо» и др.) соединяют краеведение, публицистику и художественную литературу.

 

«Поклонник муз, поклонник мира...»

Москва была родиной Пушкина, в Царском Селе прошла ранняя юность, позже явилась в его жизнь плодотворная, насыщенная творчеством Болдинская осень. И всё же, предчувствуя скорую смерть, накануне роковой дуэли на Чёрной речке Александр Сергеевич пишет: «Мой дух к Юрзуфу прилетит».

В 1820 году по югу России путешествовал генерал, герой Отечественной войны 1812 года Николай Николаевич Раевский. Отец большого семейства, он пригласил друга своего сына — молодого поэта, уже высланного за вольности из Петербурга. Это был Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837).

В августе 1820 года они ступили на землю Тавриды. О впечатлениях поэта мы узнаём из его письма брату: «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я — на ближней горе посреди кладбища увидел я груду камней, утёсов, грубо высеченных, — заметил  несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни — не знаю. За несколько вёрст остановились мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сровнявшийся с землёй — вот всё, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землёю, насыпанной веками; какой-то француз прислан для разысканий — но ему недостаёт ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится...»

Вот другой отрывок из того же письма, после остановки в Феодосии: «Из Керча приехали мы в Кефу, остановились у Семёна Михайловича Броневского, человека почтенного по непорочной службе и по бедности. Теперь он под судом — и, подобно старику Вергилию, разводит сад на берегу моря, недалеко от города. Виноград и миндаль составляют его доход. Он... имеет большие сведения об Крыме, стороне важной и запущенной».

Ранним утром 19 августа путешественники прибыли в Гурзуф. «Корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам, тополи, как зелёные колонны, стройно возвышались между ними; справа огромный Аюдаг... И кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный...» Три недели провёл Александр Сергеевич у подножия Аюдага в окружении семьи Раевских и до конца дней вспоминал о том беззаботном времени, может быть самом счастливом в жизни. «В Юрзуфе, — пишет Пушкин Дельвигу, — жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею... Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря, — и заслушивался целые часы. В двух шагах от дома рос молодой кипарис: каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество».

Грот А.С. Пушкина в Гурзуфе

В годы фашистской оккупации садовник спас пушкинский кипарис, перевесив табличку с именем поэта на другое дерево, подальше. И говорят, немцы его с негодованием срубили!

Среди местных живёт поверье, что в том же 1820 году Пушкин побывал в Карасане. Здесь оберегают аллею кипарисов, которую Н.Н.Раевский-младший назвал Пушкинской. Знатоки-экскурсоводы охотно показывают, каким путём прибыл сюда Александр Сергеевич «в час утра безмятежный», какие именно утёсы манили его взоры. И, конечно, не забывают украшать рассказ стихотворениями.

   Волшебный край, очей отрада!

   Всё живо там: холмы, леса,

   Янтарь и яхонт винограда,

   Долин приютная краса.

   И струй, и тополей прохлада —

   Всё чувство путника манит,

   Когда в час утра безмятежный,

   В горах, дорогою прибрежной,

   Привычно конь его бежит...

В кого-то из трёх дочерей Раевского был влюблён молодой поэт. Ну не мог он не влюбиться на этом летнем берегу! По сей день спорят литературоведы, склоняясь к выводу, что поэт был-таки влюблён в младшую, Марию. Да вот же оно, свидетельство:

   Я помню море пред грозою.

   Как я завидовал волнам,

   Бегущим бурной чередою

   С любовью лечь к её ногам!

   Как я желал тогда с волнами

   Коснуться милых ног устами!

Стихи могли быть навеяны мимолетным настроением, а сам Александр Сергеевич не доверил тайну бумаге. Так, может, и не надо слишком вникать, допытываться?..

Почти каждый год своей недолгой жизни поэт оживлял в памяти то счастливое путешествие. В Крым он возвращался несколькими словами в письме, стихотворной строкой или беглым рисунком на полях. Вот и вступление к готовой поэме «Руслан и Людмила» Пушкин сочинил, уже вернувшись из Тавриды, когда вспоминал изогнутые дугой бухты моря и сравнивал их с натянутым луком. Так вошло в русский язык новое слово, и все мы помним с детства: «У лукоморья дуб зелёный...» Юноября 1836 года, за несколько дней до дуэли на Чёрной речке, Александр Сергеевич писал князю Н.Б.Голицыну в Артек: «Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату: письмо ваше разбудило во мне множество воспоминаний всякого рода. Там колыбель моего "Онегина"...»

