Распопин В. Французское Возрождение и Франсуа Вийон

Альбом иллюстраций "Эпоха Ренессанса. Франция"

1. Вступление: литература до Вийона

В XIII в. культура Франции, благодаря поэзии гениальных провансальских трубадуров и творчеству труверов, среди которых блистала ярчайшая звезда Кретьена де Труа, благодаря великолепной готической архитектуре и университетской науке, была ведущей среди западных культур. В немалой степени этому, разумеется, способствовала и деятельность выдающихся мыслителей Сигера Брабантского и Жана де Мена, антипапская политика французских королей, проводником которой в Италии был Брунетто Латини, учитель Данте.

В XIV - первой половине XV в. развитие французской культуры проходило в обстановке Столетней войны (1337 - 1453), острых социальных потрясений, что, однако, не привело к быстрому качественному скачку: слишком сильны были во Франции средневековые литературные традиции. Поэтому можно сказать, что в данный период здесь развертывался новый тип эволюции средневековой культуры, с ее аллегоризмом и морализмом. Но жизнь все же развивалась, росли города, а вместе с ними и удельный вес городской словесности, оттесняющей куртуазную литературу, видоизменяющей ее и приобретающей таким образом новое качество.

Усилиями ученых и философов Иоанна Буридана (1300 - 1359), Николая Ортекура, Николая Орезмского (1320 - 1382) во Франции усилился интерес к античности, который рассматривается специалистами как первые ростки гуманизма. Проповедник Жан Жерсон (1362 - 1429) одним из первых принялся за изучение классической латыни. Филипп де Мезьер (1327 - 1405) стал первым переводчиком Петрарки на французский язык.

Оплотом новой культуры были круги городской интеллигенции, отчасти связанные с двором, но главным образом - с вышедшими из-под жесткой опеки церкви "молодыми" университетами в Орлеане, Лионе, Гренобле, Перпиньяне, Анжере. Возникают и светские городские школы, прообразы коллежей.

Начинается время публицистики, и теперь уже не Франция на Италию, а Италия на Францию начинает оказывать просвещенное влияние.

Новая литература начинается, собственно, с театра, с мистерий, то есть полупрофессиональных представлений, в которых обыкновенно принимают участие и зрители, зачастую идущих неделями: многие из них насчитывали по 50 и более тысяч стихотворных строк. Сперва они были, конечно, чисто религиозными, но быстро обмирщались. Наиболее популярные авторы мистерий: Арнуль Гребан (1420 - 1471) с его "Мистерией страстей" и "Мистерией деяний апостолов"; Жан Мишель, а также Жак Миле (1428 - 1466) с "Мистерией о разрушении Трои" и "Мистерией об осаде Орлеана", в которой была выведена Жанна д-Арк.

Помимо мистерий очень популярны были небольшие аллегорические пьесы - моралите, изображавшие такие понятия и страсти, как, например, Скупость, Вожделение и т.п. Наиболее значительные авторы: Андре де ла Винь, Жорж Шателен (1403 - 1475). Самым же популярным жанром во Франции тех времен был, что совершенно естественно, фарс с его духом веселья, грубой буффонады, идущей от масленичных игр и карнавалов.

И, тем не менее ведущее положение было все-таки за лирикой. Школа искусства поэзии Гийома де Машо превратила поэзию в науку, так называемую "вторую риторику". Скоро поэзия сильно сблизилась с музыкой (впрочем, они были неразлучны еще со времен трубадуров), и многие поэты составляли музыкальные трактаты: Жан де Мюри, Жан де Груши, тот же Николай Орезмский ("О конфигурации качества", "О разделении монохорда").

Знаменитый везде Петрарка (помните, его собирались увенчать лавровым венком короля поэтов сразу в нескольких городах, в том числе и в Париже, но поэт выбрал Рим?..) лучшим французским поэтом считал Филиппа де Вентри (1291 - 1361). Трактаты последнего "Новое искусство" и "Искусство контрапункта" оказали большое влияние на искусства поэзии и музыки. Автора называли даже "цветом музыкантов всего мира".

Наиболее значительным поэтом был Гийом де Машо (1300 - 1377), сочинявший баллады, рондо, верелэ, мотеты. Его поэма "Взятие Александрии" считалась самым виртуозным произведением времени.

Продолжателем Машо был Эсташ Дешан (1346 - 1406) - ученый-клирик, воспевавший Париж и в поздних стихах в чем-то предвосхитивший первого гения новой французской литературы Франсуа Вийона:

Нет светлых разума побед,
Мир ослабел, мир нездоров,
И мы стремимся в некий ров,
И время заметает след,
Ни друга, ни подруги нет.

Наиболее яркий историк эпохи - Жан Фруассар (1337 - 1414). Его многотомные "Хроники" охватывают историю Франции с 1328 по 1400 г. К началу XV в. относится творчество очень талантливого поэта Алена Шартье (1385 - 1434). Славу ему принесли поэмы "Книга четырех дам" и "Безжалостная красавица".

Самый же яркий поэт эпохи - герцог Карл Орлеанский (1394 - 1465), сын Людовика Орлеанского. Жизнь он прожил бурную, был классически образован, основательно знал античных и итальянских авторов.

Во время английского плена он близко сошелся с Алисой Суффолк, внучкой великого Чосера, и познакомился с поэзией английского классика. Его главной любовью были книги, и разлуку со своей библиотекой в Блуа он оплакивал больше, чем разлуку с молодой женой и с родиной.

Он стал поэтом именно в плену, куда попал после битвы при Аренкуре. Литературная слава Карла Орлеанского в XV в. была повсеместной, а его замок в Блуа стал местом собрания поэтов всей Франции. И действительно, Карл был подлинным поэтом, чему свидетельством хотя бы следующие строки:

Время сбросило одеянье
Ветра, холода и дождей,
Как парча, на природе всей
Солнца радостное сиянье...
Струй серебряных трепетанье
И река несет, и ручей,
В каждой капле - отблеск лучей,
Полон снова мир обаянья!
Время сбросило одеянье
Ветра, холода и дождей.

Однако сказанные им в старости слова: "Мир устал от меня, но и я - от него" оказались пророческими. Уже в следующем столетии поэзия Возрождения оттеснила его творчество, и Карл как поэт, к сожалению, был почти забыт. Впервые его стихи были извлечены из забвенья и напечатаны лишь в 1803 г.

