Дунаев М.М. Достопамятное сердцу Остафьево
Из кн. М.М. Дунаев. «К югу от Москвы» (М.: «Искусство», 1986. С. 36-67)
"Вдоль блещущих столбов прозрачной колоннады
Задумчиво брожу, предавшись весь мечтам,
И зыбко тень моя ложится по плитам
И с нею прошлых лет и милых поколении
Из глубины ночной выглядывают тени
Я вопрошаю их, прислушиваюсь к ним,
И в сердце отзыв есть приветам их родным".
П. А. Вяземский
Усадьбу Остафьево с легкой руки Пушкина стали называть «Русским Парнасом» — и есть за что! В разные времена здесь бывали (иные подолгу жили) И. И. Дмитриев, К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский, Е. А. Боратынский, В.Л. Пушкин, А. С. Грибоедов, А. Мицкевич, А. И. Мусин Пушкин, Д. В. Давыдов. В. К. Кюхельбекер, М. П. Погодин, Н. В Гоголь. Н. М. Карамзин писал в Остафьеве «Историю государства Российского». Не раз навещал своего друга, хозяина усадьбы поэта П. А. Вяземского, Александр Сергеевич Пушкин.
Имя Пушкина нерасторжимо в нашем сознании с целой эпохой в истории России, в истории литературы. Пушкин — колоссальное явление русской жизни, и уже бесспорная мысль эта заставляет нас внимательнейшим образом вглядываться, вдумываться во все, что входит в сферу притяжения самого имени — Пушкин.
Та обстановка, в которой жили хозяева Остафьева, те предания, которые хранила эта земля, характер людей, с которыми встречался поэт, говорил, спорил, — все помогает лучше понять и почувствовать и эпоху и человека, с нею связанного. Порой незначительная деталь многое расскажет внимательному уму, поэтому не станем пренебрегать такими деталями и здесь, в Остафьеве.
Природа Остафьева, неброская и типично русская, уже сама по себе должна была чем-то определять характер, духовное состояние, настроение людей, живших здесь и бывавших. Хорошо сказал о ней один из более поздних владельцев усадьбы — С. Шереметев: «Кто ищет богатства и разнообразия природы, у кого мысль блуждает и уносится в чужую даль, того не удовлетворит скромная природа Остафьева, но у кого не иссякло родное чувство, тот поймет, что здесь он дома, потому что эта природа — Русь». Описал Остафьево и сам князь П. А. Вяземский:
«Пред домом круглый луг, за домом темный сад,
Там роща, там овраг с ручьем, курганов ряд,
Немая летопись о безымянной битве;
Белеет над прудом пристанище молитве,
Дом Божий, всем скорбям гостеприимный дом.
Там привлекают взор далече и кругом
В прозрачной синеве просторной панорамы
Широкие поля, селенья. Божьи Храмы,
Леса, как темный пар, поемные луга
И миловидные родные берега
Извилистой Десны, Любучи молчаливой,
Скользящей вдоль лугов струей своей ленивой».
Интересен интерьер церкви. Внутреннее помещение не квадратное в плане, как можно было ожидать, исходя из внешнего вида здания, а круглое, причем его диаметр равен внутреннему диаметру венчающей ротонды. Ротонда как бы встроена нижней частью в кубическое основание. Подобный прием является характерной чертой архитектуры барокко, влияние которой чувствуется в этом раннеклассическом памятнике.
Церковная колокольня частично разрушена. Завершение храма не сохранилось.
В 1792 году Остафьево приобрел екатерининский вельможа князь Андрей Иванович Вяземский.
Род Вяземских — древний. Впервые они упомянуты в исторических документах в 1300 году, а начало рода сами Вяземские через ветвь смоленских князей вели к великим князьям киевским и, естественно, к Рюрику. Из известных исторических деятелей, принадлежавших к этому роду (правда, другому, чем хозяева Остафьева, ответвлению его), называют Афанасия Вяземского, одного из главных опричников Ивана Грозного. Пушкин, неравнодушный к древности собственного рода, конечно, должен был с большим интересом отнестись ко всем этим сведениям — уходящим в глубь веков родословным он придавал немалое значение.
А. И. Вяземский выстроил в Остафьеве большой дворец, сохранившийся и по сей день. Двухэтажная центральная часть дворца украшена шестиколонным коринфским портиком. Два боковых флигеля соединялись с центральной частью сквозной колоннадой, которая имела кверху открытые террасы. Позднее террасы были покрыты двускатными кровлями. Уже после революции колоннаду застеклили, что исказило облик этого великолепного классицистического сооружения. В прежние времена дворец был увенчан бельведером, за ветхостью разобранным.
Сохранился первоначальный чертеж фасада дворца. На чертеже здание покрыто рустом, боковые флигели увенчаны световыми барабанами. Эти архитектурные детали так и остались на бумаге; поэтому возникло предположение, что строительство дворца велось в отсутствие архитектора, составлявшего проект. К сожалению, чертеж не был подписан автором, имя его до сих пор установить не удалось, однако, как пишет профессор М. А. Ильин, «форма флигелей со скошенными углами и низкими, в один этаж, портиками заставила предполагать авторство И, Е. Старова, хотя существует предание, что сам владелец усадьбы, интересовавшийся архитектурой, составил проект дома». Если А. И. Вяземский действительно принимал участие в строительстве, осуществляя в отсутствие автора надзор за возведением дворца (разумеется, самый поверхностный), то это может объяснить и некоторые расхождения с первоначальным проектом и возникновение самого предания об авторстве Вяземского: хозяин мог получить чертеж, но изменить замысел оформления В соответствии со своими вкусами.