Покинув Гурзуф, путешественники, в сопровождении проводников-татар, отправились к перевалу Шайтан-Мердвень. Проехали мимо Ялты. В ту пору она была крохотным посёлком, и Пушкин никак о ней не отозвался. На перевал ведёт километровая тропа с огромными уступами наподобие ступеней. По ней поднимались, держась за хвосты татарских лошадей; сей экзотический способ передвижения очень развеселил поэта. Дальше был густой лес, потом деревни, пустыри и, наконец, снова море — высоченный обрыв, на котором хочется помолчать, разглядывая изрезанный бухтами берег. Немного вниз по тропе — и вот она, православная обитель, выстроенная в красивейшем месте Крыма. Георгиевский монастырь.

Памятный знак о пребывании А.С. Пушкина на Фиоленте

Но не столько сам он привлёк поэта, сколько миф об Ифигении в Тавриде. Хотелось, наверное, ощутить себя во временах первого населявшего полуостров народа и понять, почувствовать, что когда-то оно было здесь, это святилище кровожадных тавров — искомый археологами, но так и не найденный за 25 веков храм Девы.

   К чему холодные сомненья,

   Я верю: здесь был грозный храм,

   Где крови жаждущим богам

   Дымились жертвоприношенья.

Теперь на этом месте памятный знак в виде каменной беседки. Туристы фотографируются возле неё, затем уже идут в монастырь и спускаются по самой длинной крымской лестнице на Яшмовый пляж.

Что было потом? Один, только один день провёл Александр Пушкин в Бахчисарае. Он был нездоров (возобновились приступы лихорадки) и в плохом настроении «бродил по дворцу, сетуя на небрежение, в котором дворец пребывает».

Покинув север наконец,

Пиры надолго забывая,

Я посетил Бахчисарая

В забвенье дремлющий дворец...

На первый взгляд Бахчисарай не глянулся поэту, жизнь которого проходила в столицах. Он знал, какими должны быть дворцы — символы настоящей цивилизации. О том сказано в «Отрывке из письма к Д.»: «В Бахчисарай приехал я больной... Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубы по каплям падала вода...» И всё? Да, вот такие остались впечатления. Но пригубив Крыма в том коротком путешествии, поэт словно глотнул драгоценного вина, и стало чего-то недоставать в его настоящем. Вот только поездки были слишком долгими в ту пору. «Почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую?» Память о двадцати крымских днях пробуждалась в рифмованных строках:

    ... Среди безмолвных переходов

    Бродил я там, где бич народов,

    Татарин буйный пировал

    И после ужасов набега

    В роскошной лени утопал...

Пушкин испытал на себе магию Крыма, которая знакома приезжим и теперь. Исследователи называют женщину, которой посвящена поэма «Бахчисарайский фонтан», «утаённой любовью» поэта. И сами же преступают его запрет — высказывают предположения, а потом ищут к ним доказательства. Да так ли важно для нас имя? Важно другое. Через два года, в глуши и скуке Молдавии, память о том единственном дне ожила настолько, что Александр Сергеевич сочинил романтическое творение, которое стало истинной драгоценностью для потомков.

Согласно преданию, после очередного набега на Польшу татары привезли Крым-Гераю во дворец необыкновенно красивую девушку. Она была в его полной власти, но чудо — хан влюбился! Повелитель кровавых разбойников, один из самых воинственных за всю историю Крымского ханства, Крым-Герай выжидал, надеялся, страдал и, наверное, вымещал злобу на всех, кто подворачивался под руку. А в бою вдруг терялся... Теперь мы можем только догадываться об этом, читая пушкинскую поэму, и верить, не спрашивая доказательств:

    Он часто в сечах роковых

    Подъемлет саблю — и с размаха

    Недвижим остаётся вдруг,

    Глядит с безумием вокруг,

    Бледнеет, будто полный страха.