Творческим итогом развития средневековой французской литературы и одновременно предвестником Ренессанса стала поэзия Франсуа Вийона, к знакомству с который мы сейчас и переходим.

2. "Первый народный певец" Франсуа Вийон

"...у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитается первым народным певцом", - писал о нем Пушкин. В русской транскрипции в разное время его псевдоним звучал по-разному: Вильон, Виллон, Вийон. Настоящее имя поэта - Франсуа (что означает "француз") Монкорбье. Как и о многих старых авторах, о его реальной жизни сохранилось очень мало сведений. Даже дата его рождения - 1431 - весьма сомнительна, а уж время смерти - после 1463 - вообще неведомо.

Короче говоря, известно о нем почти только то, что он сам рассказал в стихах. А здесь, как вы понимаете, нельзя все принимать за чистую монету: между автором и тем, что он пишет, кого рисует, стоит еще один господин по имени "лирический герой". Во всяком случае при внимательном чтении его "автобиографических" поэм-завещаний явно заметен некий умысел - творимая легенда. Наш Александр Сергеевич был ведь далеко не первым, кто ваял словом и образом жизни автопортрет поэта.

Однако кое-что про Вийона можно сказать утвердительно: начало его творчества совпадает с событиями, в некотором роде обозначившими рубеж Возрождения. Это изобретение Гутенберга и захват турками Константинополя. Для француза же гораздо важнее было (или казалось) окончание Столетней войны (1453 г.).

Некоторые сведения о поэте ученые почерпнули из судебных документов, что, конечно же, великая удача, ибо, как пишет переводчик, составитель и комментатор самого на сегодняшний день полного и авторитетного русскоязычного издания сочинений Вийона (М.: Рипол-классик, 1998) Е. Витковский, "судебным инстанциям было если не наплевать, то почти наплевать на все стихи на свете, особенно же стихи недоучки-уголовника" (цитируется здесь и далее предисловие к этому изданию. С. 5 - 36). Родился Вийон в Париже, восьми лет остался без отца и был усыновлен священником по имени Гийом де Вийон, настоятелем тогда церкви св. Бенедикта.

Учился он в Сорбонне (степень бакалавра получил в 1449 г., лиценциата - в 1452), но премудрым теологом не стал. То ли потому что по типу личности был типичной богемой, хуже того - подонком (в смысле - жителем, обитателем парижского дна). Вот что рассказывает о жизни Вийона Витковский.

"Возле дома некоей набожной старой дамы по имени Катерина Брюйер лежал с незапамятных времен круглый булыжник, прозванный школярами за внешнее сходство с грибом-дождевиком "чертов бздёх", - видимо, выполнявший функции межевого камня. В 1451 году молодые студенты Парижского университета - и в их числе Вийон, - то ли осерчав за что-то на Катерину Брюйер, то ли просто от непомерной юной энергии, этот булыжник погрузили на телегу и увезли к себе в латинский квартал. Дама пожаловалась городским властям, камень вернули. Но распоясавшиеся студенты решили "поставить на своем" - и опять увезли булыжник к себе. Дело запахло скандалом, нашедшим кое-какое отражение в стихах Вийона, но на фоне событий, сотрясавших Францию (в 1452 году была "реабилитирована" Жанна д-Арк!) студенческие шалости оставались шалостями и даже получению степени лиценциата не помешали..." В то, время, похоже, он был уже известным поэтом.

"5 июня 1455 года случилась в городе Париже, да еще на церковной паперти, поножовщина: клирик Филипп Сермуаз напал на Франсуа Вийона и ножом рассек ему губу; причиной драки, по косвенным данным, была некая дама по имени Катрин де Воссель, - скажем деликатно, что едва ли она принадлежала к высшему обществу. Поднаторевший в искусстве уличной драки Вийон запустил камнем в голову Сермуаза, на чем жизненный путь любвеобильного клирика завершился, а у Вийона начались неприятности с правосудием. Вийон просто бежал, и едва ли сам знал куда, кроме того что хотелось ему быть подальше от парижского суда. Полгода он где-то бродяжничал, и есть основания думать, что именно в этих скитаниях выучил он жаргон "кокийяров", проще говоря - воровской язык середины XV века". На этом-то языке и написаны несколько баллад Вийона, причем они даже и французами-то расшифрованы не окончательно.

"Сам Вийон, впрочем, в уголовной области изучением воровского языка не ограничился. Вернувшись в Париж с пустыми карманами в начале 1456 года, он с друзьями "пошел на скок": ограбил Наваррский коллеж; поскольку он всего лишь стоял "на стрёме"... заплатили ему лишь четверть взятой "кассы" - сто двадцать пять золотых экю. По тем временам это было немало, но и кража была достаточно громкой, так что в очередной раз Вийон "сваливает" из Парижа.

Преступление открылось не скоро, в марте 1457 года, в мае того же года выплыло и участие в нем Вийона...

Где скитался, чем занимался Вийон, сбежавший из Парижа во второй раз, - лучше не импровизировать. Вроде бы он бежал в Анжер, вроде бы был приговорен к казни через повешение и по этому поводу сочинил знаменитую балладу о повешенных. В 1460 году он сидел в тюрьме в Орлеане - Бог весть, за что, но смертную казнь ему обещали нешуточно". Выручила и ее не раз выручит Вийона амнистия. Следы его окончательно теряются после 8 января 1463 г.

Да и немудрено, если к слову упомянуть знаменитейшее четверостишие, будто бы написанное Вийоном углем на стене тюремной камеры, в которой он ожидал очередной смертной казни:

Я - Франсуа, чему не рад.
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.

Этот ученый нищий, в чем-то повторивший путь вагантов, наделенный величайшим поэтическим даром, единственный сумел раскрыть через свое лирическое "я" эпоху, но и еще преодолеть ее, смоделировать общечеловеческие, универсальные переживания и ситуации. Обитатель дна, он по природе своей не мог не быть демократичным. А такой литературы до него в истории еще не было. Внешне совершенно традиционная формально (баллады, рондо, песни, каламбуры, изощренные синонимы и рифмы), содержательно его поэзия как бы вобрала в себя все средневековье, спародировала его и этой пародией в трагических тонах совершила качественный скачок через голову времени.

Скажу сейчас крамольную мысль: Вийон - французский Данте, черный и горький юморист, нарисовавший ад на земле, пытавшийся с этим адом ладить, жить в нем и сумевший во всем этом преуспеть.

