Распопин В.Н. Литература Древней Греции. Боги и люди (От Миноса до Эзопа). Сольная мелика: от Архилоха до Анакреонта
Вернемся, наконец, к литературе. Мы остановились на закате героического эпоса, которые уже не годился для выражения мыслей и чувств современного человека и хоть и исполнялся на всех официальных праздниках, но воспринимался уже как нечто архаическое, "как голос вчерашнего дня, не дающий ответа на запросы дня текущего" (В.Н. Ярхо) и явно уступал место новому поэтическому жанру - лирике.
Две исчерпывающие цитаты:
"Слово "лирика" имеет двоякое значение. Античный смысл его: поэзия, создающая многообразные формы стихов и строф, предназначенных для пения. Смысл современный: поэзия, которая впервые непосредственно передает переживания поэта, пением она откликается на события его жизни и имеет личный характер. Эти два значения связаны друг с другом. Именно разнообразие и изменчивость эмоциональной жизни, связанной с настоящим, определяют гибкость ритма и его тесную связь с пением. Современная лирическая поэзия, даже лишенная музыкального сопровождения, остается все-таки пением. (А.Боннар. Греческая цивилизация. Т.1. С. 98.)
(История всемирной литературы. Т. 1. С. 332-333.)
Что же сохранилось, что дошло до нас из этой глубокой дали времен? Какие имена донесло до нас эхо истории?
Прежде всего, наверное, вот этот дивный элегический дистих, соединение гекзаметра с пентаметром (Буквально "пятистопный" стих; стих, состоящий из сдвоенных полугекзаметров, или проще сказать, два раза два с половиной, например, дактиля. Попробуйте посчитать этот метр сами.) , начертанный на надгробии фермопильских героев и воспевающий мужество и неукоснительное исполнение воинского долга защитников отечества.
Что, исполняя закон, здесь мы костьми полегли.
Что же касается ямба, то это безусловно другая лирическая форма и по размеру (чередование долгих и кратких, а в русской поэзии - ударных и безударных слогов, где на первом месте стоит краткий/безударный) и по тематике, ибо если элегия - это почти ораторский жанр, политическое высказывание, призыв, а впоследствии размышление, грусть, печаль, минор, то ямб с самого начала - шутка, насмешка, сатира.
Собственно представление авторов, этакий гала-концерт древнегреческих лириков следует начать, вероятно, с единственной сохранившейся элегии (точнее, фрагмента элегии) Каллина (первая половина VII в. до н.э.), обращенной к эфесским юношам и призывающей их дать отпор вторгшимся в Малую Азию киммерийцам. Это образец, по слову Ф.Ф. Зелинского, "воинственной элегии". И, добавим, глубоко патриотической.
Бранной отвагой? Ужель, о нерадивые, вам
Даже соседей не стыдно? Вы мыслите, будто под сенью
Мира живете, страна ж грозной объята войной.
Бился с врагом за детей, за молодую жену.
Смерть ведь придет тогда, когда мойры прийти ей назначат.
Пусть же, поднявши копье, каждый на битву спешит,
Крепким щитом прикрывая свое многомощное сердце
В час, когда волей судьбы дело до боя дойдет.
(Здесь и далее все цитируемые поэтические тексты, кроме оговоренных случаев, даются по изданию "Античная лирика" (Б-ка всемирной литературы). - М., Худож. лит., 1968.)
Что сказать об этом отрывке? Конечно, это уже не эпос, это художественный текст злободневного, публицистического содержания с четко выраженной авторской позицией, причем, текст, написанный, скажем так, в жанре быстрого реагирования, на злобу дня и созданный явно (это же чувствуется по тону) человеком, чья личная и гражданская позиция известна и интересна его современникам. Он понимает, что его призыв будет услышан, что, может быть, с его именем, с его стихом молодежь пойдет в бой на защиту своей родины, своего дома, своей семьи.
Почти то же самое можно сказать и о другом спартанце, Тиртее (вторая половина VII в. до н.э.), о котором существует следующее, пусть малонадежное, но замечательное предание-анекдот. Спартанцам во время их войны с мессенцами дельфийский оракул велел попросить военачальника у вечных соперников-афинян. Те, явно издеваясь над спартанцами, прислали к ним хромого школьного учителя Тиртея. Однако он своими стихами так поднял дух спартанцев, что они одержали победу в войне. Смысл этого анекдота ясен: великий поэт стоит великого полководца!
Что же пишет этот на самом-то деле вероятнее всего никакой не афинский школьный учитель, а истинный спартанец, прекрасно разбиравшийся во всех сложностях именно спартанского общества?
Мужа за ног быстроту или за силу в борьбе,
Если б он даже был равен киклопам и ростом и силой,
Или фракийский Борей в беге им был превзойден,
Если б он даже лицом был прелестней красавца Тифона,
Или богатством своим Мида с Киниром затмил,
Если б он был величавей Танталова сына Пелопа,
Или Адрастов язык сладкоречивый имел,
Если б он славу любую стяжал, кроме воинской славы, -
Ибо не будет вовек доблестным мужем в войне
Тот, чьи очи не стерпят кровавого зрелища сечи,
Кто не рванется вперед в бой рукопашный с врагом:
Это лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа
Лучше, прекраснее всех смертными чтимых наград.
Общее благо согражданам всем и отчизне любимой
Муж приносит, когда между передних бойцов,
Крепости полный, стоит, забывая о бегстве постыдном,
Жизнь и стойкий свой дух битве вверяя в борьбе,
Бодрость соседа в строю возбуждая отважною речью:
Вот какой муж на войне доблестью славен всегда!
Грозные вражьи фаланги он в бегство тотчас обращает,
Быстро смиряет один бурную сечи волну!
Если он жизни лишится, в передних рядах пораженный,
Город, народ и отца доброю славой покрыв,
Спереди множество ран на груди могучей зияют:
Панцирь и выпуклый щит всюду пробиты копьем, -
Плачут по нём одинаково юные люди и старцы,
Город родной удручен тяжкою скорбью по нем,
Славится всюду могила его средь народа, и дети,
Дети детей и весь род славой покрыты навек.
