Красухин Г.Г. О чем шумит море. Смысл концовки «Евгения Онегина»

Несколько слов, предваряющих эту статью. Тот, кто читал мой «Путеводитель по роману в стихах А.С.Пушкина "Евгений Онегин"» (это учебное пособие вышло в издательстве МГУ в 2012 году), без труда опознает многое, о чём я снова собираюсь поведать. Но делаю я это потому, что издательство МГУ нынче закрыто, книги, вышедшие в нём, почти недоступны читателю. Распроданные из-за малого тиража, они уже не могут быть допечатаны.

Итак!
«Таков ли был я, расцветая? / Скажи, фонтан Бахчисарая!» — эти пушкинские строчки вовсе не взывают к ранней южной поэме «Бахчисарайский фонтан». Нет, они появились в конце «Евгения Онегина», чтобы напомнить читателям об Авторе, каким он был в начале романа, — приятелем, другом заглавного героя, во многом разделявшим с Онегиным его отношение к жизни, к миру.
Насколько далёк Автор от былой своей близости онегинскому восприятию действительности, показывают «Отрывки из путешествия Онегина», где заглавный герой именно и только для этого в них и появляется.

Ю.М.Лотман справедливо обратил внимание читателей своего Комментария на то, что «описание Одессы было создано Пушкиным непосредственно после окончания четвёртой главы», что «строфы эти были опубликованы в 1827 г. в "Московском вестнике" как предназначенные для седьмой главы романа» и что «только в 1830 г. в Болдине она были перенесены в "Путешествие"». Но вот что, по Ю.М.Лотману, из всего этого следует:
«Написанные в другое время, чем остальное "Путешествие", "одесские" строфы выдержаны в иной художественной манере: лаконизму и сухости первой половины странствия здесь противопоставлен яркий местный колорит и обилие характерных подробностей» (1).

Это так. И в то же время ограничиваться констатацией только этого — значит, на наш взгляд, как бы игнорировать пушкинский замысел, по которому «одесские» строфы оказались последними стихами, словами того «Евгения Онегина», который оформлен как целое Пушкиным.
Не только потому «онегинские» строфы в «Отрывках» отличаются от «одесских», что между ними временной интервал, но главным образом потому, что в них разное отношение к сущему, разное восприятие его.
«Я молод, жизнь во мне крепка, — сетует Онегин, который "грустью отуманен" в Пятигорске. — Чего мне ждать? тоска, тоска!..» <«Отрывки из путешествия Онегина»>.
Истоки такого мирочувствования раскрыты Автором в его романе. Всем ходом романа подвергалось испытанию подобное мировосприятие, проверялась его подлинная содержательность. Весь роман подводил Автора к выводу, что такого рода восприятие жизни есть душевная болезнь («хандра»), есть проявление больной, тронутой порчей человеческой души.

Сейчас в строфах, которые в «Евгении Онегине» идут после завершения романного сюжета, снова зафиксирована болезнь души человека, когда его не радует собственное хорошее здоровье, когда его тяготит крепость в нём жизни. И снова такое отношение к жизни развенчано Автором. На этот раз — авторским лирическим самовыражением — воспоминанием о жизни в Одессе Автора, об одном в ней дне, являющем собою разительный контраст выморочному дню Онегина в Петербурге, описанному в первой главе романа.

Жизнь — взаправдашняя, всамделишная, настоящая — пульсирует рядом с Онегиным:

Встаёт купец, идёт разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

(Видимо, стоит пояснить, что «биржей» в пушкинское время называли ещё и стоянку извозчиков, что поименованный по-немецки «васисдас» означал небольшое окошко, через которое немец-хлебник (пекарь и продавец) отпускал покупателям хлеб, что «охтенка» — жительница Охтенской слободы Петербурга, где держали коров и откуда разносили по городу молоко.)
И что же Онегин?   «Полусонный / В постелю с бала едет он...»
Он — «полусонный», значит, мало что воспринимающий вокруг себя. Вдобавок он спешит «в постелю», то есть собирается уйти, отключиться, выключиться, порвать и без того не слишком прочные связи с теми, кто набирается жизненных соков, создаёт «утра шум», делает его «приятным» — с тем же купцом, или разносчиком, или извозчиком, с той же молочницей-охтенкой или хлебником-немцем...
И хотя Автор не с утра начинает описывать свой день в Одессе, душою он с теми, кто противостоял тогдашнему Онегину:

Бывало, пушка заревая
Лишь только грянет окорабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю направляюсь я.
Потом за трубкой раскалённой,
Волной солёной оживлённый,
Как мусульман в своём раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять.