Уже в ранних вещах ("Малое завещание", баллады 1455 - 1458 гг.) намечается его содержательное новаторство. Уже здесь смешиваются предраблезианское веселое молодечество и трагизм всего земного. Уже здесь появляются его знаменитые гротеск и сатира, которые сознательно подхватит и разовьет Рабле. Даже имена этих двух гениев одинаковы - Французы - и как бы символизируют истинную суть веселого, легкого галльского духа.

Главная вещь Вийона - "Большое завещание" (1461) - своего рода поэма, включающая 186 восьмистиший, излагающих основную содержательную часть, а также 16 баллад и 3 рондо - этаких лирических отступлений, или, если хотите, вставных новелл.

По-французски название этой поэмы звучит как "Testament", то есть не то "Завещание", не то "Завет". Таким образом, двойственность, игра слов, черный юмор заявляются автором уже в самом первом слове текста. А ведь такая игра слов в эпоху всесильной церкви - дело опасное. Вийон-бесстрашный, Вийон-висельник умудряется в своей поэме, по объему совсем небольшой, рассказать обо всем на свете, представить мир во всем многообразии. Но это не привычный вариант поэтической энциклопедии, как мы любим называть поэмы Гомера, Данте, Пушкина. Это скорее калейдоскоп, который как ни поверни - все будет ново, интересно, а самое главное - своеобразно. И измена возлюбленной, и голод, и изгнание, и тюрьма, и эшафот, и предсмертные распоряжения, и издевательское пренебрежение нищего к богачам, и обличение подлости сильных мира сего, - все вроде бы знакомо, но подано в совершенно ни на кого не похожей тональности. А формально-то ведь все те же баллады и рондо, что у множества других авторов... Что же тогда ново: содержание, форма? Наверное, речь вести следует все-таки о содержании. Потому что в сущности "Завещание" Вийона - исповедь, его, поэтово, "я", его личность, выходящая из ряда, проявляющаяся в творчестве и проверяющаяся им.

Суть поэзии Вийона - отрицание средневековой морали "всех", толпы, общества. И противопоставление ей морали личности. А это уже черта гуманистическая, почти ренессансная.

И коль скоро это так, коль скоро Вийон - личность, не просто противопоставляющая себя всем и всему, но единственная противопоставляющая, то и не может она не быть в конфликте с обществом, сколь угодно разнообразном конфликте: бедняк против богачей, поэт против черни, одиночка против стаи. А значит и самая главная, самая глубинная его тема: человек одинок среди людей. И это не что иное, как истинный экзистенциализм за пятьсот лет до изобретения понятия.

Один, без крова, без родни, -
Не веришь? На меня взгляни!
Смотри, как всеми я покинут!

В этой жалобной формуле есть, однако, двойное дно: он не просто всеми покинут, он и сам всех покинул. "Отказываюсь выть с волками площадей", - скажет Цветаева, в сущности, повторяя вийоновское отречение уже без всякой многозначности. Вийон если не атеист, то уж точно антиклерикал. И его герой вовсе не хочет умерщвлять тело во спасение души. Телесная жизнь - вот предмет его поэзии. Этакий Данте телесного мира. Парадокс? Да сам Вийон - сплошной парадокс, и парадокс - главный, излюбленный прием его мышления и творчества: "От жажды умираю над ручьем", "Где же прошлогодний снег?", "Где днесь апостолы святые?", "Я знаю то, что ничего не знаю". И он же - поэт быта, земной жизни, ее радостей:

Пулярка, утки, каплуны,
Фазаны, рыба, яйца всмятку,
Вкрутую, пироги, блины...

Люби, покуда бродит хмель,
Гуляй, пируй зимой и летом,
Целуй красоток всех земель...

Человек, его тело, негармоничное, но живое, корчащееся от боли - предмет любви и внимания поэта. А сама любовь, женщина? Конечно же, но так, как не было ни у кого: ни у античных поэтов, ни уж тем более у поэтов христианской эпохи.

Ругают женщин повсеместно,
Однако в них ли корень зла?
Ведь каждая когда-то честной
И чистой девушкой была!

В корыстном и продажном обществе и любовь не может не быть корыстной и продажной. Отсюда и вывод: "Как счастлив тот, кто не влюблен!" Если и был истинный борец с куртуазностью в ту эпоху, так это, разумеется, Вийон, поэт парадокса и гротеска. Сравните фрагменты из "Баллады о том, как варить языки клеветников" и "Баллады о дамах былых времен" (посвящение Жанне д-Арк). Кажется, одну писал злой сатирик, а другую вдохновенный лирик.

В горячем соусе с приправой мышьяка,
В помоях сальных с падалью червивой,
В свинце кипящем, - чтоб наверняка! -
В кровях нечистой ведьмы похотливой,
С обмывками вонючих ног потливых,
В слюне ехидны, в смертоносных ядах,
В помете птиц, в гнилой воде из кадок,
В янтарной желчи бешеных волков,
Над серным пламенем клокочущего ада
Да сварят языки клеветников!

Где Жанна, что познала пленной
Костер и смерть за славный грех?
Где все, Владычица вселенной?
Увы, где прошлогодний снег!

И еще одна тема, может быть, главная в его творчестве, - тема смерти: Два "Завещания", множество разбросанных по ним и по отдельным стихотворениям строк.

Корзинщики? Передо мной
Тела, истлевшие в могилах...
Где мэтр, а где школяр простой,
Я различить уже не в силах.

Пожалуй, именно Вийон первым в мировой литературе с такой страстью изобразил личность, ее трагедию, обездоленность и ужас одиночества. Куда там властителям дум ХХ века - Кафке и Сартру!.. Все сказано задолго до них. И как сказано!..

"Чужбина мне - страна моя родная"; "Я сомневаюсь в явном, верю чуду"; "Я знаю все, но только не себя"; "Не ангел, но и не злодей" (о человеке вообще); "Везде я гость, гонимый за порог".

Самораскрытие личности Вийона не сравнимо ни с кем до него, разве что с Августином. Да и после мало кто добивался таких же результатов, разве что Достоевский.

Несмотря на то, что никто ничего о Вийоне толком не знает, поэзия его всегда была удивительно современна. Его читали как при жизни, так и после смерти. Рабле включил его в качестве героя в своего "Гаргантюа...", а Теофиль Готье называл самым большим поэтом.