Добрая слава и имя его никогда не погибнут:
В царсте Аида живя, будет бессмертен тот муж,
Коего сгубит ужасный Арей среди подвигов ратных,
В жарком бою за детей и за родную страну.
Если ж удастся ему избежать усыпляющей смерти
И, врагов победив, ратную славу стяжать,
Старый и юный его уважают, и, радостей жизни
Полную чашу испив, в мрачный Аид он идет.
Славится он среди граждан, старея; никто не дерзает
Чести иль праву его сколько-нибудь повредить.
Юноши, сверстники, старцы повсюду в собраньях народа
Друг перед другом спешат место ему уступить.
Этой-то доблести ратной высоких пределов достигнуть
Всякий душою стремись, не избегая войны!
Здесь, как видно, помимо описания идеального героя (у каждого времени свои идеалы, и во второй половине VII в. до н.э. они еще вполне героические) просматривается, однако, и другая задача поэта: пересмотреть облик такого героя. Что было главным для Гомера? Как раз вот это: "быстрота ног, сила в борьбе, огромный рост и царственная осанка, несметное богатство и дар красноречия" (В.Н. Ярхо), т.е. ахилло-одиссеевы доблести. И как раз вот этому-то Тиртей и говорит: нет, "я не считаю достойным..." Стоять насмерть, жертвовать собой не ради славы и богатства, но во имя родины - вот новый идеал времени, точней новый спартанский идеал времени. Как увидим, в других местах Греции он будет несколько иным. Итак, Тиртей, этот, пользуясь определением В.А. Жуковского, "певец во стане воинов", создал другой тип элегии, уже не "воинственной", но скажем так, "гражданской", или еще "наставительной" (недаром же учителем был).
Сын аристократа и рабыни, один из основателей паросской колонии на острове Фасос, воин-наемник, Архилох и действительно был настоящим первым лириком, разнообразным по тематике и жанрам, талантливым в любой поэтической форме. Он сочинял образцовые элегии, между прочим создал и поныне действующий жанр "траурной" элегии, эподы, эпиграммы, но главным его достижением были ямбы, стихи, отличающиеся простотой, обыденностью (в смысле доступности всем) языка, острой сатирической направленностью. Именно Архилох создал такие стихи, которым впоследствии будут подражать великие римляне Катулл и Гораций.
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.
(Мотив брошенного щита с легкой руки Архилоха получил впоследствии большое распространение в античной литературе. Он встречается и у Алкея, и у Анакреонта, и у Аристофана, и, конечно же, в классической сатире Горация.)
То есть, мало того что поэт (тут, впрочем, впервые в поэзии чувствуется некая отстраненность автора, некий взгляд как бы со стороны, даже свысока, хоть речь и ведется от первого лица, т.е. мы вправе уже подумать и о лирическом герое, носителе авторских мыслей, чувств, идеалов, однако все же и отличающемся от автора) бросил свое оружие и удрал с поля боя, так он еще этим и гордится: да, бежал, да, бросил, зато жив остался. А какой смысл в посмертной славе для воина-наемника? Здесь говорит именно психология человека, воюющего не за свои кровные интересы, не за отечество, отсюда, разумеется, такой антигероизм. Но заметьте, что главное в этих стихах не столько прямой смысл сентенций, сколько тон, каким они произносятся. Все искупается последней фразой "Не хуже ничуть новый могу я добыть". Все искупается юмором, насмешкой и над набившей оскомину эпической героикой и над призывами современников воевать, убивать, умирать за, во имя... А когда же жить самому? Пацифизм? Конечно. Но и его искупает юмор. Именно юмор станет движущей силой доброй половины всей последующей античной да и вообще мировой литературы, когда, смеясь над читателем и в то же время над самим собой, автор пробуждает этот смех в читателе, подталкивая его взглянуть на себя самого и на современный ему, всегда страшный, мир с улыбкой, а значит, пусть и с болью в сердце, но беззлобно и оптимистично. Это так: именно юмор заражает человечество оптимизмом.
А в том, что Архилох, несмотря на перипетии личной своей судьбы, был человеком оптимистичным, убеждают и другие его стихи:
(Мотив брошенного щита с легкой руки Архилоха получил впоследствии большое распространение в античной литературе. Он встречается и у Алкея, и у Анакреонта, и у Аристофана, и, конечно же, в классической сатире Горация.) То есть, мало того что поэт (тут, впрочем, впервые в поэзии чувствуется некая отстраненность автора, некий взгляд как бы со стороны, даже свысока, хоть речь и ведется от первого лица, т.е. мы вправе уже подумать и о лирическом герое, носителе авторских мыслей, чувств, идеалов, однако все же и отличающемся от автора) бросил свое оружие и удрал с поля боя, так он еще этим и гордится: да, бежал, да, бросил, зато жив остался. А какой смысл в посмертной славе для воина-наемника? Здесь говорит именно психология человека, воюющего не за свои кровные интересы, не за отечество, отсюда, разумеется, такой антигероизм. Но заметьте, что главное в этих стихах не столько прямой смысл сентенций, сколько тон, каким они произносятся. Все искупается последней фразой "Не хуже ничуть новый могу я добыть". Все искупается юмором, насмешкой и над набившей оскомину эпической героикой и над призывами современников воевать, убивать, умирать за, во имя... А когда же жить самому? Пацифизм? Конечно. Но и его искупает юмор. Именно юмор станет движущей силой доброй половины всей последующей античной да и вообще мировой литературы, когда, смеясь над читателем и в то же время над самим собой, автор пробуждает этот смех в читателе, подталкивая его взглянуть на себя самого и на современный ему, всегда страшный, мир с улыбкой, а значит, пусть и с болью в сердце, но беззлобно и оптимистично. Это так: именно юмор заражает человечество оптимизмом. А в том, что Архилох, несмотря на перипетии личной своей судьбы, был человеком оптимистичным, убеждают и другие его стихи:
Стойкость могучая, друг, - вот этот божеский дар...