Интерьер дворца интересен расположенным по центральной оси здания типичным для многих усадебных домов овальным залом, которому соответствует со стороны паркового фасада полукруглый выступ, украшенный пилястрами.
Сама усадьба сохранила некоторые черты центрально-осевой композиции. Композиционная ось усадьбы совпадает с осью симметрии главного дома. По этой оси расположен въезд в усадьбу по плотине пруда, а со стороны паркового фасада — большая липовая аллея. Вблизи дома явно просматриваются следы четкой регулярной планировки парка (в настоящее время в основном утраченной), но партер перед главным фасадом отличается уже свободным расположением дорожек.
Планировка партера, а также устройство большого пейзажного парка, примкнувшего к регулярному, относится к рубежу XVIII — XIX веков, когда владельцем усадьбы стал А. И. Вяземский.
Большой пруд, обрамляющий усадебный ансамбль, придает Остафьеву особое обаяние. Возведение церкви в стороне от центра усадьбы, над прудом, - прием, нередко ветречающийся в усадебной планировке.
«Белеет над прудом пристанище молитве,
Дом Божий, всем скорбям гостеприимный дом».
Но это было уже к концу жизни князя. В молодости же он много служил — сначала в военной, потом в гражданской службе. Добился больших чинов, был одно время генерал-губернатором в Пензе, но не удержался на этой должности после вступления на престол Павла I, ушел в отставку.
О человеческих качествах А. И. Вяземского дошли противоречивые мнения. Сохранились свидетельства сослуживцев, что Вяземский был заносчив, груб порой, «самовластен, спесив и горяч до бешенства», не обладал также и талантами, необходимыми для административной службы. Петр Андреевич пишет об отце иначе: «Князь Андрей Иванович был известен твердым и благородным характером, острым умом, образованностью и любезностью необыкновенной». Может быть, твердый характер князя, его нелюбовь к лицемерию определили отрицательное отношение к нему подчиненных? Сам он писал Павлу I: «...природа влила в душу мою непреодолимое омерзение от кривых дорог».
О твердости характера А. И. Вяземского говорит лучше всего такой эпизод из его жизни. Большой любитель путешествовать, князь часто ездил за границу и однажды познакомился там с некой Евгенией ОРейли, ирландкой по национальности. Он страстно влюбился в нее, увез от мужа, затем добился для нее развода и, преодолев упорнейшее сопротивление своих родственников (в глазах которых подобный брак был неравным), женился. Она-то и стала матерью поэта — Петра Андреевича Вяземского.
По некоторым сведениям, А. И Вяземский являлся членом масонской ложи, был близок Н. И. Новикову, разделял некоторые идеи французских просветителей.
Упорство характера унаследовал от отца и Петр Андреевич, причем характер этот закалялся в постоянном противоборстве воле отца. Видя в сыне частые проявления духа противоречия, отец стремился сломить его непослушание. Воспитывался будущий поэт в спартанской обстановке. Его, маленького мальчика, отправляли одного ночью в рощу, бросали в пруд, где он, барахтаясь и захлебываясь, учился плавать. «Отец был со мною взыскателен и строг. Я более боялся, нежели любил его», — писал позднее Петр Андреевич.
Вольный ум и поэтическое воображение мальчика отец хотел ограничить жесткими рамками математических занятий. «Родитель мой хотел сделать из меня математика, судьба сделала стихотворцем, не говорю: поэтом, ради страха иудейского и из уважения к критикам моим».
А. И. Вяземский умер в 1808 году. Перед смертью он завещал быть опекуном и наставником несовершеннолетнего сына, которому тогда было шестнадцать лет, Н. М. Карамзину, давнему другу семейства, женатому на старшей дочери князя, Екатерине Андреевне.
Карамзин и прежде жил в Остафьеве. Эту тихую усадьбу он выбрал местом для своих занятий русской историей. Всего Карамзин прожил здесь с 1801 по 1816 год. «Остафьево достопамятно для моего сердца: мы там наслаждались всею приятностью жизни... там текли средние, едва ли не лучшие лета моего века, посвященные семейству, трудам и чувствам общего доброжелательства, в тишине страстей мятежных», — писал он позднее.
Николай Михайлович Карамзин был одним из предшественников Пушкина в истории не только литературы, но русской культуры вообще. Один из самых разносторонне развитых и образованных людей своего времени, он сам составил целую эпоху в этой истории. Поэт, прозаик, историк, критик, теоретик искусства, Карамзин далеко продвинул нашу культуру в ее развитии. Все это не новые истины, но их стоит еще раз вспомнить здесь, в Остафьеве, которое хранит память об этом человеке. Березовая аллея в парке называется Карамзинской, это же имя носит и остафьевская березовая роща.
Говоря о значении Карамзина, можно вспомнить, что в литературе он был основоположником и крупнейшим представителем целого литературного направления — «карамзинизма». От воспевания государей, «героев славы вечной», от пышных и велеречивых поучений литература в творчестве Карамзина обратилась к личной жизни человека, к простым и бесхитростным чувствам, к природе. Карамзин совершил поистине великое открытие для своего времени: «...и крестьянки любить умеют». Современник писал: «Карамзин и его друг Дмитриев первые заговорили у нас чистым человеческим языком…».