История русского Вийона начинается с процитированной в начале лекции фразы Пушкина, а история русских переводов Вийона - с анонимного переложения "Баллады о повешенных" (1900). Затем Брюсов, акмеисты, некто Сергей Пинус и наконец Илья Эренбург в 1916 г. открыли Вийона русскому читателю. Кое-что из Вийона перевел Гумилев, но главная заслуга в этом деле была все-таки у Эренбурга. Тот же Витковский пишет, что это, может быть, вообще лучшее из всего, что Илья Григорьевич сделал в литературе. Кстати, он работал над Вийоном долгие годы, и в 1963 г. вышла их совместная с Ф. Мендельсоном книжка "Франсуа Вийон. Стихи", содержащая почти все написанное французским поэтом, кроме одной слишком религиозной, по мнению советских редакторов, баллады, чрезвычайно грубого фрагмента из "Баллады о толстухе

Марго" и нескольких баллад, написанных Вийоном на блатном языке. Основная заслуга, как выяснилось несколько позднее, в этом издании принадлежала, однако, не Эренбургу, а Мендельсону. Еще Вийона переводили Всеволод Рождественский, Валерий Перелешин, Сергей Петров, Алексей Парин, Юрий Корнеев, Елена Кассирова, - но понемногу, по несколько баллад. Полного же Вийона пересоздал на русском языке Юрий Кожевников. Трудно сказать, чьи переводы лучше. Лично мне больше по душе мендельсоновы. Во всяком случае, по-видимому, такого попадания поэта в переводчика и наоборот, как то произошло у Лозинского с Данте, или у Маршака с Бернсом, у Вийона ни с кем не случилось. И тем не менее русский Вийон существует, и здесь он так же бессмертен, как и в Европе.

Хочется скорее перейти к стихам, но закончить этот краткий очерк надо, вероятно, своеобразной связью двух лучших поэтов эпохи - Вийона и уже известного вам Шарля Орлеанского. Когда последнего выкупили из английского плена (в 1441 г.), он удалился в свой замок Блуа на Луаре и сделал его центром культурной жизни Франции, местом поэтических турниров. Едва ли не самый знаменитый афоризм Вийона "От жажды умираю над ручьем" (точнее - возле колодца) на самом деле придумал Карл. Придумал и предложил всем состязающимся поэтам в качестве темы для разработки. Из полутора десятков вариантов лучшими оказались баллады Вийона и самого Карла.

Увы, при дворе опального монарха и дивного поэта Вийон тоже не прижился. Да и мог ли?

Такова уж была эта личность, чудесным образом совмещавшая в себе великого поэта и умницу с вором, разбойником и убийцей. Единственная в своем роде в истории литературы. Любопытнее всего, что, в отличие от, например, Шекспира, никто и никогда в реальности Вийона, при всех странностях его поведения, не сомневался. А иные даже и завидовали. Надо полагать, образ Вийона мерещился Есенину, когда тот писал следующие строки:

Если б не был бы я поэтом, Был, наверно, мошенник и вор.

Но как бы там ни было, а без Вийона французская и мировая поэзия определенно была бы неполной, ибо недоставало бы в ней самого яркого ее парадокса.

БАЛЛАДА О ДАМАХ БЫЛЫХ ВЕКОВ

Перевод Юрия Корнеева

Где Флора-римлянка сейчас?
Где рок, красу губящий рьяно,
Архипиаду скрыл от нас?
Ушла Таис в какие страны?
Где Эхо, чей ответ так странно
Звучал в безмолвье рощ и рек?
Где эти девы без изъяна? -
Где ныне прошлогодний снег?

Где Элоиза, с кем был раз
Застигнут Абеляр нежданно,
Из-за чего он и угас
Скопцом-монахом слишком рано?
Где королева, чья охрана
В мешок зашила и навек
Швырнула в Сену Буридана? -
Где ныне прошлогодний снег?

Где Бланш - сирены сладкий глас
И белая лилея стана?
Где Берта, мать того, кто спас
Французский край от басурмана?
Где слава лотарингцев Жанна,
Чьи дни английский кат пресек
В огне костра у стен Руана? -
Где ныне прошлогодний снег?

Принц, не придумано аркана,
Чтоб задержать мгновений бег.
К чему ж крушиться постоянно:
"Где ныне прошлогодний снег?"

ЖАЛОБЫ ПРЕКРАСНОЙ ОРУЖЕЙНИЦЫ

Перевод Ф. Мендельсона

Мне никогда не позабыть
Плач Оружейницы Прекрасной,
Как ей хотелось юной быть
И как она взывала страстно:
"О, увяданья час злосчастный!
Зачем так рано наступил?
Чего я жду? Живу напрасно,
И даже умереть нет сил!

Ведь я любого гордеца
Когда-то сразу покоряла,
Купца, монаха и писца,
И все, не сетуя нимало,
Из церкви или из кружала
За мной бежали по пятам,
Но я их часто отвергала,
Впадая в грех богатых дам.

Я чересчур была горда,
О чем жестоко сожалею,
Любила одного тогда
И всех других гнала в три шеи,
А он лишь становился злее,
Такую преданность кляня;
Теперь я знаю, став умнее:
Любил он деньги, не меня!

Но он держал меня в руках,
Моею красотой торгуя.
Упреки, колотушки, страх -
Я все прощала, боль любую;
Бывало, ради поцелуя
Я забывала сто обид...
Доныне стервеца люблю я!
А что осталось? Грех и стыд.

Он умер тридцать лет назад,
И я с тоскою понимаю,
Что годы вспять не полетят
И счастья больше не узнаю.
Лохмотья ветхие снимая,
Гляжу, чем стала я сама:
Седая, дряхлая, худая...
Готова я сойти с ума!

Что стало с этим чистым лбом?
Где медь волос? Где брови-стрелы?
Где взгляд, который жег огнем,
Сражая насмерть самых смелых?
Где маленький мой носик белый,
Где нежных ушек красота
И щеки - пара яблок спелых,
И свежесть розового рта?

Где белизна точеных рук
И плеч моих изгиб лебяжий?
Где пышных бедер полукруг,
Приподнятый в любовном раже,
Упругий зад, который даже
У старцев жар будил в крови,
И скрытый между крепких ляжек
Сад наслаждений и любви?