****
Я ничего не поправлю слезами, а хуже не будет,
Если не стану бежать сладких утех и пиров...
****
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады - твердо стой, не трепещи.
Победишь - своей победы напоказ не выставляй,
Победят - не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
Последний фрагмент говорит еще и о большом мастерстве этого совершенно нового для древней литературы поэта. Наверное, впервые Архилох посмотрел не вокруг себя, а внутрь, поведал читателю не о внешних признаках чувства, но о его воздействии на человека "изнутри".
Но продолжим об элегии. Другой ее тип, тип элегии любовной, "эротической" также встречается и у Архилоха и поколением позже у Мимнерма Колофонского, для которого вообще любовь - главная тема, центральный же ее мотив - преходящесть молодости, кратковременность радостей жизни - еще резче подчеркивает размежевание с эпосом, ведь старики у Гомера всегда вызывают уважение, всегда окружены почетом, любовью и заботами младших.
Пренебреженье одно в детях своих и друзьях...
(Пер. В.В. Вересаева)
Полною чашей был дом - по миру ходит богач,
Тот сыновей не родил - сиротой умирает бездетный,
Этого гложет недуг... Кто проживет без беды?..
(Пер. В. И. Иванова)
Лет шестьдесят, - а потом смерть бы послала судьба!
(Пер. В.В. Вересаева)
Это уже образец пессимизма, мирного ухода в себя, размышления и тихого сетования над несправедливым мироустройством.
Близок по мироощущению к Мимнерму другой крупный поэт Семонид Аморгский, и полной противоположностью им обоим является афинянин Солон (прибл. 634 - 559 гг. до н.э.), создатель гражданской, или политической элегии. Имя Солона - славное имя, и не только в области литературы. Расскажет вам о нем М.Л. Гаспаров, а ниже мы прочтем и обсудим одно из знаменитых его стихотворений.
"Самым мудрым из законодателей этого времени считался афинянин Солон. Он был не только мудрец, но и воин и поэт. Первую свою славу он приобрел вот как. Афины вели войну с Мегарою за остров Саламин. Афиняне потерпели такое поражение, что в отчаянии собрались и постановили: от Саламина отказаться навсегда, а если кто вновь заговорит о войне за Саламин, того казнить смертью. Но Солон придумал, как заговорить о запретном. Он притворился сумасшедшим, который не может отвечать за свои слова. Всклокоченный, в рваном плаще, он выбежал на площадь, вскочил на камень, с которого выступали глашатаи, и заговорил с народом стихами. В стихах говорилось:
...Лучше бы мне не в Афинах родиться, а в месте безвестном,
Чтобы не слышать укор: "Сдал он врагам Саламин!"
Если ж афиняне мы, то вперед - и на остров желанный!
Смело на бой, чтобы смыть с родины черный позор!
Это уже образец пессимизма, мирного ухода в себя, размышления и тихого сетования над несправедливым мироустройством. Близок по мироощущению к Мимнерму другой крупный поэт Семонид Аморгский, и полной противоположностью им обоим является афинянин Солон (прибл. 634 - 559 гг. до н.э.), создатель гражданской, или политической элегии. Имя Солона - славное имя, и не только в области литературы. Расскажет вам о нем М.Л. Гаспаров, а ниже мы прочтем и обсудим одно из знаменитых его стихотворений. "Самым мудрым из законодателей этого времени считался афинянин Солон. Он был не только мудрец, но и воин и поэт. Первую свою славу он приобрел вот как. Афины вели войну с Мегарою за остров Саламин. Афиняне потерпели такое поражение, что в отчаянии собрались и постановили: от Саламина отказаться навсегда, а если кто вновь заговорит о войне за Саламин, того казнить смертью. Но Солон придумал, как заговорить о запретном. Он притворился сумасшедшим, который не может отвечать за свои слова. Всклокоченный, в рваном плаще, он выбежал на площадь, вскочил на камень, с которого выступали глашатаи, и заговорил с народом стихами. В стихах говорилось:
Когда в Афинах внутренние раздоры дошли до предела, Солон был избран архонтом (Архонт - греч. регент, один из девяти ежегодно избиравшихся высших должностных лиц в Афинах.) для составления новых законов. Он сделал, говорят, очень многое. Он запретил в Афинах долговое рабство и вернул кабальным должникам отнятые у них наделы. Он допустил к участию в народном собрании не только богатых "всадников" (у которых хватало средств на боевого коня), не только зажиточных "латников" (у которых хватало средств на тяжелый доспех для пешего строя), но и неимущих "поденщиков", которых было очень много. Для предварительного рассмотрения дел он поставил во главе народного собрания "совет четырехсот". Солон говорил, что новый совет и старый ареопаг - это два якоря государственного корабля, на которых он вдвое крепче будет держаться в бурю.
Но греки гораздо лучше запомнили не эти, а другие законы Солона - те, которые служили воспитанию гражданских нравов.
До Солона был закон: "Кто терпит обиду, тот может жаловаться в суд". Солон его изменил: "Кто видит обиду, тот может жаловаться в суд". Это учило граждан чувствовать себя хозяевами своего государства - заботиться не только о себе, но и о других.
До Солона считалось, что междоусобные раздоры - это зло, и сам Солон так считал. Однако он издал закон: "Кто во время междоусобных раздоров не примкнет ни к одной из сторон, тот лишается гражданских прав". Это учило граждан быть хозяевами своего государства не только в мыслях, но и на деле: где все привыкли быть недовольными, сложа руки, там властью легко овладеет жестокий тиран.