Историки русского литературного языка выделяют карамзинский период в его развитии. Карамзин усовершенствовал и обогатил словарный запас языка и его синтаксический строй, ввел в употребление многие новые слова и выражения, расширил и закрепил в своей творческой практике возможности языка. Не все знают, что многие обще употребительные и обыденные для нас слова вошли в язык в карамзинскую эпоху (например, «карикатура», «симметрия», «эгоист», «промышленность», «общественность», «человечный», «влияние», «впечатление», «развитие», «рассеянный», «кризис»).
Кабинет Карамзина находился в северо-западной части здания, на втором этаже. Полукруглое, «итальянское» окно кабинета смотрит в сторону парка. Обстановка кабинета не сохранилась, но по описанию историка М.П. Погодина можно представить ее себе без труда. «Голые штукатуренные стены, выкрашенные белою краскою, широкий сосновый стол, в переднем углу под окнами стоящий, ничем не накрытый, простой деревянный стул, несколько козлов, с наложенными досками, на которых раскладены рукописи, книги, тетради, бумаги; не было ни одного шкапа, ни кресел, ни диванов, ни этажерок, ни пюпитров, ни ковров, ни подушек. Несколько ветхих стульев около стен в беспорядке».
Карамзин жил в Остафьеве уединенно. П. А. Вяземский писал, что частые посещения досаждали Карамзину — он старался каждую свободную минуту посвятить работе, «которая для него была также пища духовная и насущный хлеб». Лишь самые близкие друзья навещали его: И. И. Дмитриев, В. Л. Пушкин, В. А. Жуковский и немногие другие. Но и само общение с Карамзиным было порою затруднено, потому что, как вспоминал Дмитриев, Карамзин «ни об чем не мог думать, ни об чем не мог говорить, ничего не мог понимать, кроме предмета своих занятий. Спал и видел только его, во сне и наяву».
В 1816 году семья писателя переехала в Царское Село, где и было продолжено писание «Истории...». Тогда же началось печатание уже готового материала.
Говоря о значении исторических трудов Карамзина, академик С. Б. Веселовский отмечал прежде всего добросовестность ученого. Для Карамзина, по мысли Веселовского, важна была прежде всего фактическая сторона исторических событий, в чем он подал пример всем, кто шел вслед за ним (и кто не всегда этому примеру следовал). Сам Карамзин так писал о своей работе: «Иду голою степью; но от времени удается мне находить и места живописные. История не роман: ложь всегда может быть красива, а истина в простом своем одеянии нравится только некоторым умам, опытным и зрелым. Если Бог даст, то добрые Россия не скажут спасибо или мне, или моему праху».
Успех, сопутствовавший выходу в свет карамзинского труда, был необычайный. «Теперь узнаю, что у меня есть отечество», — сказал после прочтения «Истории» один из современников и выразил этими словами, пожалуй, основное чувство, охватившее русское общество.
П. А. Вяземский посвятил Карамзину такие строки:
«Нам предков воскресил он лица,
Их образ в нас запечатлел,
И каждая его страница —
Зерцало древних дней и дел.
Своей живительной рукою
Событий нить связал он вновь,
Сроднил нас с русскою семьею
И пробудил он к ней любовь.
Воздвиг сей храм он величавый,
Прекрасный стройностью частей,
Сей памятник и русской славы,
И славы собственной своей».
Справедливости ради нужно вспомнить, что Пушкину же приписывалась (и по сей день приписывается) следующая эпиграмма на Карамзина:
«В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья.
Необходимость самовластья
И прелести кнута».
Документально авторство Пушкина, однако, не подтверждено, оно лишь предположительно. П. А. Вяземский выражал в свое время сомнение в том, что именно Пушкин сочинил эти строки. Сам Пушкин в своих заметках о Карамзине высказывает следующую мысль: «Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него». Далее Пушкин заметил: «Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни». Если вникнуть в сам дух небольшой статьи о Карамзине, то можно предположить, что Пушкин имел в виду именно процитированную эпиграмму.
П. А. Вяземский прямо оспаривал мнение о том, что Карамзин был в своих трудах осторожным царедворцем: «Царь и историограф были по многим важным вопросам в явном противоречии. <...> При дворе Карамзин был одинок и, так сказать, лицо заштатное. В придворных, в равных ему, он мало встречал сочувствия. Должно признаться, что и он немногим из них сочувствовал, и то под некоторыми условиями». Известны случаи, когда Александр I открыто выражал недовольство тем, что писал в своей «Истории…» Карамзин.
Несомненно одно: влияние Карамзина на современников, на общественную и культурную жизнь страны было огромно. И конечно, велико было влияние его на тех людей, с кем он непосредственно общался. А среди них — П. А. Вяземский и А. С. Пушкин.
Карамзин начал воспитывать в русском человеке вкус к истории — заслуга великая! — привил обществу начала исторического мышления, подлинно исторической памяти, без которых невозможна подлинная любовь к Родине, и подлинное развитие общественной мысли, общественного самосознания, и подлинный общественный прогресс. Это очень хорошо ощутил Пушкин (может быть, первым среди всех в то время), не без влияния Карамзина проявивший живой интерес к русской истории, и не только в художественном творчестве своем, но и как историк-исследователь.