В морщинах лоб, и взгляд погас,
Мой волос сед, бровей не стало,
Померкло пламя синих глаз,
Которым стольких завлекала,
Загнулся нос кривым кинжалом,
В ушах - седых волос кусты,
Беззубый рот глядит провалом,
И щек обвисли лоскуты...

Вот доля женской красоты!
Согнулись плечи, грудь запала,
И руки скручены в жгуты,
И зад и бедра - все пропало!
И ляжки, пышные бывало,
Как пара сморщенных колбас...
А сад любви? Там все увяло.
Ничто не привлекает глаз.

Так сожалеем о былом,
Старухи глупые, седые,
Сидим на корточках кружком,
Дни вспоминаем золотые, -
Ведь все мы были молодые,
Но рано огонек зажгли,
Сгорели вмиг дрова сухие,
И всех нас годы подвели!"

БАЛЛАДА ПРИМЕТ

Перевод Ильи Эренбурга

Я знаю, кто по-щегольски одет,
Я знаю, весел кто и кто не в духе,
Я знаю тьму кромешную и свет,
Я знаю - у монаха крест на брюхе,
Я знаю, как трезвонят завирухи,
Я знаю, врут они, в трубу трубя,
Я знаю, свахи кто, кто повитухи,
Я знаю все, но только не себя.

Я знаю летопись далеких лет,
Я знаю, сколько крох в сухой краюхе,
Я знаю, что у принца на обед,
Я знаю - богачи в тепле и в сухе,
Я знаю, что они бывают глухи,
Я знаю - нет им дела до тебя,
Я знаю все затрещины, все плюхи,
Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, кто работает, кто нет,
Я знаю, как румянятся старухи,
Я знаю много всяческих примет,
Я знаю, как смеются потаскухи,
Я знаю - проведут тебя простухи,
Я знаю - пропадешь с такой, любя,
Я знаю - пропадают с голодухи,
Я знаю все, но только не себя.

Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю Смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю книги, истину и слухи,
Я знаю все, но только не себя.

БАЛЛАДА ИСТИН НАИЗНАНКУ

Перевод Ильи Эренбурга

Мы вкус находим только в сене
И отдыхаем средь забот,
Смеемся мы лишь от мучений,
И цену деньгам знает мот.
Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво, Красоткам нравится урод,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,
На помощь только враг придет,
И постоянство лишь в измене.
Кто крепко спит, тот стережет,
Дурак нам истину несет,
Труды для нас - одна забава,
Всего на свете горше мед,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Кто трезв, тем море по колени,
Хромой скорее всех дойдет,
Фома не ведает сомнений,
Весна за летом настает,
И руки обжигает лед.
О мудреце дурная слава,
Мы море переходим вброд,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Вот истины наоборот:
Лишь подлый душу бережет,
Глупец один рассудит право,
Осел достойней всех поет,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

ЭПИТАФИЯ ВИЙОНА (БАЛЛАДА ПОВЕШЕННЫХ) (ЭПИТАФИЯ, НАПИСАННАЯ ВИЙОНОМ ДЛЯ НЕГО И ЕГО ТОВАРИЩЕЙ В ОЖИДАНИИ ВИСЕЛИЦЫ)

Перевод Ильи Эренбурга

Ты жив, прохожий. Погляди на нас.
Тебя мы ждем не первую неделю.
Гляди - мы выставлены напоказ.
Нас было пятеро. Мы жить хотели.
И нас повесили. Мы почернели.
Мы жили, как и ты. Нас больше нет.
Не вздумай осуждать - безумны люди.
Мы ничего не возразим в ответ.
Взглянул и помолись, а бог рассудит.

Дожди нас били, ветер тряс и тряс,
Нас солнце жгло, белили нас метели.
Летали вороны - у нас нет глаз.
Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.
Ты посмотри - от глаз остались щели.
Развеет ветер нас. Исчезнет след.
Ты осторожней нас живи. Пусть будет

Твой путь другим. Но помни наш совет:
Взглянул и помолись, а бог рассудит.
Господь простит - мы знали много бед.
А ты запомни - слишком много судей.
Ты можешь жить - перед тобою свет,
Взглянул и помолись, а бог рассудит.

ЭПИТАФИЯ

Перевод Ф. Мендельсона

Здесь крепко спит в земле сырой,
Стрелой Амура поражен,
Школяр, измученный судьбой,
Чье имя - Франсуа Вийон.
Своим друзьям оставил он
Все, что имел на этом свете.
Пусть те, кто был хоть раз влюблен,
Над ним читают строки эти:

РОНДО (ВЕРСЕТ)

Да внидет в рай его душа!
Он столько горя перенес,
Безбров, безус и безволос,
Голее камня-голыша,
Не накопил он ни гроша
И умер, как бездомный пес...
Да внидет в рай его душа!

Порой, на господа греша,
Взывал он: "Где же ты, Христос?"
Пинки под зад, тычки под нос
Всю жизнь, а счастья - ни шиша!
Да внидет в рай его душа!

И в качестве последнего примера три версии знаменитой "Баллады поэтического состязания в Блуа" в переводе Алексея Парина, сочиненные Жаном Робертэ, Карлом Орлеанским и Франсуа Вийоном. Мы помним, что первая строчка сочинена и предложена для состязания другим поэтам Карлом Орлеанским.

Жан Робертэ:

Над родником от жажды умираю,
Мне сладко то, что горьким должно быть,
К внушающим вражду любовь питаю,
Враждую с теми, коих след любить,
Хвалю всех тех, которых след хулить,
Я зло охотней, чем добро, приму,
Ищу того, чего искать напрасно,
Не верю в то, что ведомо уму,
Уверен в том, в чем сомневаюсь страстно.

С оскоминой усладу я вкушаю,
Глоток, как море, может утолить,
Я близким удаленное считаю,
Не трону то, что должно надломить,
Насыщен тем, что склонно глад будить,
Я всем богат и ничего нейму,
Забуду то, что помню ежечасно,
К тому, кто дарит волю, рвусь в тюрьму,
Уверен в том, в чем сомневаюсь страстно.

Дурным высокий помысл объявляю,
Бегу от тех, кого мне след просить,
Тянусь не к умнику, а к шалопаю,
Я холоден - но жар горазд хранить,

Вполне здоров - и вдруг начнет тошнить,
Не чту своим, что положил в суму,
Глупца повадка для меня прекрасна,
Чем дорожить мне, в толк я не возьму,
Уверен в том, в чем сомневаюсь страстно.