Власти не любили, когда народ в разговорах обсуждал и осуждал их действия, а народ не любил, когда ему это запрещали. Солон издал закон: "Бранить живых людей запрещается в правительственных зданиях, в суде, в храмах, в торжественных процессиях" (а разрешается, стало быть, и на улице, и на площади, и дома). И добавил: "Бранить же мертвых запрещается везде" - потому что мертвые бессильны защищаться. (Нам бы прислушаться к древнегреческому мудрецу!.. У нас ведь бранить принято именно мертвых, особливо больших начальников.)
Законы Солона учили трудолюбию. Был закон: "Кто не может указать, на какие средства он живет, тот лишается гражданских прав". Говорили, что этот закон Солон заимствовал у египтян. Был другой закон: "Если отец не научил сына никакому делу, то такого отца такой сын не обязан содержать в старости". Этот закон Солон ввел сам.
Законы учили уважать трудолюбие даже в животных. Запрещалось убивать пахотного быка, "потому что, - говорилось в законе, - он товарищ человеку по работе".
Солон больше всего гордился тем, что не дал своими законами перевеса ни богатым и ни бедным, ни знатным и ни безродным, ни землевладельцам и ни торговцам:
Услышав эти стихи, народ словно сам обезумел: люди схватили оружие, бросились в поход, одержали победу и заключили мир... Когда в Афинах внутренние раздоры дошли до предела, Солон был избран архонтом (Архонт - греч. регент, один из девяти ежегодно избиравшихся высших должностных лиц в Афинах.) для составления новых законов. Он сделал, говорят, очень многое. Он запретил в Афинах долговое рабство и вернул кабальным должникам отнятые у них наделы. Он допустил к участию в народном собрании не только богатых "всадников" (у которых хватало средств на боевого коня), не только зажиточных "латников" (у которых хватало средств на тяжелый доспех для пешего строя), но и неимущих "поденщиков", которых было очень много. Для предварительного рассмотрения дел он поставил во главе народного собрания "совет четырехсот". Солон говорил, что новый совет и старый ареопаг - это два якоря государственного корабля, на которых он вдвое крепче будет держаться в бурю. Но греки гораздо лучше запомнили не эти, а другие законы Солона - те, которые служили воспитанию гражданских нравов. До Солона был закон: "Кто терпит обиду, тот может жаловаться в суд". Солон его изменил: "Кто видит обиду, тот может жаловаться в суд". Это учило граждан чувствовать себя хозяевами своего государства - заботиться не только о себе, но и о других. До Солона считалось, что междоусобные раздоры - это зло, и сам Солон так считал. Однако он издал закон: "Кто во время междоусобных раздоров не примкнет ни к одной из сторон, тот лишается гражданских прав". Это учило граждан быть хозяевами своего государства не только в мыслях, но и на деле: где все привыкли быть недовольными, сложа руки, там властью легко овладеет жестокий тиран. Власти не любили, когда народ в разговорах обсуждал и осуждал их действия, а народ не любил, когда ему это запрещали. Солон издал закон: "Бранить живых людей запрещается в правительственных зданиях, в суде, в храмах, в торжественных процессиях" (а разрешается, стало быть, и на улице, и на площади, и дома). И добавил: "Бранить же мертвых запрещается везде" - потому что мертвые бессильны защищаться. (Нам бы прислушаться к древнегреческому мудрецу!.. У нас ведь бранить принято именно мертвых, особливо больших начальников.) Законы Солона учили трудолюбию. Был закон: "Кто не может указать, на какие средства он живет, тот лишается гражданских прав". Говорили, что этот закон Солон заимствовал у египтян. Был другой закон: "Если отец не научил сына никакому делу, то такого отца такой сын не обязан содержать в старости". Этот закон Солон ввел сам. Законы учили уважать трудолюбие даже в животных. Запрещалось убивать пахотного быка, "потому что, - говорилось в законе, - он товарищ человеку по работе". Солон больше всего гордился тем, что не дал своими законами перевеса ни богатым и ни бедным, ни знатным и ни безродным, ни землевладельцам и ни торговцам:
Стал, - и ни тем ни другим кривдой не дал побеждать.
(М.Л. Гаспаров. Занимательная Греция. С. 69-70. )
Я хочу привести здесь два стихотворения Солона. В первом, самом по себе очаровательном, заключена еще и литературная борьба: Солон явно оспаривает Мимнерма, того, что просил у богов здоровой шестидесятилетней жизни, а после - легкой смерти. Помимо того, что Солон явно считает, что этого для настоящего мужчины мало, он еще предлагает и некую позитивную программу жизни человека.
Чуть ему минет семь лет, первые зубы свои;
Если же бог доведет до конца седмицу вторую,
Отрок являет уже признаки зрелости нам.
В третью у юноши быстро завьется, при росте всех членов,
Нежный пушок бороды, кожи меняется цвет.
Всякий в седмице четвертой уже достигает расцвета
Силы телесной, и в ней доблести явствует знак.
В пятую - время подумать о браке желанном мужчине,
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.
Ум человека в шестую седмицу вполне созревает
И не стремится уже к неисполнимым делам.
Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывают расцвете,
Также и в восемь - расцвет длится четырнадцать лет,
Мощен еще человек и в девятой, однако слабеют
Для веледоблестных дел слово и разум его.
Если ж десятое бог доведет до конца семилетье,
Ранним не будет тогда смертный конец для людей.
(Пер. В. Латышева)
Другое стихотворение - своеобразный нерукотворный памятник себе. Тема эта очень популярна в мировой литературе. Она появляется впервые еще в древнем Египте, затем развивается в латинской поэзии Горацием и Овидием, а в новой поэзии встречается множество раз, особенно в переводах или переложениях с латинского. Всем нам, конечно, особенно памятно пушкинское "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." Более подробно об этой теме мы поговорим в третьей книжке "Очерков...", а сейчас, вспоминая по ходу этого сложного, намеренно архаизированного переводчиком текста, законы Солона, изложенные в цитате из книги М.Л. Гаспарова, приведенной страницей выше, прочтем знаменитое стихотворение Солона. Оно своеобразно варьирует эту тему, поскольку речь идет не о литературном памятнике, т.е. не о памятнике себе собственными литературными достижениями, но делами общественными, политическими.