В определенной части русского общества того — и более позднего — времени, проникнутой западническим мышлением (хотя западничество как общественно-политическое течение оформилось несколько позднее), бытовала отчасти признанная банальной очевидностью мысль о том, что допетровская Русь была лишена истории и лишь прозябала в «бледном и полузабытом сне». Первый удар по подобному заблуждению нанес Карамзин (хотя исторические исследования существовали и до него). И где, как не в «Истории...» Карамзина, почерпнул Пушкин те идеи, которые он в чеканной форме высказал, возражая на глубокомысленные, но не глубокие замечания Чаадаева о русской истории: «...Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Иоанна, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!» Как образно воспринимает Пушкин историю! Его мышление настолько полно и органично проникнуто чувством глубокого историзма, что и в своем времени он сумел увидеть черты времени исторического: «...разве не находите вы чего то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?» Вывод Пушкина относительно русской истории поражает глубиной понимания ее, способностью проникнуть в суть — вопреки внешним и случайным чертам, налагаемым современностью на ее восприятие; поражает возвышенным величием мысли: «...я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Мысль Пушкина — из тех, что на все времена. Она из тех, что направляют развитие самосознания как на уровне личности, так и на уровне общества. В этой мысли Пушкина — начало того осознания обществом своих собственных истоков и корней, до которого оно ценой нелегких усилий и преодолением немалых ошибок должно было прийти в развитии своем. Опора же этой мысли — карамзинская «История...». Не в этом ли главная заслуга Карамзина перед русским обществом?
Карамзин, по отзывам современников, не любил пустых и бессодержательных разговоров «о том о сем, а больше — не о чем». Круг интересов его был строго ограничен. «Беседы его касались более нравственных и философических вопросов, а иногда и политических. В них выражался светлый ум, светлая душа и беспредельная любовь ко всему и ко всем».
Несомненно (еще раз скажем), знакомство с Карамзиным наложило отпечаток на характер и на судьбу двух поэтов — Пушкина и Вяземского. И часто, должно быть, вспоминали они его (а здесь, в Остафьеве, — особенно) в своих беседах. И, пожалуй, именно Вяземский и Пушкин точнее всего оценили значение Карамзина после его смерти. Вяземский: «...смерть Карамзина в русском быту оставила по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придется». Пушкин же посвятил свою трагедию «Борис Годунов» — «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина».
Не пройдем же мимо этих, столь хорошо знакомых слов. «Для россиян», — значит, и для нас тоже.
В Остафьеве нелишне вспомнить, что этой усадьбе Карамзин был обязан сохранением своего колоссального труда. Перед наступлением Наполеона Карамзин один из экземпляров «Истории...» отдал в кремлевский архив, другой (лучший, по его словам) оставил в усадьбе Вяземских. Кремлевский архив сгорел. Можно вообразить, каким ударом было бы для писателя известие о том, что не уцелело и Остафьево, а с ним и плод многолетнего труда. Но Остафьево, к счастью, осталось невредимо, хотя и на него был совершен набег неприятеля. Об этом писал П. А. Вяземский в письме А. И. Тургеневу: «Я вечор узнал по печатным известиям, что французы удостаивали деревню Климову, то есть знакомое тебе Остафьево, своим посещением и что происходила в ним маленькая сшибка. Тихое убежище, в котором за несколько недель тому назад родились страницы бессмертной, а может быть, и никогда не известной свету «Истории» Николая Михайловича, истории славных наших предков, было свидетелем сражения с французами, покорившими почти в два месяца первые губернии России».
На галерее Остафьева в память об этих событиях стояли прежде пушки времен войны с Наполеоном.
Сам же Петр Андреевич был в это время в армии, в которую вступил добровольно. Не помешала ни недавняя женитьба, ни болезнь, грозившая перейти в чахотку, ни полное незнание военного дела. «Ничего не было во мне воинственного», — сознавался он сам несколько лет спустя. Он не умел, как сам признается, ни стрелять, ни порядочно ездить верхом. Но всеобщий патриотический подъем, вдохновение, жажда сразиться с врагом захватили юного князя. Он отправился на войну.
Весьма любопытна фигура Вяземского на Бородинском поле. Он прибыл в армию накануне сражения, был назначен адъютантом Милорадовича. Но, к отчаянию юного воина, оказалось, что лошадь его еще не доставлена и ему не на чем ехать на поле битвы. «Мне тогда казалось, что если до конца сражения не добуду себе лошади, то непременно застрелюсь». К счастью, коня Вяземскому одолжил один из адъютантов Милорадовича, и, галопируя по Бородине кому полю под свист пуль и пролетающих ядер, он чувствует себя... спасенным от смерти! Свист пуль он принимает за свист хлыста и, пожалуй, не понимает всей меры опасности, которой подвергается. В довершение ко всему на нем был малознакомый в армии мундир и многие русские принимали его за француза.
Вскоре лошадь под ним была ранена в ногу, ему дали другую, но ту разорвало ядром. На его глазах гибли люди, но Вяземский находился в «восторженном настроении духа», и суть происходящего ускользала от него. Не понимал он и того, что происходит на поле с точки зрения чисто военной: «Во время сражения я был как в темном, или, пожалуй, воспламененном лесу. По природной близорукости своей худо видел я, что было перед глазами моими. По отсутствию не только всех военных способностей, но и простого навыка, ничего не мог я понять из того, что делалось».