Принц, все имею - сколько, не пойму,
Влеку к себе, чего желать опасно,
Что прочь гоню, то селится в дому;
Уверен в том, в чем сомневаюсь страстно.

Карл Орлеанский:

Над родником от жажды умираю.
Я сам слепой, но в путь других веду.
Не то иззяб, не то в жару сгораю.
На взгляд дурак, а мудрых обойду.
Ленив, а льну к высокому труду.
Таков мой в жизни путь неотвратимый,
В добре и зле Фортуною хранимый.

День выиграю - десять проиграю.
Смеюсь и радуюсь, попав в беду.
В скорбях остатки силы собираю.
Печаляся, часов счастливых жду.
Мне все претит - все манит, как в бреду.
В день счастья мается мой ум ранимый,
В добре и зле Фортуною хранимый.

Я говорлив, но надолго смолкаю.
Пуглив, но на испуг нашел узду.
Печали на услады навлекаю.
Я в прах паду, но все ж не пропаду.
Сквозь слезы вижу я мою звезду.
Я здрав - и хворью взят неизлечимой,
В добре и зле Фортуною хранимый.
Принц, я веду у всех вас на виду
Печалей и веселий череду.
Поры ль дождусь, лишь радостью сладимый,
В добре и зле Фортуною хранимый.

Франсуа Вийон:

Над родником от жажды умираю,
Как жар, горяч - и как щенок, дрожу.
Свой край родной чужбиной называю
И зябну, коль на угольях лежу.
Гол как сокол, а гоголем хожу.
В слезах смеюсь и жду, хоть ждать не след.
Восторг и радость черпаю из бед.
От горя рот растянут до ушей.
Я верх беру, не ведая побед.
Мне всюду рады, все меня взашей.

Сполна лишь зыбкой дымке доверяю
И лишь во тьме предметы разгляжу.
Я только в верных веру и теряю
И в болтовне ученость нахожу.
Я выигрыш в руках не удержу.
Я ночи жду, коль на востоке свет.
Упасть боюсь, а сам - червям сосед.
Нет ни гроша, хоть слышен звон грошей,
Наследства жду, хоть родственников нет.
Мне всюду рады, все меня взашей.

Все трын-трава мне, чаянье питаю
Найти подход к большому платежу.
Я благозвучным вой котов считаю,
Считаю крайне искренным ханжу.
Я только с тем навеки и дружу,
Кто называет черным белый цвет.
Мне тот помог, кем я в ночи раздет.
Мне все едино - ложь ли, правду шей.
На всех плюю, блюду любой совет.
Мне всюду рады, все меня взашей.

О принц, вниманьем вашим я согрет.
Что слышал я? Неведом мне ответ.
Я глух, но лучше всяких сторожей.
Чем я живу? Надежды ярок свет.
Мне всюду рады, все меня взашей.

В заключение предлагаю вам прочесть маленькое блестящее эссе о Вийоне Осипа Мандельштама, в котором замечательно прослежено происхождение первого французского поэта нового времени из самых недр готического средневековья. Оригинал электронной версии текста размещен в библиотеке М. Мошкова: www.lib.ru

Осип МАНДЕЛЬШТАМ

I. Франсуа Виллон

Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через большой промежуток времени. Для тех, кто знает Виллона, явление Верлена представляется именно таким астрономическим чудом. Вибрация этих двух голосов поразительно сходная. Но кроме тембра и биографии, поэтов связывает почти одинаковая миссия в современной им литературе. Обоим суждено было выступить в эпоху искусственной, оранжерейной поэзии, и, подобно тому как Верлен разбил serres chaudes <Теплицы (фр.) - намек на сборник стихов М. Метерлинка "Теплицы" (1889).> символизма, Виллон бросил вызов могущественной риторической школе, которую с полным правом можно считать символизмом XV века. Знаменитый "Роман о Розе" построил непроницаемую ограду, внутри которой продолжала сгущаться тепличная атмосфера, необходимая для дыхания аллегорий, созданных этим романом. Любовь, Опасность, Ненависть, Коварство - не мертвые отвлеченности. Они не бесплотны. Средневековая поэзия дает этим призракам как бы астральное тело и нежно заботится об искусственном воздухе, столь необходимом для поддержания их существования. Сад, где живут эти своеобразные персонажи, обнесен высокой стеной. Влюбленный, как повествует начало "Романа о Розе", долго ходил вокруг этой стены в тщетных поисках незаметного входа.

Поэзия и жизнь в XV веке - два самостоятельных и враждебных измерения. Трудно поверить, что метр Аллен Шартье подвергся настоящему гонению и терпел житейские неприятности, вооружив тогдашнее общественное мнение слишком суровым приговором над Жестокой Дамой, которую он утопил в колодце слез, после блестящего суда, с соблюдением всех тонкостей средневекового судопроизводства. Поэзия XV века автономна: она занимает место в тогдашней культуре, как государство в государстве. Вспомним Двор Любви Карла VI; разнообразные должности охватывают 700 человек, начиная от высшей синьории, кончая низшими буржуа и низшими клериками. Исключительно литературный характер этого учреждения объясняет пренебрежение к сословным перегородкам. Гипноз литературы был настолько силен, что члены подобных ассоциаций разгуливали по улицам, украшенные зелеными венками - символом влюбленности, - желая продлить литературный сон в действительности.

II

Франсуа Монкорбье (де Лож) родился в Париже в 1431 году, во время английского владычества. Нищета, окружавшая его колыбель, сочеталась с народной бедой и, в частности, с бедой столицы. Можно было ожидать, что литература того времени будет исполнена патриотического пафоса и жажды мести за оскорбленное достоинство нации. Между тем ни у Виллона, ни у его современников мы не найдем таких чувств. Франция, полоненная чужеземцами, показала себя настоящей женщиной. Как женщина в плену, она отдавала главное внимание мелочам своего культурного и бытового туалета, с любопытством присматриваясь к победителям. Высшее общество, вслед за своими поэтами, по-прежнему уносилось мечтой в четвертое измерение Садов Любви и Садов Отрады, а для народа по вечерам зажигались огни таверны и в праздники разыгрывались фарсы и мистерии.