    И что-то шепчет, и порой

    Горючи слёзы льёт рекой...

С пленницей Крым-Герай обращался нежно и кротко, оберегал её покой, ублажал подарками. Он даже сочетался с нею законным браком — но так и не смог тронуть раненое сердце девушки, насильно оторванной от дома. Печаль и бессильная ненависть к завоевателю настолько измучили пленницу, что она тихо угасла...

Хотя, возможно, её убила законная жена хана, видя в юной полонянке непобедимую соперницу.

Исстрадавшийся Крым-Герай приказал похоронить любимую возле дворца, сложить мавзолей и построить такой фонтан, чтобы «каждый, кто на него взглянет, почувствовал, как плачет моя душа». Турецкий скульптор Омер в 764 году создал именно такой фонтан.

По отрывкам из поэмы — по строкам кратким, точным — мы легко узнаем и саму столицу Крымского ханства с её дворцом:

    ...Ещё поныне дышит нега

    В пустых покоях и садах;

    Играют воды, рдеют розы,

    И вьются виноградны лозы,

    И злато блещет на стенах.

    Я видел ветхие решётки,

    За коими, в своей весне,

    Янтарны разбивая чётки,

    Вздыхали жёны в тишине.

    Я видел ханское кладбище,

    Владык последнее жилище.

    Сии надгробные столбы

    Венчанны мраморной чалмою,

    Казалось мне, завет судьбы

    Гпасили внятною молвою.

    Где скрылись ханы? Где гарем?

    Всё изменилось...

Пушкин не спешил с публикацией «Бахчисарайского фонтана»: «Я писал его единственно для себя, а напечатал потому, что деньги были нужны». При жизни автора поэма переиздавалась два раза, но ещё до того разошлась в рукописях, а в 1826 году вышла в переводе на французский и немецкий языки.

Через сто двадцать четыре года из Крыма депортировали татар, а вместе с ними ликвидировали старые топонимы. Бахчисарай тоже предлагалось переименовать, но известная на весь мир поэма спасла историческое название города, как в первые годы после революции она же спасла сам дворец, чем-то очень мешавший новой власти в Крыму. По точным словесным картинкам Пушкина мы и теперь представляем себе тот «Дворец в садах»:

    Покрыты белой пеленой,

    Как тени лёгкие мелькая,

    По улицам Бахчисарая

    Из дома в дом, одна к другой

    Простых татар спешат супруги

   Делить вечерние досуги...

Из Бахчисарая Пушкин с семьёй Раевских отправился в Симферополь (о коем тоже никак не отозвался). Керчь разочаровала, Феодосия не вдохновила, Бахчисарай поразил своей ветхостью, в Симферополе скучал и по-прежнему хворал. Но прошло время, подействовала та самая магия, и, кроме восторженных гурзуфских стихотворений, появились ещё и эти знаменитые рифмованные строки:

    Поклонник муз, поклонник мира,

    Забыв и славу, и любовь,

    О, скоро вас увижу вновь,

    Брега весёлые Салгира!

Не довелось. День рождения Пушкина объявлен Днём русской поэзии. Ежегодно 6 июня собираются возле памятников поэту — в Симферополе, на Фиоленте, в Бахчисарае, но больше всего — в Гурзуфе. Традиционно читают стихи, поют под гитару, фотографируются, припоминая слова из песни другого поэта: «На фоне Пушкина снимается семейство...»

 

Когда нас не станет

Антон Чехов был великим тружеником и, конечно, провёл бы всю жизнь в Москве, где с успехом шли его пьесы. Вот только болезнь вынуждает писателя переехать в Ялту. Эта курортная столица (но только летняя!) не может ему не нравиться, даже оставаясь местом вынужденной ссылки. «Не вид, а рахат-лукум», — пишет Чехов, глядя из своего окна. А вот зимой писатель тосковал...