За участие в Бородинском сражении Вяземский получил незначительный орденок — на этом и закончилась его военная карьера.
Писать стихи Вяземский начал довольно рано. Его первыми наставниками в литературе были И. А. Крылов, Н М. Карамзин, В. А Жуковский — кто не позавидует таким учителям! Сегодня, оценивая поэтическое наследие князя Вяземского, можно с сожалением признать, что талант его не получил должного развития. В занятиях поэзией, как и во многом другом, Вяземского отличали беспорядочность, отсутствие трудолюбия. О Вяземском можно было бы сказать словами из «Евгения Онегина»: «труд упорный ему был тошен». Да Вяземский и сам признавался в этом:
Писать мне часто нет охоты,
Писать мне часто недосуг
Ум вянет от ручной работы,
Вменяя труд себе в недуг.
Я не терплю ни в чем обузы, —
И многие мои стихи —
Как быть? дорожные грехи
Праздношатающейся музы».
Можно вспомнить, кстати, и гоголевскую оценку: «Отсутствие большого и полного труда есть болезнь князя Вяземского».
Пример Карамзина, который, по свидетельству самого Вяземского, «был воплощенный труд, воплощенное терпение», не пошел впрок. Поэтическое вдохновение рождало стихи; но небрежность формы может порой испортить самую удачную поэтическую мысль.
Вообще мнения о Вяземском как о поэте и человеке порой противоречивы. Высказывалось мнение даже, что-де трудно понять, чем так привлекал этот пустой и недалекий человек Пушкина. На подобные упреки можно бы ответить: да ведь нашел же что-то Пушкин в этом человеке, постарайтесь-ка лучше понять это, а коли не можете, так в том ваша вина, нам же позвольте верить Пушкину:
«Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой».
А вот другие строки, также посвященные Вяземскому:
«Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый,
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил, благодаря судьбе,
Смеяться весело над злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой».
Не довольно ли примеров?
Вяземский был чрезвычайно остер на язык — многие стали жертвами его эпиграмм (что также сближает его с Пушкиным). «Как Иван-царевич, бывало, князь Петр Андреевич кого за руку — рука прочь, кого за голову — голова прочь», — вспоминал один из членов «Арзамаса» — Ф. Ф. Вигель. Может быть, именно остроумие, природная веселость сделали Вяземского одним из видных арзамасцев. Шутки, веселый смех, остроумные выпады против литературных противников отличали собрания «Арзамаса», и среди прочих блистал острым умом князь Вяземский, прозванный здесь Асмодеем (то есть «злым духом», или «демоном», как называл его иногда Пушкин), Не стоит лишний раз повторять, что под легкой и шутливой формой крылось весьма глубокое и серьезное содержание. «Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев, — писал Карамзин, — с ними бы жить и умереть».
Об «Арзамасе» следует вспомнить в Остафьеве потому, что здесь, в этой усадьбе, тоже проходили собрания общества. Подтверждение — слова самого Вяземского: «Я на днях еду в Остафьево, и со мною весь московский Арзамас».
Раз уж зашла речь об «Арзамасе», может быть, стоит напомнить, почему общество так называлось. (Вообще-то полное название его — «Общество арзамасских безвестных литераторов»). Ближайшим поводом к возникновению общества стали многочисленные нападки его будущих членов на одного из «литературных староверов» — А. А Шаховского. Литератор Д. Н. Блудов, один из противников Шаховского, во время поездки в свое имение остановился проездом в Арзамасе. Ночью в гостинице он услышал по соседству разговор каких-то безвестных людей о литературе. Блудов под впечатлением услышанного разговора сочинил «библейским слогом» сатирическое произведение «Видение в арзамасском трактире», в котором Шаховской изображался в некой обществе арзамасских безвестных литераторов. По возвращении в Петербург Блудов рассказал об этом эпизоде друзьям. «Изобретательный гений Жуковского по части юмористической вмиг пробудился, одним взглядом увидел он длинный ряд веселых вечеров, нескончаемую нить умных и пристойных проказ», — вспоминал Ф. Ф. Вигель.
Очевидно, участие в «Арзамасе» укрепило дружбу между Вяземским и Пушкиным. Пушкин был семью годами моложе Вяземского, но литературное «старшинство» Пушкина Вяземским признавалось безусловно.
Да и вообще отношения между литераторами такого уровня были полны великодушия, дружеской приязни, восхищения перед талантом. Сколько подлинного величия душевного — в одной хотя бы фразе о Пушкине из письма Жуковского Вяземскому 1815 года: «Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти - этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».
Пушкин посетил Остафьево три раза. Особенно памятным был для хозяина приезд 16 — 17 декабря 1830 года. Об этом остались воспоминания как самого Петра Андреевича, так и сына его, Павла Вяземского, которому в тот год было десять лет.
Вот что писал Я. А. Вяземский: «Уже при последних издыханиях холеры навестил меня в Остафьеве Пушкин. Разумеется, не отпустил я его от себя без прочтения всего написанного мною. Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и судил о труде моем с авторитетом писателя опытного и критика меткого, строгого и светлого. Вообще более хвалил он, нежели критиковал. <...> День, проведенный у меня Пушкиным, был для меня праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за свой труд».