Женственно-пассивная эпоха наложила глубокий отпечаток на судьбу и характер Виллона. Через всю свою беспутную жизнь он пронес непоколебимую уверенность, что кто-то должен о нем заботиться, ведать его дела и выручать его из затруднительных положений. Уже зрелым человеком, брошенный епископом Орлеанским в подвал темницы Meung sur Loire <Мен-сюр-Луар (фр.).>, он жалобно взывает к своим друзьям: "Le laisserez-vous la, le pauvre Villon?.." <Неужели вы бросите здесь бедного Вийона?.. (фр.) - Из стихотворения Ф. Вийона "Послание к друзьям".> Социальная карьера Франсуа Монкорбье началась с того, что его взял под опеку Гильом Виллон, почтенный каноник монастырской церкви Saint-Benoit le Bestoume <Сен-Бенуаде де Бетурне(фр.)>.

По собственному признанию Виллона, старый каноник был для него "больше чем матерью". В 1449 году он получает степень бакалавра, в 1452-м - лиценциата и метра. "О господи, если бы я учился в дни моей безрассудной юности и посвятил себя добрым нравам - я получил бы дом и мягкую постель. Но что говорить! Я бежал из школы, как лукавый мальчишка: когда я пишу эти слова - сердце мое обливается кровью". Как это ни странно, метр Франсуа Виллон одно время имел несколько воспитанников и обучал их, как мог, школьной премудрости. Но, при свойственном ему честном отношении к себе, он сознавал, что не вправе титуловаться метром, и предпочел в балладах называть себя "бедным маленьким школяром". Да и особенно трудно было заниматься Виллону, так как, будто нарочно, на годы его учения выпали студенческие волнения 1451-1453 годов. Средневековые люди любили считать себя детьми города, церкви, университета... Но "дети университета" исключительно вошли во вкус шалостей. Была организована героическая охота за наиболее популярными вывесками парижского рынка. Олень должен был повенчать Козу и Медведя, а Попугая предполагали поднести молодым в подарок. Студенты похитили пограничный камень из владений Mademoiselle la Bryuere <М-ль Брюер (фр.).>, водрузили его на горе св. Женевьевы, назвав la Vesse <Бздёх (фр.) - простонародное выражение.>, и, силой отбив от властей, прикрепили к месту железными обручами. На круглый камень поставили другой, продолговатый - "Pet au Diable" <Букв: "Пуканье дьяволу" (фр.).> и поклонялись им по ночам, осыпав их цветами, танцуя вокруг под звуки флейт и тамбуринов. Взбешенные мясники и оскорбленная дама затеяли дело. Прево Парижа объявил студентам войну. Столкнулись две юрисдикции - и дерзкие сержанты должны были на коленях, с зажженными свечами в руках, просить прощения у ректора. Виллон, несомненно стоявший в центре этих событий, запечатлел их в не дошедшем до нас романе "Pet au Diable".

III

Виллон был парижанин. Он любил город и праздность. К природе он не питал никакой нежности и даже издевался над нею. Уже в XV веке Париж был тем морем, в котором можно было плавать, не испытывая скуки и позабыв об остальной вселенной. Но как легко натолкнуться на один из бесчисленных рифов праздного существования! Виллон становится убийцей. Пассивность его судьбы замечательна. Она как бы ждет быть оплодотворенной случаем, все равно - злым или добрым. В нелепой уличной драке Виллон тяжелым камнем убивает священника Шермуа. Приговоренный к повешению, он апеллирует и, помилованный, отправляется в изгнание. Бродяжничество окончательно расшатало его нравственность, сблизив его с преступной бандой lа Coquille <"Раковина" (фр.) - название известной шайки разбойников. Ряд стихотворений Ф. Вийона написан на воровском жаргоне.>, членом которой он становится. По возвращении в Париж он участвует в крупном воровстве в College de Navarre <Коллеж де Наварр (фр.) - название учебного заведения.> и немедленно бежит в Анжер - из-за несчастной любви, как он уверяет, на самом же деле для подготовки ограбления своего богатого дяди. Скрываясь с парижского горизонта, Виллон публикует "Petit Testament" <"Малое завещание" (фр.).>. Затем следуют годы беспорядочного скитания, с остановками при феодальных дворах и тюрьмах. Амнистированный Людовиком XI 2 октября 1461 года, Виллон испытывает глубокое творческое волнение, его мысли и чувства становятся необычайно острыми, и он создает "Grand Testament" <"Большое завещание" (фр.) - основное произведение Ф. Вийона (впервые издано в 1489 г.).> - свой памятник в веках. В ноябре 1463 года Франсуа Виллон был созерцательным свидетелем убийства на улице Saint Jaques <Сен-Жак.>. Здесь кончаются наши сведения о его жизни и обрывается его темная биография.

IV

Жесток XV век к личным судьбам. Многих порядочных и трезвых людей он превратил в Иовов, ропщущих на дне своих смрадных темниц и обвиняющих Бога в несправедливости. Создался особый род тюремной поэзии, проникнутой библейской горечью и суровостью, насколько она доступна вежливой романской душе. Но из хора узников резко выделяется голос Виллона. Его бунт больше похож на процесс, чем на мятеж. Он сумел соединить в одном лице истца и ответчика. Отношение Виллона к себе никогда не переходит известных границ интимности. Он нежен, внимателен, заботлив к себе не более, чем хороший адвокат к своему клиенту. Самосострадание - паразитическое чувство, тлетворное для души и организма. Но сухая юридическая жалость, которой дарит себя Виллон, является для него источником бодрости и непоколебимой уверенности в правоте своего "процесса". Весьма безнравственный, "аморальный" человек, как настоящий потомок римлян, он живет всецело в правовом мире и не может мыслить никаких отношений вне подсудности и нормы. Лирический поэт по природе своей - двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога. Ни в ком так ярко не сказался этот "лирический гермафродитизм", как в Виллоне. Какой разнообразный подбор очаровательных дуэтов: огорченный и утешитель, мать и дитя, судья и подсудимый, собственник и нищий...

Собственность всю жизнь манила Виллона, как музыкальная сирена, и сделала из него вора... и поэта. Жалкий бродяга, он присваивает себе недоступные ему блага с помощью острой иронии.

Современные французские символисты влюблены в вещи, как собственники. Быть может, самая "душа вещей" не что иное, как чувство собственника, одухотворенное и облагороженное в лаборатории последовательных поколений. Виллон отлично сознавал пропасть между субъектом и объектом, но понимал ее как невозможность обладания. Луна и прочие нейтральные "предметы" бесповоротно исключены из его поэтического обихода. Зато он сразу оживляется, когда речь заходит о жареных под соусом утках или о вечном блаженстве, присвоить себе которое он никогда не теряет окончательной надежды. Виллон живописует обворожительный interieur в голландском вкусе, подглядывая в замочную скважину.