Чудесно, что жил среди нас Антон Павлович Чехов (1960—1904). Но грустно рассказывать о нём: великий прозаик был слишком благородным, слишком совестливым, чтобы прожить, как говорят, в своё удовольствие. Да ещё болезнь... Перед тем как поселиться в Крыму, Антон Павлович приезжал сюда пять раз. В 1888 году он побывал в Севастополе, Коктебеле, в Старом Крыму, а на обратном пути заехал в Ялту, которая, однако, ему не понравилась: «Ялта — это помесь чего-то европейского, напоминающего виды Ниццы, с чем-то мещански-ярмарочным». Через год, в свой следующий приезд, Чехов прожил здесь три недели, ездил по Южному берегу, присмотрелся и оценил-таки нашу «жемчужину». В 1898 году болезнь потребовала переезда либо на заграничный курорт, либо в Крым — и Чехов выбрал Ялту.

Продал любимую дачу с вишнёвым садом в подмосковном Мелихове, но денег не хватало, пришлось продать и все будущие свои произведения книгоиздателю Марксу. «Я стал марксистом», — шутил Антон Павлович в одном из писем. Сперва он купил дом в Кучук-Кое, но владел им недолго, потому что это было совсем уж далеко от города. Он мечтал (именно мечтал) построить в посёлке санаторий для учителей и писал М.Горькому: «Если бы у меня было много денег, я выстроил бы этакое светлое здание — очень светлое, с большими окнами и с высокими потолками. У меня была бы прекрасная библиотека, разные музыкальные инструменты, пчельник, огород, фруктовый сад...»

Дача А.П. Чехова в Гурзуфе

Значит, не суждено. Чехов купил небольшой участок земли в Аутке, близ Ялты, и в 1899 году построил свою знаменитую Белую дачу. Сад, розы... Лёгкая, приятная работа на земле, трудная — за письменным столом. Надежды. Как хорошо летом у моря! «На берегу его, — читаем мы в одном из ранних писем, — можно жить 10ОО лет и не соскучиться».

В разговорах и письмах он неизменно бодр и умом понимает, что «из всех русских тёплых мест самое лучшее пока — Южный берег Крыма». И ещё он говорил: «Крымское побережье красиво, уютно и нравится мне больше, чем Ривьера... Я знаю многих чахоточных, которые выздоровели оттого, что жили в Ялте». И всё-таки он воспринимал Южный берег без восторга, просто как некую амбулаторию для своего обязательного лечения. Здесь, как в изгнании, пребывала его слабеющая телесная оболочка, а душа рвалась в столицу, к друзьям, к жене, к театру. Полюбив Подмосковье и широколиственный русский лес, он остался верен природе своего детства и лишь как временную экзотику воспринимал вечнозелёные растения с глянцевыми листьями, да и всю южную природу. Поэтому отзывы Чехова о Ялте можно назвать по-современному не рекламой, но антирекламой города-курорта.

Дача А.П. Чехова в Ялте

В гости к Чехову (теперь это его главный дом-музей) несколько раз приезжал Иван Бунин. По настойчивой просьбе хозяина он останавливался в этом доме на две недели. Дорогим гостем бывал и Александр Куприн. Работая над рассказом «В цирке» весной 1901 года, писатель бедствовал, и Чехов почти насильно сажал его за стол. Классическую словесную картинку Белой дачи оставил благодарный гость: «Вся белая, чистая, лёгкая, красиво несимметричная, построенная вне какого-нибудь определённого архитектурного стиля, с вышкой в виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными то широкими, то узкими окнами, она походила бы на здание в стиле тойет, если бы в её плане не чувствовалась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус».

Но лето, хоть и длинное на Южном берегу, заканчивалось. В межсезонье не едут гости из столицы, даже самые близкие. И начиналась долгая беспросветная скука. «Я чувствую, как здесь я не живу, а засыпаю или всё ухожу, ухожу куда-то без остановки, бесповоротно, как воздушный шар».

В Ялте Чехов много и серьёзно работал, хоть и признавался, что «под этим небом легче взлететь на небо, чем написать хотя бы строку». Здесь им созданы две пьесы («Три сестры» и «Вишнёвый сад»), повесть «В овраге», рассказы «На святках», «Архиерей», «Невеста». И знаменитая «Дама с собачкой» — рассказ, которому суждено было перерасти легкомысленную тему курортного романа. Приятное приключение переплавилось в любовь двух несвободных людей, безнадёжную, как сама наша жизнь, в которой мы все несвободны. «В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, который ожидает нас».