Павел Вяземский вспоминал другой эпизод: «Немедленно по снятии карантинов, в декабре или январе 1831 года, он навестил нас в Остафьеве. Я живо помню, как он во время семейного вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках, и, потирая руки, декламировал сильно, напирая на: я мещанин, я мещанин, и просто русский мещанин. С особенным наслаждением Пушкин прочел врезавшиеся в мою память четыре стиха:
«Не торговал мой дед блинами,
В князья не прыгал из хохлов,
Не пел на клиросах с дьячками,
Не ваксил царских сапогов».
(Мемуарист путает порядок начальных строк пушкинского стихотворения «Моя родословная»).
Примечательный факт: вернувшись только что из Болдина, Пушкин читает князью Вяземскому прежде всего «Мою родословную», конечно же полагая, что именно Вяземский, представитель древнейшего и знатного рода, лучше всего поймет идею стихотворения.
...Когда-то Булгарин глумился над пушкинской приверженностью к памяти о древности своего рода. Вот пример того, насколько заурядный ум поверхностен в суждениях о понятиях истинно глубоких, но таковому уму недоступных. Глумливое обвинение поэта в мелкой спеси, пустом чванстве, суетной гордыне — мысль недостойная.
Пушкин же своим вниманием к древности, к истории как бы возводит память в ранг важнейшей философской категории. Не сказать просто — мировоззрение, но все мироощущение Пушкина было проникнуто подлинным историзмом; историческая мысль насыщала и его творчество. Незаурядная дворянская кичливость древностью собственного рода, но живое ощущение связи времен, необходимое как отдельному человеку, так и целому народу, влечет воображение поэта. Пушкинское внимание к истории есть именно утверждение памяти, этой связующей времена нати, как одной из важнейших жизненных ценностей. «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим» — и это опять-таки из тех истин, что на все времена. Приближая к себе далекое прошлое, человек черпает в нем нравственную силу, осмысляя духовный опыт предков. Память становится одной из основ любви к Родине — и вне этого Пушкин не мыслит человека как духовный микрокосм. Характерно и примечательно, что на том же листе, где он набросал план «Моей родословной», Пушкин вычерчивал в Болдине — переделывая, меняя слова, оттачивая мысль — знаменитые строки, ставшие одной из вершин его философской лирики:
«Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как пустыня
И как алтарь без божества.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его».
Пушкин вскоре снова посетил Остафьево. В дневнике П. П. Вяземского есть запись за 6 января 1831 года: «У нас был уголок Москвы. <...> Был Денис Давыдов, Трубецкой, Пушкин, Муханов, Четвертинские; к вечеру съехались соседки, З1пиликала пьяная скрипка, и пошел бал балом».
В 20-е годы приезжал в Остафьево А. С. Грибоедов. Есть свидетельства, что на домашней остафьевской сцене Грибоедов играл в фонвизинском «Недоросле» роль Еремеевны. Вероятно, именно в Остафьеве читал он хозяину «Горе от ума» и, как вспоминает Вяземский, сделал по его замечанию одно незначительное исправление в тексте комедии.
В 1827 году гостем Остафьева был Адам Мицкевич. О дружбе его с Пушкиным известно достаточно. Можно припомнить только, что именно князь Вяземский рассказал позднее эпизод, характеризующий взаимоотношения Пушкина и Мицкевича: «Пушкин, встретясь где-то на улице с Мицкевичем, посторонился и сказал: «С дороги, двойка, туз идет». На что Мицкевич тут же ответил: «Козырная двойка туза бьет».
Бывал гостем Остафьева и Н. В. Гоголь. В дневнике М. П. Погодина читаем запись за 5 июня 1849 года: «К Вяземскому в Остафьево, по Серпуховской дороге, по которой ездил с таким бьющимся сердцем. С Гоголем о Европе, о России, о правительстве... Вяземский очень рад».
П. А. Вяземский, будучи в молодости человеком передовых, свободолюбивых взглядов, так что прочно пристало к нему меткое определение «декабрист без декабря» (над ним одно время был установлен даже негласный надзор полиции), постепенно все более изменял прежние убеждения, переходя на консервативные позиции. Как отмечают биографы Вяземского, окончательный поворот в его мировоззрении произошел под влиянием европейских потрясений 1848 года. Служебная карьера Вяземского, впрочем, стала складываться удачно: он был назначен товарищем (по-нашему, заместителем) министра просвещения, позднее — сенатором. Во время министерской службы Вяземского под его управлением находилась цензура, что, разумеется, не могло вызывать к нему приязнь революционно-демократического лагеря, у многих представителей которого он пользовался незавидной репутацией. «Князь Вяземский, — писал о нем А. И. Герцен, — так гнусно управляющий министерством народного просвещения...». Поэт-сатирик В. С. Курочкин пародировал известные строки Пушкина:
«Судьба весь юмор свой явить желала в нем.
Забавно совместив ничтожество с чинами,
Морщины старика с младенческим умом.
И спесь боярскую с холопскими стихами».
В самой эпиграмме виден явный перехлест неприязни, но она отражает определенную политическую позицию Вяземского.
К концу жизни Вяземский все более терял связь с обществом. Его сверстники и друзья давно умерли. С новыми поколениями у него не было общего языка. Вяземский начал подолгу жить за границей, где и умер в 1878 году, в возрасте восьмидесяти шести лет.