Его одесский день отмечен, как верно указал Ю.Н.Чумаков, теми же памятными вехами, что и у Онегина в Петербурге — ресторан, театр. И теми же развлечениями молодости — вино, еда, женщины2. Но какая огромная разница в ощущениях по сравнению с охлаждённым, пресыщенным Онегиным! Какой бьющей через край предстаёт любовь к жизни Автора, который даже для музыки, для её чарующих «упоительных» звуков («...они кипят, / Они текут, они горят, / Как...») не боится искать и находить аналогии с простыми радостями жизни, с плотскими её наслаждениями:

Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего Аи
Струя и брызги золотые...

А точнее — потому и не боится Автор таких аналогий, что всё это сейчас одухотворено им — любовь, вино, музыка, всё одинаково осознано как духовная ценность.
Ведь сама игра звуков здесь — озорная эта рифма — идёт от молодого озорства, от упоения молодостью, заявляющей о своих правах, наслаждающейся тем, что ей позволено наслаждаться жизнью.

Оказавшись концовкой пушкинского романа в стихах, «Отрывки из путешествия Онегина» не могли стать окончательным словом о герое, поскольку таким словом уже стала последняя глава пушкинского романа, пушкинской эпопеи в нём. Ничего нового о заглавном герое в «Отрывках...» мы не узнаем. С его выраженным там мироощущением мы подробно знакомились в романе; о том, что после путешествия оно претерпит кардинальные изменения, нам как раз и поведала последняя восьмая глава. Можно, конечно, решить (и не без оснований), что помещённые, по воле Пушкина, после примечаний «Отрывки...» сами сделались своеобразным примечанием, объясняющим сущность — от старого в предыдущих главах к новому в главе восьмой — душевного состояния Онегина, обозначившим кризис его душевной болезни, после которого дело обычно движется к выздоровлению. Трудно не заметить, что иные строфы «Отрывков...» стали в прямом смысле примечанием к стихам в романе. К примеру, к тем стихам в главе восьмой, где герой чахнет от любви: «Все шлют Онегина к врачам, / Те хором шлют его к водам». Массовая («хором») врачебная ошибка налицо: «Отрывки...» как раз и показали, насколько герою полезны кавказские воды!

Необычность жанровой структуры «Евгения Онегина» — стихотворения-романа — состоит в том, что духовный опыт, обретаемый Автором благодаря той или иной романной коллизии, становится авторским самовыражением. Так же обстоит дело и с духовным опытом, обретаемым Автором в результате завершения всех романных коллизий. Исчерпанность романного сюжета не останавливает лирического самовыражения Автора, которое не прерывается с окончанием романа.

Начатое как «большое стихотворение» (цитата из чернового предисловия к главе первой) пушкинское произведение и завершается как стихотворение. А это значит, что «Отрывки из путешествия Онегина» — лирическая концовка романа в стихах — стихотворения-романа.
Причём недаром «Евгений Онегин» заканчивается «одесскими строфами», где Автор из девяти камен выбирает Полигимнию — создаёт лирический гимн жизни — произносит окончательное слово о ней!

Конечно, Пушкин в своём романе ничего зря не делал и ничего лишнего туда не вносил. Так что, предавая гласности сперва во вступлении к отдельно изданной главе восьмой, а потом и к «Отрывкам...» стихи, которыми, как он выразился, ему пришлось «пожертвовать», он преследовал свою определённую цель. Ничем он не «жертвовал». Недаром он напечатал эту хвалу всем девяти каменам (богиням — покровительницам искусств и науки). Ибо в романе легко обнаружить стихи, навеянные каждой из девяти камен, любой из этих богинь.