Помогать Антону Павловичу приехала его сестра Мария Павловна. Жену он встречал только летом, когда заканчивался театральный сезон. А между встречами была переписка: по четыреста писем отправили друг другу! «Моё сердце, — признавался Чехов Ольге Леонардовне, — всегда тебя любило и было нежно к тебе...»

По её (не его!) настоянию они обвенчались 25 мая 1901 года в Москве. Уже 3 августа, опять почувствовав себя хуже, Антон Павлович составил завещательное письмо, адресованное сестре: «Милая Маша, завещаю тебе в твоё пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне — дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. После твоей смерти и смерти матери всё... поступает в распоряжение Таганрогского городского управления на нужды народного образования... Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно».

Ольге Леонардовне суждено было дожить до глубокой старости на этой самой даче. В далёкой Москве, в роли «мифической супруги»,  она не пренебрегала мужским вниманием, но, если верить письмам, чувствовала себя неуютно: «Мне грустно, грустно. Ты счастливый. Ты всегда такой ровный, такой безмятежный, и мне иногда кажется, что на тебя не действуют никакие разлуки, никакие чувства, никакие перемены...» О нет, он тосковал в разлуке. Но он мужчина, он умеет страдать молча и трепетно относиться к свободе другого: «Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству».

Может показаться, что Чехов всегда был таким, что он от природы человек ровный, деликатный, терпимый. На самом деле это пришло с возрастом и, наверное, с болезнью, — настала пора учиться прощать. А вот заглянуть бы в лучшие годы писателя, когда начали складываться его случайные высказывания о жизни да об этих самых окружающих:

«Умный любит учиться, а дурак — учить».

«Если человек не курит и не пьёт, поневоле задумаешься, уж не сволочь ли он?»

«Посмотришь на иное создание — миллион восторгов, а заглянешь в душу — обыкновенный крокодил».

«Доброму человеку бывает стыдно даже перед собакой».

«Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».

Последнюю цитату можно найти в самом ялтинском рассказе «Дама с собачкой». Его лирические герои слушали прибой, сидя на скамейке в Ореанде; Чехов поместил их туда, потому что любил этот парк и эту скамью возле церкви. Но совсем по-иному слушал «однообразный, глухой шум моря» сам Антон Павлович. Как врач, он знал точно: скоро конец. И, наверное, становилось ему чуть легче от сознания, что «так шумело внизу, когда ещё тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет...»

 

У него нет скучных рассказов

Александр Куприн сам пережил очень многое из того, о чём рассказывал. Человек сильных страстей, он страдал, восхищался, побеждал или проигрывал, но всегда ненавидел зло и превыше всего ценил людскую доброту. В Крыму писатель дружил с балаклавскими рыбаками и в составе артели много раз выходил в море. В результате, помимо других крымских сюжетов, появилась повесть «Листригоны».

«Я самолюбив до бешенства и от этого застенчив иногда до низости. А на честолюбие не имею даже права. Я писателем стал случайно, долго кормился чем попало, потом стал кормиться рассказами, вот и вся моя писательская история», — так Александр Иванович сказал однажды Бунину.

Александр Иванович Куприн (1870— 1938) родился в Пензенской губернии, рано потерял отца и не знал нормального детства. С семи лет он воспитывался в московском сиротском пансионе, испытав на себе много унижений и людской жестокости. С десяти лет учился в кадетском корпусе, затем в Александровском военном училище. Став подпоручиком, Александр Иванович отслужил четыре года в пехотном полку.

В 1894 году он решил оставить военную службу и переехал в Киев, чтобы всерьёз заняться литературой. Куприн сам пережил очень многое из того, о чём рассказывал. Куда его только не бросала жизнь! Везде искал он хорошее, возвышенное, каждому встречному умел посочувствовать. Потому и нет у него скучных произведений.