Сам Вяземский с горечью сознавал свое положение — положение реликта давней исторической эпохи. «Забытый каторжник на каторге земной», «запоздалый гость другого поколенья» — именует он себя в своих стихах. С тоской и горечью пишет:
«Так мы, развалинам подобны,
И на распутии живых
Стоим как памятник надгробный
Среди обителей людских».
Горькое признание.
Привлекательной чертой князя Вяземского было отсутствие самомнения — он не выставлял напоказ своих поэтических заслуг:
«Талантов нет во мне излишка.
Не корчу важного лица;
Я просто записная книжка,
Где жизнь играет роль писца».
Князь несправедлив к себе, но само сравнение метко: жизнь оставила много интересных записей в его судьбе.
Истории Остафьева не устаешь удивляться. Прослеживая судьбы многих людей, связанных с Остафьевом, можно заметить, что уже сама причастность к остафьевской жизни непременно вовлекала их, каждого по-разному, в сферу литературной жизни своей эпохи. Сама атмосфера Остафьева была насыщена литературными интересами, идеями, стремлениями, и даже те, кто не имел прямого отношения к литературе, все-таки были как-то косвенно связаны с нею и тем интересны. Постоянно наблюдаются пересечения судеб, связей, имен. Само понимание и ощущение этой эпохи становится полнее всякий раз, когда мы узнаем дотоле неизвестные нам характеры, судьбы, образы.
Весьма любопытным человеком была теща князя П. А. Вяземского, Прасковья Юрьевна Гагарина, урожденная княжна Трубецкая. Ее непременно должен был знать Пушкин, если не лично, то по разговорам и рассказам о ней. Она была правнучкой известного государственного деятеля эпохи царя Алексея Михайловича боярина Артамона Матвеева и племянницей фельдмаршала Румянцева-Задунайского (это само по себе могло вызвать интерес Пушкина). В молодости Прасковья Юрьевна отличалась необыкновенной красотой, в числе ее поклонников был одно время Н. М. Карамзин, посвятивший ей шутливое стихотворение, кончавшееся так.
«Парашу вечно не забуду,
Мила мне будет навсегда,
К ней всякий вечер ездить буду,
А к Селимене никогда».
После гибели мужа в битве под Прагой (предместье Варшавы) княгиня была взята в плен и в темнице родила дочь. Освободил ее Суворов, взявший Прагу штурмом в 1794 году.
Бытовало в остафьевской истории предание (оспаривав мое, впрочем, иными нынешними исследователями), что в 1803 году Гагарина совершила необычайный по смелости полет на первом в России воздушном шаре, построенном в Москве воздухоплавателем французом Гарнеренем. Любопытно, что полет этот как будто счастливо завершился в Остафьеве (остатки шара долгое время хранились в усадьбе), хозяйкой которого позднее стала дочь Прасковьи Юрьевны — Вера Федоровна, жена П. А. Вяземского. Полет воздушного шара воспринимался в то время чуть ли не так же. как сегодня воспринимается нами полет космического корабля. Князь А. И. Вяземский говорил в шутку, что он стал одним из популярнейших людей только потому, что в его усадьбе приземлился воздушный шар.
Позднее Прасковья Юрьевна вышла замуж за некого помещика Кологривова, человека малозаметного. С ним произошел однажды курьезный случай, о котором вспоминал декабрист Д. Завалишим: «...муж ее, однажды спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, что это звание выше его титулов».
Именно о ней, по свидетельству Завалишина, говорит Молчалин Чацкому (Грибоедов изменил только имя этой женщины):
«Татьяна Юрьевна!!!
Известная, — притом
Чиновные и должностные —
Все ей друзья и все родные;
К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам».
После замужества дочери Прасковья Юрьевна часто живала в Остафьеве.
Долгое время с Остафьевом была связана судьба старшей сестры П. А. Вяземского — Екатерины Андреевны Карамзиной. Позднее, уже в Царском Селе, с нею познакомился и Пушкин — и по версии, отстаиваемой Ю. Н. Тыняновым, она стала первой истинной любовью юною поэта. «Она была бела, холодна, как статуя древности. Если бы в голове язычника Фидиаса могла бы блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять Мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости», — вспоминал Ф. Ф. Вигель.
Интересен характер жены П. А. Вяземского — Веры Федоровны. Вот для сравнения две характеристики ее, относящиеся к разным периодам ее жизни. В молодые годы «Вера Федоровна была... существо весьма необыкновенное. (...) Не было истинной скорби, которая бы не произвела не только ее сочувствие, но и желание облегчить. Ко всему человечеству вообще была она сострадательна. (...) Смелым обхождением она никак не походила на нынешних львиц; оно в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее». В пожилом возрасте «полная юношеского пыла, неподдельной веселости и остроумия, со своею чистою, старомосковскою речью, с выходками и вспышками резвого и нестареющего ума — княгиня Вера Федоровна была цельным типом старого московского допожарного общества. (...) Она кипятилась и негодовала и в то же время заливалась своим заразительным хохотом, следя за всем и живя в постоянном и разнообразном общении с множеством лиц... и всех очаровывала блеском свежего и нестареющего ума».
Вяземская и Пушкин были большими друзьями. «Любила она вспоминать о Пушкине, с которым была в тесной дружбе, чуждой всяких церемоний». Вместе с мужем княгиня неотлучно находилась у постели умирающего поэта.