Даже Уранией — музой астрономии:

У ночи много звёзд прелестных,
Красавиц много по Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна
Средь жён и дев блестит одна.

(Не говорю уже о том, что луна — почти постоянная спутница Татьяны, что «образ луны» многажды и по-разному истолкован Автором в романе, на что неоднократно обращали внимание исследователи «Онегина».)

А о том, как порой нуждался Автор в поддержке камен, свидетельствует он сам, обратившийся в последней строфе главы седьмой к Каллиопе в том самом вступленье, которым предваряет главу восьмую: «Благослови мой долгий труд, / О ты, эпическая муза!»

О зеркальном отражении первой главы в «Отрывках...» свидетельствует, как мы уже видели, одесский день Автора, соотнесённый с петербургским днём Онегина. И не только он. Даже самая последняя строчка «Отрывков...», внешне ничем не примечательная и вроде как бы сиротливо отделённая от всего романа в стихах: она начинает собой новую строфу, но остаётся без продолжения:

Итак, я жил тогда в Одессе...

Так вот, даже она, как проницательно заметил В.В.Набоков, — примета этого потаённого авторского замысла. «Последняя строчка "Евгения Онегина", — пояснил В.В. Набоков, — фактически совпадает с пометой Пушкина к слову "морем" в главе первой, 1,3, ("Писано в Одессе") — это Чёрное море, которое шумит в предпоследней строке "ЕО"... и объединяет линией своего горизонта первые и заключительные строки окончательного текста романа в один из... внутренних композиционных кругов...»3.
Но замысел Автора, обрисованный концовкой его романа в стихах, ещё более объёмен. Последней строфой о ночной Одессе в «Отрывках из путешествия Онегина», замыкающими строчками в ней:

Всё молчит;
Лишь море Чёрное шумит... -

он не только напоминает в примечании к стиху «Брожу над морем» в главе первой об одесском его адресе, чтобы, так сказать, завязать, как шутливо обмолвился о подобных вещах М.М.Зощенко, «вроде как бантиком» всё повествование. «Чёрным шумящим морем» Автор указывает не на одну только Одессу, но ещё и* а Тавриду (старое название Крыма). На начало главы восьмой, где его наставница муза «во мгле ночной» водила его по крымскому берегу «слушать шум морской» (не правда ли, каким новым смыслом в свете этих прогулок может наполниться строчка «Скажи, фонтан Бахчисарая!»?) и учила его здесь, в Крыму, постигать, о чём шумит Чёрное море:

Немолчный шёпот Нереиды,
Глубокой, вечный хор валов,
Хвалебный гимн Отцу миров.

В «хвалебном гимне Отцу миров», завершающем «Евгения Онегина», звучит горячая благодарность его Автора Творцу мира за счастье жить, которое поэт воспел, за счастье творить, которое он демонстрировал на протяжении всего романа в стихах, обустраивая судьбы своих героев и свою собственную, помогая всем и себе тоже выйти из извилистого жизненного лабиринта с благородной душой и отзывчивым сердцем.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 ЛОТМАН Ю.М. Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Пособие для учителя. — Изд. 2-е. — Л.: Просвещение, 1980. - С. 389.
2 ЧУМАКОВ Ю.Н. «Евгений Онегин» и русский стихотворный роман. — Новосибирск, 1983. - С. 28-33.
3 НАБОКОВ В. Комментарий к «Евгению Онегину» Александра Пушкина. — М.: НПК «Интелвак», 1999. - С. 851.

КРАСУХИН Геннадий Григорьевич
доктор филологических наук, профессор, автор более 400 статей, 15 книг, среди которых «В присутствии Пушкина», 1985; «Доверимся Пушкину», 1998; «Пушкин. Драматические произведения», 2005; «Путеводитель по "Капитанской дачке"», 2006; «Путеводитель по "Евгению Онегину"», 2012; «Превозмогая тяжесть: Художественный мир Пушкина в его наиболее примечательных произведениях», 2013 и др.