«Помню, — пишет Корней Чуковский, — что Куприн обладал необыкновенным умением сближаться ради своих писательских надобностей с людьми всевозможных профессий: с шахтёрами, банщиками, мастеровыми, шулерами, карманниками, фальшивомонетчиками, взломщиками несгораемых касс, укротителями тигров и львов...» Зато сочинял Куприн, по воспоминаниям того же Чуковского, легко, быстро, вовсе не нуждаясь в условиях для творческой работы. У него и стихов наберётся на целый сборник — в основном весёлых, сатирических. «Я хотел бы, — признавался он, — на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбою или побыть женщиной и испытать роды».

Часто бывал писатель в Крыму, дружил с Чеховым, Буниным, Горьким, Грином. Он умел легко сходиться с людьми, к каждому проявлял участие: негодяев старался наказать, хорошим помочь. Вот кто по-настоящему любил жизнь. «Ах, как она прекрасна! Сколько радости даёт нам одно только зрение! А ещё есть музыка, запах цветов, сладкая женская любовь! И есть безмерное наслаждение: золотое солнце жизни — человеческая мысль!..»

В 1904 и 1905 годах Александр Куприн приезжал в Балаклаву и жил там по несколько месяцев. Семья останавливалась в двухэтажном доме, построенном по образцу форосской виллы Кузнецова. Оттуда, с большой террасы для отдыха, был хорошо виден посёлок с его древней гаванью.

Памятная доска в Балаклаве

«Выходишь на балкон — и весь поглощаешься мраком и молчанием. Чёрное небо, чёрная вода в заливе, чёрные горы. Вода так густа, так тяжела и так спокойна, что звёзды отражаются в ней, не рябясь и не мигая».

Писатель дружил с балаклавскими рыбаками и в составе артели много раз выходил в море. Сохранился дом рыбачьего атамана Коли Констанди, который учил Куприна премудростям своего ремесла и принимал экзамен, прежде чем зачислить в артель. Рыбаки не читали его книг, но любили и уважали в «столичном интеллигенте» человека. Горячий и честолюбивый, Александр Иванович признавался в беседе с Грином, что жить без славы не может. Но это — в литературе. А в жизни-то, среди простых людей, он был таким же простым. Он восхищался рыбацкой сноровкой греков, их отвагой, выносливостью и полным на первый взгляд пренебрежением к заработанным деньгам.

«Среди них встретишь много рослых, сильных и самоуверенных фигур; попадаются правильные, благородные лица; нередко встречаются блондины и даже голубоглазые; балаклавцы не жадны, не услужливы, держатся с достоинством, в море отважны, хотя и без нелепого риска, хорошие товарищи и крепко исполняют данное слово...»

В Балаклаве Куприн закончил рассказ про японского разведчика «Штабс-капитан Рыбников» и роман «Поединок» — о хорошо известных ему армейских нравах. Отрывки из «Поединка» он читал, выступая на одном из благотворительных вечеров в Севастополе, в здании Городского собрания. Часть слушателей возмущалась, другие горячо аплодировали. К автору подошёл, чтобы пожать ему руку, другой революционный романтик —лейтенант Пётр Шмидт.

В 1905 году Куприн сам видел с севастопольского Примбуля, как на корабле «Очаков» расстреливают восставших моряков. Свой очерк об этой принародной казни он поместил в петербургской газете. Правительство конфисковало номер газеты, а самого автора выслали из района Севастопольского градоначальства.

Пришлось оставить купленный в любимой Балаклаве земельный участок и уехать.

В 1990 году, к 120-летию писателя, в Балаклаве устроили праздник. Имя Куприна присвоено библиотеке, размещённой в изысканном дореволюционном здании (бывшей даче Мерецкой), и улице, в начале которой, на стене, установлен памятный знак — портрет Александра Ивановича на рельефе раскрытой книги.

Несмотря на свою общительность и на биографичность собственной прозы, Куприн неохотно раскрывался перед журналистами. Он полагал, что «лишнее для читателя путаться в мелочах жизни писателей, ибо это любопытство вредно, мелочно и пошло». При всей тонкости своей натуры он был бунтарём. Он ненавидел старые порядки, но не принял и революцию 1917 года, почувствовав запрограммированное в ней зло.

В 1919 году Куприн вместе с семьёй эмигрировал и семнадцать лет провёл за границей, в основном в Париже. Первое время он остро критиковал Октябрьскую революцию и новый строй, потом вообще отошёл от политики. Самым значительным произведением этих лет оказалась повесть «Юнкера», где памятью писатель возвращается в свою армейскую юность — и грустит о прошлом.