Да будет черная земля, святая мать
Богов небесных! Я убрал с нее позор
Повсюду водруженных по межам столбов.
Была земля рабыней, стала вольною.
И многих в стены богозданной родины
Вернул афинян, проданных в полон чужой
Кто правосудно, кто неправдой. Я домой
Привел скитальцев, беглецов, укрывшихся
От долга неоплатного, родную речь
Забывших средь скитаний по чужим краям.
Другим, что здесь меж ними, обнищалые,
В постыдном рабстве жили, трепеща владык,
Игралища их прихотей, свободу дал.
Законной властью облеченный, что сулил,
С насильем правду сочетав, - исполнил я.
Уставы общих малым и великим прав
Я начертал; всем равный дал и скорый суд.
Когда б другой, корыстный, злонамеренный,
Моим рожном вооружился, стада б он
Не уберег и не упас. Когда бы сам
Противников я слушал всех и слушал всё,
Что мне кричали эти и кричали те,
Осиротел бы город, много пало бы
В усобице сограждан. Так со всех сторон
Я отбивался, словно волк от своры псов.
Следующий поэт, о котором скажем здесь несколько слов - Феогнид из Мегары. От него до нас дошел сборник из 1400 строк, представляющих собой небольшие стихотворения и элегические двустишия. Они обращены к некоему юноше Кирну и наставляют его на жизненном пути. Автор, по слову Ф.Ф. Зелинского, преимущественно "нравоучительной" элегии, Феогнид, хоть и использовал в своем творчестве поэтические достижения Солона, в целом не разделял его идеалов. Он был, так сказать, певцом отживающей древней аристократии, и естественно, что творчество его проникнуто пессимизмом. Однако блистательная афористичность, безусловно, навсегда вывела его, как много веков спустя персидского автора Омара Хайяма, в первые ряды поэтов.
Сытость чрезмерная больше людей погубила, чем голод, -
Тех, кто богатством своим тщился судьбу превзойти.
***
Есть поначалу во лжи какая-то польза. В итоге
Страшным позором она, злом для обеих сторон
Быстро становится. Тем, кто живет за спиною обмана,
Тем, кто однажды солгал, блага уже не видать.
***
То, от чего магнесийцы погибли - насилье и наглость, -
Это сегодня царит в городе нашем святом.
***
Ум и язык - это благо. Немного, однако, найдется
Смертных, чтоб тем и другим верно могли б управлять.
***
Милых товарищей много найдешь за питьем и едою,
Важное дело начнешь - где они? Нет никого!
***
К низким людям, о Кирн, никогда не иди за советом.
Раз собираешься ты важное дело начать,
Лишь к благородным иди, если даже для этого нужно
Много трудов перенесть и издалёка прийти.
Также не всякого друга в свои посвящай начинанья:
Много друзей, но из них мало кто верен душой.
***
Есть невозможные вещи. О них никогда и не думай,
То, чего сделать нельзя, сделать не сможешь вовек.
***
Лучшая доля для смертных - на свет никогда не родиться
И никогда не видать яркого солнца лучей.
Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида
И глубоко под землей в темной могиле лежать.
И напоследок еще об одном мастере ямбографии - Гиппонакте из Эфеса. В чем-то он близок Архилоху, такой же насмешник, издевающийся над всеми общественными и литературными нормами. В.Н. Ярхо пишет о его творчестве следующее:
Себя самого поэт изображает голодным бедняком и попрошайкой, то тщетно вымогающим у богов теплую одежду и обувь, то упрекающим их в невнимании (что, заметим от себя, потом неоднократно повторится и станет литературным приемом в творчестве римлянина Марциала, средневековых европейских нищих поэтов - вагантов, французского классика XIX в. А. Рембо - В.Р.). Нередко он дает в своих стихотворениях натуралистические зарисовки из жизни и быта окружающего его простонародья, угрожает расправой над своим недругом. Героический эпос воспринимается только в пародийном плане: в торжественных гексаметрах "воспевается" прожорливая старуха. Любимый размер Гиппонакта (возможно, впервые введенный им в поэзию) - так называемый холиямб ("хромой ямб"), т.е. ямбический триметр с заменой последней стопы спондеем или хореем, использованный впоследствии Каллимахом и Геродом...
(История всемирной литературы. Т.1. С. 337.)
Гермес Килленский, Майи сын, Гермес, милый!
Услышь поэта! Весь в дырах мой плащ, дрогну.
Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь!
Насыпь червонцев шестьдесят в мошну - веских!
****
Богатства бог, чье имя Плутос, - знать слеп он!
Под кров певца ни разу не зашел в гости
И не сказал мне: "Гиппонакт, пока тридцать
Мин серебра тебе я дам; потом - больше".
Ни разу так он не зашел в мой дом: трус он.
(Пер. Вяч. Иванова)
Два дня всего бывают милы нам жены:
В день свадьбы, а потом в день выноса тела.
(Пер. Г. Церетели)
Давайте теперь подытожим все рассказанное выше о лирической поэзии, прежде чем приступить к рассмотрению творчества другого, более позднего и высокого ряда древнегреческих поэтов.
Итак, первое: не забудем о хорее - триединстве музыки, пляски и слова. Стихи известных нам поэтов сочинялись из расчета декламации их под музыку, а вовсе не чтения глазами. Инструментами, сопровождавшими такие декламации ...были два - кифара и флейта, правильнее "кларнет", - пишет Ф.Ф. Зелинский, - так как он был снабжен металлическим язычком; из них первая принадлежала к обрядности религии Аполлона, вторая - к обрядности религии Диониса; упрощенной кифарой была лира, играть на которой должен был уметь всякий образованный человек. Оба годились как для чисто инструментальной игры... так и для вокально-инструментальной...
(Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 101.)
Развитие древнегреческой музыки, неотделимой от поэзии как часть хореи, было предопределено двумя мастерами: Терпандром (в области струнной музыки) и Клонасом (в области духовой). Древнегреческая музыка еще не знала аккордов и гармонии в нашем понимании, зато была очень мелодичной, как бы журчащей. Однако все это весьма умозрительные заключения, поскольку самая невозвратимая для нас утрата из всей античной культуры - это, конечно, ее музыка. Древнегреческая пляска была не парной, а либо хороводной, либо одиночной; лирической (как наша), либо драматической (изображающей какой-либо миф).
Именно с развитием музыки получила развитие и поэзия, особенно, как уже говорилось выше, гимническая (пеан, дифирамб и др.). В целом довольно скоро река поэзии разделилась на два мощных русла: элегическое и ямбическое. Об элегии мы говорили уже много, ямбическая же поэзия, соединившись с дифирамбической, породила впоследствии знаменитую драму. Так что Архилох, первый из известных нам "возделывателей ямбической нивы" в какой-то степени может считаться праотцом театра. Для Архилоха ямб стал оружием личной сатиры, для его последователя Симонида из Аморгоса -оружием сатиры уже общественной. Гиппонакт Эфесский, первый босяк в литературе, видоизменив привычный уже ямб введением спондея, изобрел сбивчивый ритм, как нельзя лучше подходящий для выражения насмешки. Ямбы тоже исполнялись принародно вслух под аккомпанемент одноименного струнного инструмента - ямбики.
В какой-то степени развитие ямба первоначально разрывало традиционную хорею, как бы уводя собственно слово из неразрывного триединства, однако с развитием дифирамба и слиянием его с ямбом в будущей драме прерванные связи были восстановлены уже в новом искусстве. Но это дело будущего, а пока вернемся еще раз к Архилоху и послушаем, что говорит о его роли в развитии лирической поэзии, к которой мы сейчас вновь обратимся, профессор Зелинский.
"Почин Архилоха, от которого ведет свое происхождение ямб, и, косвенно, драма, призывал к жизни и другую отрасль поэзии - лирику в нашем смысле слова, или, как говорили греки, мелику (Т.е. индивидуальную песенную поэзию. ) . Ее зародышем были... эподы... - краткие двустишные строфы. Путем повторения их составных стихов нетрудно было превратить их в несколько более богатые, но все же очень простые трех - и четырехстишные; так возникла мелическая строфа... Она не была приурочена именно к данной поэме: раз изобретенная, она могла употребляться в самых различных стихотворениях и своего изобретателя, и, равным образом, других поэтов. Свой субъективный характер она унаследовала от ямба: делом каждого поэта было расширить или сузить шкалу чувств, носительницей которых он ее делал.
(Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 106.)
Первые ростки индивидуальной песенной поэзии дал плодородный остров Лесбос, что расположен у западного берега Малой Азии. Здесь одновременно дольше, чем в других уголках Греции держались остаточные явления матриархата, выражавшиеся в разделении быта и обучения юношей и девушек, в которых члены знатных родов проводили большую часть своего времени, и раньше, чем где-либо в Греции начался культурный подъем. Может быть, это развитие творческого самосознания и самовыражения связано с тем, что для истории острова характерны частые войны и мятежи, тесная связь с обоими ведущими государствами Греции - Афинами и Спартой. Во всяком случае, именно с Лесбосом связаны имена не только крупнейших поэтов Сапфо и Алкея, но и позднейших философов Аристотеля, Теофраста, Эпикура.
Алкей родился между 630 и 620 гг. до н.э. в Митилене, столице острова, в знатной семье. Вместе со своими братьями он участвовал в политической борьбе против тирании Меланхра и Мирсила, а затем и Питтака. Борьба эта была проиграна, и Алкей вынужден был уйти в изгнание, во время которого он посетил Египет, Вавилон и другие места. Спустя несколько лет, помирившись с Питтаком, поэт возвратился на родину. Содержанием его поэзии сначала стала эта самая борьба, позднее - гимны богам, а еще позже - одни из центральных тем всей мировой поэзии - утешение в вине и любовь.
Пойми, кто может, буйную дурь ветров!
Валы катятся - этот отсюда, тот
Оттуда... В их мятежной свалке
Носимся мы с кораблем смолёным,
Едва противясь натиску злобных волн.
Уж захлестнула палубу сплошь вода;
Уже просвечивает парус,
Весь продырявлен. Ослабли скрепы.
Буря не унимается
Что делать, буря не унимается,
Срывает якорь яростью буйных сил,
Уж груз в пучину сброшен. В схватке
С глубью кипящей гребут, как могут.
Но, уступая тяжким ударам волн,
Не хочет больше с бурей бороться струг:
Он рад бы наскочить на камень
И погрузиться на дно пучины.
Такой довлеет жребий ему, друзья,
И я всем сердцем рад позабыть беду,
И с вами разделить веселье,
И насладиться за чашей Вакха.
Тогда нас гибель ждет неминуемо.
Безумец жалкий сам ослепит себя -
Но мы...
Новый вал
Под взметом ветра новый взъярился вал.
Навис угрозой тяжкой трудов и бед.
Натерпимся, когда на судно
Бурно обрушится пенный гребень.
Дружней за дело! И возведем оплот,
Как медной броней, борт опояшем мы,
Противоборствуя пучине,
В гавань надежную бег направим.
Да не поддастся слабости круг борцов!
Друзья, грядет к нам буря великая.
О, вспомните борьбу былую,
Каждый пусть ныне стяжает славу.
Не посрамим же трусостью предков прах,
В земле под нами здесь упокоенных:
Они воздвигли этот город
На благоденствие нам, потомкам.
В своих желаньях. Темным страстям служа,
Их опозоренные руки
Предали город рукам таким же.