V

Симпатия Виллона к подонкам общества, ко всему подозрительному и преступному - отнюдь не демонизм. Темная компания, с которой он так быстро и интимно сошелся, пленила его женственную природу большим темпераментом, могучим ритмом жизни, которого он не мог найти в других слоях общества. Нужно послушать, с каким вкусом рассказывает Виллон в "Ballade de la grosse Margot" <"Баллада о толстой Марго" ( фр.).> о профессии сутенера, которой он, очевидно, не был чужд: "Когда приходят клиенты, я схватываю кувшин и бегу за вином". Ни обескровленный феодализм, ни новоявленная буржуазия, с ее тяготением к фламандской тяжести и важности, не могли дать исхода огромной динамической способности, каким-то чудом накопленной и сосредоточенной в парижском клерке. Сухой и черный, безбровый, худой, как Химера, с головой, напоминавшей, по его собственному признанию, очищенный и поджаренный орех, пряча шпагу в полуженском одеянии студента, - Виллон жил в Париже как белка в колесе, не зная ни минуты покоя. Он любил в себе хищного, сухопарого зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой: "Не правда ли, Гарнье, я хорошо сделал, что апеллировал, - пишет он своему прокурору, избавившись от виселицы, - не каждый зверь сумел бы так выкрутиться". Если б Виллон в состоянии был дать свое поэтическое credo, он, несомненно, воскликнул бы, подобно Верлену: Du mouvement avant toute chose!" <Движение - прежде всего!" (фр.) (У П. Верлена в "Art poetique": "Музыка - прежде всего!")>

Могущественный визионер, он грезит собственным повешением накануне вероятной казни. Но, странное дело, с непонятным ожесточением и ритмическим воодушевлением изображает он в своей балладе, как ветер раскачивает тела несчастных, туда-сюда, по произволу... И смерть он наделяет динамическими свойствами и здесь умудряется проявить любовь к ритму и движению... Я думаю, что Виллона пленил не демонизм, а динамика преступления. Не знаю, существует ли обратное отношение между нравственным и динамическим развитием души? Во всяком случае, оба завещания Виллона, и большое и малое - этот праздник великолепных ритмов, какого до сих пор не знает французская поэзия, - неизлечимо аморальны. Жалкий бродяга дважды пишет свое завещание, распределяя направо и налево свое мнимое имущество, как поэт иронически утверждая свое господство над всеми вещами, какими ему хотелось бы обладать: если душевные переживания Виллона, при всей оригинальности, не отличались особой глубиной, - его житейские отношения, запутанный клубок знакомств, связей, счетов, представляли комплекс гениальной сложности. Этот человек ухитрился стать в живое, насущное отношение к огромному количеству лиц самого разнообразного звания, на всех ступенях общественной лестницы - от вора до епископа, от кабатчика до принца. С каким наслаждением рассказывает он их подноготную! Как он точен и меток! "Testaments" Виллона пленительны уже потому, что в них сообщается масса точных сведений. Читателю кажется, что он может ими воспользоваться, и он чувствует себя современником поэта. Настоящее мгновение может выдержать напор столетий и сохранить свою целость, остаться тем же "сейчас". Нужно только уметь вырвать его из почвы времени, не повредив его корней, - иначе оно завянет. Виллон умеет это делать. Колокол Сорбонны, прервавший его работу над "Petit Testaments", звучит до сих пор.

Как принцы трубадуров, Виллон "пел на своей латыни": когда-то, школяром, он слышал про Алкивиада - и в результате незнакомка Archipiade примыкает к грациозному шествию Дам былых времен.

VI

Средневековье цепко держалось за своих детей и добровольно не уступало их Возрождению. Кровь подлинного средневековья текла в жилах Виллона. Ей он обязан своей цельностью, своим темпераментом, своим духовным своеобразием. Физиология готики - а такая была, и средние века именно физиологически-гениальная эпоха - заменила Виллону мировоззрение и с избытком вознаградила его за отсутствие традиционной связи с прошлым. Более того - она обеспечила ему почетное место в будущем, так как XIX век французской поэзии черпал свою силу из той же национальной сокровищницы - готики. Скажут: что имеет общего великолепная ритмика "Testaments", то фокусничающая, как бильбоке, то замедленная, как церковная кантилена, с мастерством готических зодчих? Но разве готика не торжество динамики? Еще вопрос, что более подвижно, более текуче - готический собор или океанская зыбь? Чем, как не чувством архитектоники, объясняется дивное равновесие строфы, в которой Виллон поручает свою душу Троице через Богоматерь - Chambre de la Divinite <Букв: "Приют Божества" (фр.) - определение Богоматери ("Большое завещание", LXXXV).> - и девять небесных легионов. Это не анемичный полет на восковых крылышках бессмертия, но архитектурно обоснованное восхождение, соответственно ярусам готического собора. Кто первый провозгласил в архитектуре подвижное равновесие масс и построил крестовый свод - гениально выразил психологическую сущность феодализма. Средневековый человек считал себя в мировом здании столь же необходимым и связанным, как любой камень в готической постройке, с достоинством выносящий давление соседей и входящий неизбежной ставкой в общую игру сил. Служить не только значило быть деятельным для общего блага. Бессознательно средневековый человек считал службой, своего рода подвигом, неприкрашенный факт своего существования. Виллон, последыш, эпигон феодального мироощущения, оказался невосприимчив к его этической стороне, круговой поруке. Устойчивое, нравственное в готике было ему вполне чуждо. Зато, неравнодушный к динамике, он возвел ее на степень аморализма. Виллон дважды получал отпускные грамоты - lettres de remission - от королей: Карла VII и Людовика XI. Он был твердо уверен, что получит такое же письмо от Бога, с прощением всех своих грехов. Быть может, в духе своей сухой и рассудочной мистики он продолжил лестницу феодальных юрисдикций в бесконечность и в душе его смутно бродило дикое, но глубоко феодальное ощущение, что есть Бог над Богом...

"Я хорошо знаю, что я не сын ангела, венчанного диадемой звезды или другой планеты", - сказал о себе бедный парижский школьник, способный на многое ради хорошего ужина.

Такие отрицания равноценны положительной уверенности.