Нельзя не вспомнить в Остафьеве и еще об одном человеке, о сыне П. А. Вяземского — Павле Петровиче, который стал хозяином усадьбы после смерти отца.
Облик П. П. Вяземского хорошо охарактеризовал один из современников его; «По внешности он был геркулес силы и роста, с лицом необыкновенно выразительным и оригинальным по богатству физиономии и игры ее оттенков, с седою, точно львиными кудрями украшенною головою, он никого не имел себе подобного, и та же оригинальность, та же типичность отличали от других его изящную и даровитую нравственную личность».
Деятельность П. П. Вяземского имела разносторонний характер, но для нас из его многочисленных титулов и должностей (вот некоторые из них: «Гофмейстер Двора Его Величества, сенатор князь Павел Петрович Вяземский, основатель и почетный президент Императорского общества любителей древней письменности») особый интерес представляют те, что имеют непосредственное отношение к литературе. Автор многих исторических и филологических трудов, Вяземский особый интерес проявлял к русской старине, к древнему искусству и литературе. Одним из первых в России начал собирать он иконы, старинные рукописи, изделия прикладного искусства и т. п. Ему принадлежат научные труды, посвященные «Слову о полку Игореве» и другим памятникам древнерусской литературы. По инициативе Вяземского, наконец, было создано Общество любителей древней письменности, цель которого состояла в том, чтобы «издавать славяно-русские рукописные памятники, замечательные в научном, литературном, художественном или бытовом отношениях». Вяземский сам редактировал многие издания общества. В рамках общества им был организован музей, которому Павел Петрович передал многие предметы своей богатейшей коллекции (отличавшейся, надо признать, некоторой бессистемностью и включавшей также и малоценные вещи). Друзья Вяземского вспоминали, что часто можно было видеть его в комнатах музея, где, стоя на табурете, он сам развешивал на стенах иконы, старинные кресты и прочие предметы.
При П. П. Вяземском и сама его усадьба превратилась в своеобразный музей. Здесь, в бывшем кабинете Карамзина, находились жилет Пушкина, простреленный пулей Дантеса; кора с березы, возле которой стоял Пушкин во время дуэли; трость Абрама Ганнибала, в набалдашник которой была вделана золотая пуговица с мундира Петра I; письменный стол Пушкина; дорожный сюртук Карамзина и многое другое. В громадной библиотеке, которую, напомним, П. П. Вяземский пополнил десятью тысячами томов, были развешаны портреты государственных и исторических деятелей, причем Павел Петрович при их размещении установил чередование изображений монархов, противников царизма. Любопытно, что рядом с Екатериной II был помещен Пугачев. Сам Вяземский хранил богатые воспоминания о тех людях, которых ему довелось видеть в Остафьеве. Прежде всего, конечно, — о Пушкине. Вяземский вспоминал, как Пушкин учил его, маленького еще мальчика, «боксировать по-английски», причем настолько пристрастил его к этому занятию, что ребенка перестали даже на некоторое время возить в гости, так как повсюду он стремился продемонстрировать то искусство, которому научил его поэт.
П. А. Вяземский как-то в шутку сообщил Пушкину, что десятилетний Павлуша взялся критиковать какие-то пушкинские стихи, на что Пушкин так же шутливо ответил: «Кланяюсь всем твоим и грозному моему критику Павлуше. Я было написал на него ругательскую антикритику, слогом «Галатеи» — взяв в эпиграф «Павлуша медный лоб приличное названье» собирался ему послать, не знаю куда дел». Прозвище «Павлуша медный лоб» надолго закрепилось за Павлом Вяземским.
Было у него и другое прозвание, также «подаренное» ему Пушкиным. Однажды (это было в 1827 году) Павел Вяземский принес Пушкину свой альбом с просьбой написать в него стихи. Александр Сергеевич просьбу выполнил, вписав несколько вписав несколько строк:
«Душа мол Павел,
Держись моих правил
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то.
Кажись, это ясно.
Прощай, мой прекрасный».
После П. П. Вяземского Остафьево перешло к новым владельцам — графам Шереметевым (вследствие брака дочери Павла Петровича с С. Д. Шереметевым). При Шереметевых сохранялся мемориальный характер усадьбы. Здесь берегли память о людях, когда то живших или бывавших в Остафьеве.
Память Остафьева драгоценна. Если бы с ним было связано имя хотя бы одного из названных писателей или поэтов, и тогда оно заняло бы свое место в истории русской литературы. Но созвучие имен делает ею местом - не по боимся громкого слова — священным.
В 1911 году в парке Остафьева по проекту Н. 3. Панова был поставлен памятник Н. М. Карамзину. В верхней его части — отлитые из металла тома «Истории государства Российского». Памятник стоит напротив окна бывшего кабинета Карамзина.
В 1913 году в усадьбе соорудили (также по проекту Н 3. Панова) памятники А. С. Пушкину, П. А. Вяземскому, В А Жуковскому. Бюст Пушкина работы скульптора А. М. Опекушина, как представляющий большую художественную ценность, был затем взят в Музей А. С. Пушкина, в парке же установили его копию. Позднее к этим памятникам присоединился скульптурный портрет П. П. Вяземского.
Достоевский 
Симонов Константин Михайлович