Здесь, помимо нового метра и мощного, мужественного звучания стиха, дотоле, пожалуй не встречавшегося нам, во всяком случае, в лирике, отчетливо виден еще один прием, которому суждено великое будущее. Это иноскозание, или "эзопов язык" (Об Эзопе см. ниже в этом томе "Очерков...") . Речь будто бы идет о корабле, застигнутом бурей и о мужестве мореплавателей. Это, разумеется, так. Но так это только на поверхности, в строке. Подобно тому, как под днищем корабля - глубочайшие морские пучины, полные тайн и опасностей, под строкой (или, как принято говорить, между строк) стихотворения прочитывается совсем другое содержание. В данном случае это, конечно, все та же политическая борьба, к которой призывает поэт своих сподвижников. В конце третьего стихотворения истинное содержание прорывается уже прямым обличением политических соперников.
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны вёсла. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный чёлн;
А я - беспечной веры полн, -
пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! -
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Отдали вы
Родину бедную,
Злополучный наш град,
В руки - кому ж?
Родины пасынку!
Стал тираном Питтак,
Города враг,
Родины выродок.
Или такие:
Медью воинской весь блестит,
Весь оружием убран дом -
Арею в честь!
Тут шеломы как жар горят,
И колышутся белые
На них хвосты.
Там медяные поножи
На гвоздях поразвешаны;
Кольчуги там.
Вот и панцири из холста;
Вот и полные, круглые
Лежат щиты.
Есть булаты халкидские,
Есть и пояс и перевязь;
Готово всё!
Не забудем и мы, друзья,
За что взялись!
(Пер. Вяч. Иванова)
А вот блестящая поздняя лирика Алкея, под которой подписался бы любой великий поэт нового времени, на вечные темы винопития и любви:
Дождит отец Зевс с неба ненастного,
И ветер дует стужею севера;
И стынут струйки дождевые,
И замерзают ручьи под вьюгой.
Да, не жалея, в кубки глубокие
Лей хмель отрадный, да теплее
По уши в мягкую шерсть укройся.
Будем пить! И елей
Время зажечь:
Зимний недолог день.
Расписные на стол,
Милый, поставь
Чаши глубокие!
Хмель в них лей - не жалей!
Дал нам вино
Добрый Семелин сын
Думы в кубках топить...
По два налей
Полные каждому!
Благо б начать:
Выпить один -
И за другим черед.
***
Негу медвяную,
С негой медвяною
В сердце вселяются
Ярого бешенства
Оводы острые
(Пер. Вяч. Иванова)
А теперь - фрагменты поэтической переписки двух великих лириков. Алкей к Сапфо:
С улыбкой нежной! Очень мне хочется
Сказать тебе кой-что тихонько,
Только не смею: мне стыд мешает.
Сапфо же так отвечает Алкею:
Когда б твой тайный помысл невинен был,
Язык не прятал слова постыдного, -
Тогда бы прямо с уст свободных
Речь полилась о святом и правом.
Весьма суровая отповедь. А ведь в целом творчество Сапфо - нежное, тонкое, изящное, психологически выверенное пение о любви. К сожалению, история ничего не знает об истинных отношениях Сапфо и Алкея, хотя стихи эти, конечно, говорят сами за себя. Но есть и противовес: сохранившаяся греческая ваза V в. до н.э. (т.е. сработанная сто лет спустя; см. иллюстрацию на первой странице обложки) изображает Алкея и Сапфо рядом, держащих в руках лиры, что предполагает некую близость их, хотя, возможно, только творческую. Помимо того, существует легенда о неудачном сватовстве к ней Алкея, равно как и легенда о самоубийстве поэтессы, бросившейся в море со скалы из-за несчастной любви к юноше Фаону. Впрочем, все это только легенды, равно как недостоверны и популярные обвинения поэтессы в том, что она была законченной лесбиянкой, как недостоверны и многочисленные подделки под ее стихи, создававшиеся вплоть до XIX в. (см. например, известные "Песни Билитис" и т.п.).
В древности было известно не меньше восьми книг "десятой музы", как называли поклонники Сапфо, до нас дошло всего несколько стихотворений и отрывков.
Анализ творчества Сапфо прекрасно изложен в книге А. Боннара "Греческая цивилизация". К сожалению, он слишком объемен, чтобы достаточно полно процитировать его здесь. Но не удержусь от представления нескольких небольших фрагментов, самих по себе удивительно умных и поэтичных.
"Конечная цель культуры - достижение красоты... Блеск женской красоты пронизывает всю поэзию Сапфо... Историку литературы тут можно прийти в восторг - он соприкасается с абсолютным началом. Еврипид, Катулл и Расин говорили о любви языком Сапфо. Она не говорила ничьим языком. Она вся целиком нова... Сапфо одна. Знойная и задумчивая Сапфо... Природа Гомера - это морские пучины, твердые скалы, оглушительные грозы; она населена богами, имеющими человеческий образ, отражает изобилие жизни, но, несмотря на это, природа не только враждебна человеку, но и непостижима...
У Сапфо природа, наоборот, свободна от мифических образов, но вся населена явлениями - существами дружелюбными, отвечающими движениям души... Творчество лесбосской поэтессы - это момент встречи. Природа и любовь встречаются здесь и проникают друг в друга... Сапфо уловила и выразила те ассоциации, которые сливаются у нас в представлении о природе любви... Поэтическая мечта Сапфо охватывает одновременно два мира, вопрошаемых человеческим разумом, - мир, который мы называем внешним, и мир наших внутренних ощущений. Большинство древних поэтов, если им приходится обращаться к природе и выражать любовь, делают это последовательно или параллельно, как если бы эти два мира составляли для них две разные сущности. Сапфо же знает, что человеческое сознание и физическая природа представляют одно и то же, одинаковы по своей сущности и свойствам, поскольку в побуждениях страсти нет ничего, что не отзывалось бы на явлениях мира. Мир чувств находится на самой вершине мира природы - поэтому он и испытывает все его колебания и повторяет их. В поэзии Сапфо эти два мира взаимопроницаемы и в то же время говорят одним и тем же языком.