«Эмигрантская жизнь, — писал Куприн из Парижа, — вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах!.. Меня всегда влекли люди, нравы, обычаи, ремёсла, песни, словечки. И нигде ещё, бывая за границей, я не чувствовал такого голода по родине... Если уж говорить о том Париже, который тебе рисуется и представляется, то я его ненавижу». «Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненней о ней скучаю и тем глубже люблю... Я изнемогаю без русского языка».

В1937 году, совсем больным, Куприн вернулся в Россию. Увы, всего на год. «Даже цветы на родине пахнут по-другому», — говорил он в последние недели жизни.

 

О нём молчали путеводители

Иван Шмелёв пережил в Крыму тяжелейшую послереволюционную пору и отсюда уехал в эмиграцию, оставив могилу сына, убитого большевиками. Трагедия побуждает писателя к богоискательству, он воплотил его в свои произведения, написанные прекрасным русским языком.

Иван Сергеевич Шмелёв (1873—1950) считал религию нравственной основой человечества, и произведения его, насквозь религиозные, были, конечно, чужды советской эпохе — вот и молчали путеводители. Теперь возле дома-музея сооружена часовня, где горит лампада в память обо всех погибших в братоубийственных войнах. Иван Сергеевич несколько раз бывал в Алуште и, подобно многим, мечтал поселиться на Южном берегу. В 1918 году он приехал сюда из Москвы и остановился у Сергеева-Ценского, с которым давно дружил. Помещица Токмакова, владелица алуштинского винподвала, подарила Шмелёву деньги на приобретение домика здесь же, по соседству.

Каким же он был, этот малоизвестный писатель? Ещё в 1910 году Максим Горький признавался в письме Ивану Сергеевичу: «...всё это очень заметно и славно выделило Вас в памяти моего сердца — сердца читателя, влюблённого в литературу, — из десятков современных беллетристов, людей без лица». Увы, 1917 год разделил всех влюблённых в литературу на «нужных» и «ненужных» новому государству. Произведения Шмелёва стали издаваться на родине только в последнее время и то поначалу с оговорками, что писатель ошибался, осуждая Гражданскую войну не с классовых позиций, а «вообще» как массовый психоз здоровых людей. И конечно, этот глубоко религиозный интеллигентный человек, у которого к тому же чекисты во время красного террора убили единственного сына, «не понял революцию». «Не понял», потому что слишком близко прикоснулся к ней! Друг Шмелёва

И.Ильин вспоминает в книге «О тьме и просветлении»: «...он видел своими глазами всё: и борьбу белых, и отход их под водительством Врангеля, и вступление красных, он видел свирепый террор коммунистов, имущественный передел, опустошение страны и голод, от которого всё слабое вымирало в течение одного года. Крым выметался железной метлой революции».

Александр Куприн, который тоже приезжал в Алушту в 1906 году, позже скажет об этом «ненужном» со свойственной ему категоричностью: «Шмелёв теперь — последний и единственный из русских писателей, у которого ещё можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка».

Дом И.С. Шмелева в Алуште

Нищета и сознание своей ненужности в новом обществе заставили Ивана Сергеевича эмигрировать. По приглашению Ивана Бунина в 1922 году он выехал в Берлин, затем в Париж. Он продолжал жить мыслями о родине, этот вынужденный эмигрант, и его новые книги были навеяны ностальгией. Он скучал, страдал, и это живое страдание возвышалось над привычной формой литературного слога, подсказывая слова единственные, верные: «Этот родимый, крепкий, бодрящий, чуть горьковатый, — от осиновых рощиц, что ли? — единственный в мире воздух, в котором всё: все запахи, от детства, — со всех полевых цветов, отцветших давно, но ветру отдавших душу... от хмурых чащ, с бурых торфяников, нагретых, от полевых раздолий, от птиц, косяками тянувшихся к югу!.. — но что же можно сказать о них?.. Кто не дышал ещё им, тому ничего не скажешь».

 

«Уроки литературы» . – 2017 . - № 7 . – С. 1-7.