Каков этот язык? И какое имя носит та единственная реальность, которую Сапфо хочет познать и пытается нам открыть?.. То, что ранит ее и зовет, потом вдруг открывается ей в прелести жеста или яркости цветка; какое же дать этому имя, если не Красота?
(А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 1. С. 119-138. )
Кратко и исчерпывающе оценивает творчество митиленской поэтессы В.Н. Ярхо в статье "Греческая литература архаического периода". Не убоимся еще нескольких цитат, чтобы после них, имея в виду мнение ведущего специалиста, наконец прочесть и стихи Сапфо. Это знание ни в коей мере не повредит впечатлению от лирики, ведь стихи - не детектив, где, представляя содержание, читать текст редко бывает интересно.
"В отличие от эпоса, - пишет В.Н. Ярхо, - знающего любовь преимущественно как физическое влечение, Сапфо воспринимает ее как страшную стихийную силу ("Любовь потрясла мне душу, как ветер, обрушившийся на дуб на скале"), с которой смертному трудно бороться. "Снова терзает меня расслабляющая члены любовь, сладостно-горькое чудовище, от которого нет защиты", - гласит другой фрагмент. Если эпитет "расслабляющая члены" восходит к древнегреческой народной поэзии, характеризуя полуобморочное состояние влюбленного, то определение любви как "сладостно-горького чудовища" принадлежит самой Сапфо и свидетельствует о важном шаге, сделанном греческой поэзией на пути к пониманию внутреннего мира человека.
Еще более значительное завоевание Сапфо - попытка изобразить переживаемое человеком чувство не по внешним симптомам, как это было в эпосе, а по его внутреннему состоянию...: "Только я взгляну на тебя, как у меня пропадает голос, а язык немеет, быстрый огонь пробегает под кожей, глаза ничего не видят, в ушах стоит звон, меня охватывает холодный пот, всю бьет дрожь, я становлюсь зеленее травы и кажусь чуть ли не мертвой"... Если перемена в цвете лица, дрожь и даже холодный пот могут быть замечены посторонним наблюдателем (как это свойственно в описании аффекта у Гомера), то ощущение внезапной немоты, звон в ушах и внутренний жар принадлежат к числу таких, все еще вполне конкретно-физических признаков, наблюдение и фиксация которых доступны уже только самому переживающему индивиду..."
(История всемирной литературы. Т. 1. С. 338.)
***
Сверху низвергаясь, ручей прохладный
Шлет сквозь ветви яблонь свое журчанье,
И с дрожащих листьев кругом глубокий
Сон истекает.
***
Мнится, легче разлуки смерть, -
Только вспомню те слезы в прощальный час,
Милый лепет и жалобы:
"Сапфо, Сапфо! Несчастны мы!
Сапфо! Как от тебя оторваться мне?"
Ей в ответ говорила я:
"Радость в сердце домой неси!
С нею - память! Лелеяла я тебя.
Будешь помнить?.. Припомни все
Невозвратных утех часы, -
Как с тобой красотой услаждались мы.
Сядем вместе, бывало, вьём
Из фиалок и роз венки,
Вязи вяжем из пестрых первин лугов, -
Нежной шеи живой убор,
Ожерелья душистые, -
Всю тебя, как Весну, уберу в цветы.
Мирром царским волну кудрей,
Грудь облив благовоньями,
С нами ляжешь и ты - вечерять и петь.
И прекрасной своей рукой
Пирный кубок протянешь мне:
Хмель медвяный подруге я в кубок лью..."
***
Стоит лишь взглянуть на тебя, - такую
Кто же станет сравнивать с Гермионой!
(Гермиона - в мифологии дочь Елены Прекрасной и Менелая.)
Нет, тебя с Еленой сравнить не стыдно
Золотокудрой,
Если можно смертных равнять с богиней...
***
У меня ли девочка
Есть родная, золотая,
Что весенний златоцвет -
Милая Клеида!
Не отдам ее за всё
Золото на свете.
***
Кто прекрасен - одно лишь нам радует зрение,
Кто ж хорош - сам собой и прекрасным покажется.
Эй, потолок поднимайте, -
О Гименей! -
Выше, плотники, выше! -
Входит жених, подобный Арею,
Выше самых высоких мужей!
***
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться:
Лишь тебя увижу, уж я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же -
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становлюсь травы, и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.
Все зашло...
(Это, наверное, самое знаменитое стихотворение Сапфо, написанное автором, как вы помните, для пения под струнный инструмент, в конце 70-х годов нашего столетия также было положено на музыку и одной из составных частей вошло в сюиту Д. Тухманова "По волнам моей памяти".)
Долгая жизнь третьего крупнейшего автора сольной мелики - Анакреонта (вторая половина VI в. до н.э.) - не похожа на жизнь Алкея и Сапфо, как не похожи на их поэзию и его стихи. Жил Анакреонт, уроженец малоазийского г. Теоса не на родине, подпавшей под власть персов, а при дворах разных тиранов: на Самосе у Поликрата, в Афинах у Гиппарха, в Фессалии у Эхекратида. Как мы уже неоднократно говорили, придворная литература, равно как и искусство, уступая в глубине содержания, обычно отличаются особым изяществом, яркостью формы. Это понятно, ведь содержательная цель у придворных творцов, в общем-то, одна: прославлять своего хозяина. И кто сделает это лучше, тот и в фаворе у хозяина будет и имя свое прославит. В одном старом детском мультфильме эта ситуация была выражена идеально кратко и точно: кокетливая девочка, собрав вокруг себя различных домашних животных и держа в руке угощение, говорит им: "Кто похвалит меня лучше всех, тот получит большую сладкую конфету". Вот за эту "большую сладкую конфету" и выслуживаются перед своими господами художники всех времен и народов от глубокой древности и до наших дней
Достоевский 
Симонов Константин Михайлович