Распопин В. Н. Литература Древнего Рима. Овидий: метаморфозы музы и судьбы

Альбом иллюстраций "Древний Рим"

Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный...
                     А. С. Пушкин

Носят на поясе меч разбойник и путник разумный,
Этот - в засаде таясь, тот - защищая себя...
Так и поэма моя никому повредить не способна,
Если читатель ее с чистой душою прочтет.
Муза игрива моя, жизнь безупречно скромна...
                                     П. Овидий Назон.  

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН родился 20 марта 43 г. до н.э. неподалеку от Рима в богатой семье знатного рода. И рождение его, и детство проходили в годы гражданской войны. И хотя в творчестве его нет громких од, посвященных бранной славе победителей, хотя жизнь его в большей части протекала в мирной, счастливой обстановке, война все же сказалась на его поэзии. С самого начала и до конца своей творческой жизни Овидий прежде всего был гуманистом. Любовь и доброта - главные его темы. О чем бы ни писал Овидий, он прежде всего отвергает зло, насилие и воспевает жизнь в ее радостях, милых и забавных причудах, в ее полноте и красоте. Гражданская война сказалась и в закатной поре жизни Овидия, когда, по выражению Пушкина, "страдальцем кончил он свой век блестящий и мятежный". Но об этом - разговор впереди. А пока что скажем о том, что отец будущего поэта связывал с ним большие надежды, желая видеть сына блестящим оратором и политиком. Надежды эти не оправдались, несмотря на то, что мальчик получил прекрасное образование в Риме, Афинах, в Малой Азии и на острове Сицилия.

Дело в том, что, по признанию самого поэта, стихи одолевали его с самого детства.

Превозмогая себя, прозой старался писать -
Сами собою слова слагались в мерные строчки,
Что ни пытаюсь сказать - все получается стих.
                         (Перевод С. Ошерова).  

Согласитесь, с такой одержимостью бороться совершенно бессмысленно. И Овидий, попытавшись пойти по дороге, предложенной отцом, и добившись уже участия в квесторских выборах, которые могли позволить ему стать сенатором, в один прекрасный день прекратил сопротивление требованиям Аполлона к священной жертве, оставил политическую карьеру и, по словам В. Дюранта, "занялся вдали от политических и общественных забот литературой и любовью".

На двадцать пятом году жизни Овидий становится профессиональным поэтом, входит в литературный кружок полководца Мессалы, сближается с Горацием, создает первые книги своих эротических элегий, посвященных любви к скорее всего собирательному образу красавицы легкого поведения Коринны и обретает великую, хоть и предосудительную в глазах ретроградов, популярность. Его элегии читались и распевались молодежью всего Рима. Они были остроумны, легки, стремительны. Никто до Овидия не писал так иронично и вместе с тем с таким реалистическим мастерством. Но, с другой стороны, как же не возмутиться "строгим постникам" морали?

 Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,
Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.
Я признаюсь - коли нам признанье проступков на пользу, -
Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.
Я ненавижу порок... но сам ненавистного жажду.
Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!
Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли...
Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..
Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,
Поводов сотни - и вот я постоянно влюблен!
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, -
Я уже весь запылал, видя стыдливость ее...
...Юный я возраст ценю, но тронут м более зрелым:
Эта красою милей, та подкупает умом...
Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!

(Перевод С.В. Шервинского)

(Стихотворения и поэмы Овидия, кроме оговоренных случаев, цитируются по изданию: Овидий. Элегии и малые поэмы. М.: Худож. лит., 1973.)  

И все-таки не следует так уж полагаться на правдивость слов молодого поэта, памятуя о том, что литература и реальная жизнь - явления далеко не тождественные или сравнив с только что приведенным фрагментом элегии строку позднего Овидия, взятую эпиграфом к этой главе: "Муза игрива моя, жизнь безупречно скромна". Хотя и это заявление тоже вряд ли полностью правдиво, ибо молодость поэта действительно проходила и за работой, и в веселых светских развлечениях, что подтверждается хотя бы двумя неудачными браками поэта. Лишь третий, заключенный уже сорокашестилетним Овидием с представительницей одного из самых знатных родов Рима, Фабией, был удачным, или, вернее, мог бы таковым стать, если бы не удар судьбы.

Но не будем забегать вперед и вернемся к ранним элегиям Овидия.  "Мне по душе время, в котором живу!" - заявляет поэт, и это правда, поскольку не одна лишь слава питает поэта, но прежде всего, тот воздух, которым он дышит. А.А. Блок, определяя причины гибели Пушкина, сказал, что его убило прежде всего отсутствие воздуха. А вот Овидию было чем дышать в Риме, было чем любоваться, было что любить и воспевать. К тому же, по характеру это был человек оптимистичный и ироничный, и, читая его ранние произведения, испытываешь ощущение "вкусности", даже "смачности", с которой Овидий живет, любит, пишет.

Кажется, что Овидий ничего не придумывает, ничего нового в литературу не вносит. Все элегические темы и мотивы уже были у Катулла, у Тибулла, у Проперция. Да разве можно сравнить Коринну Овидия с Лесбией Катулла? Что мы узнали о подруге Овидия из его стихов? Какая она? Какие чувства вызывала у поэта?

Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?
Или всегда не влекла пылких желаний моих?..  

Мучается ли Овидий, страдает ли, любит ли ненавидя?

Нет. Ничего этого в стихах его мы не найдем. Зато найдем великолепную риторичность, часто доводимую до абсурда, до иронии, до пародии. Стоп. Вот это и есть то новое, что внес молодой Овидий в мировую литературу.

Слово М.Л. Гаспарову:

 "Он не синтезирует, а расчленяет картину мира, заботится не о создании гармонического целого, а об исчерпывающей разработке частностей, выступает не открывателем нового, а комбинатором уже открытого. Он соперничает уже не с греческими, а с римскими классиками... Задача создания латинского поэтического языка и стиха перед ним уже не стоит... он экспериментирует не над словом, а над образами и мотивами, стараясь извлечь максимум художественного эффекта из уже использованного в литературе материала... И у Тибулла, и у Проперция были стихи-монологи перед запертой дверью возлюбленной, но у тех дверь была поводом, а любовь - темой, у Овидия же дверь и привратник сами становятся темой; и когда все вариации этой темы исчерпаны, поэт с патетическими восклицаниями удаляется прочь, вместо того чтобы коченеть на пороге до зари, как полагается элегическому любовнику. Гипербола оборачивается иронией".
(История всемирной литературы. Т. 1. С. 471.)  

Точно так же Овидием разрабатываются в иронично-риторическом плане и другие темы лирической поэзии. Например, Катуллов плач по воробью Лесбии (здесь это плач по умершему попугаю Коринны, пародирующий пафос надгробных речей) или гимн украшению (перстню), подаренному возлюбленной.  О чем бы ни писал Овидий, он везде идет дальше предшественников, он везде многословней, откровенней, даже там, где это небезопасно.  Такова и его дидактическая поэмная трилогия "Наука любви", "Притиранья для лица", "Лекарство от любви".  В первой из них рассказывается как найти, завоевать и удержать подругу. Во второй - как быть красивой. В третьей - как излечиться от любви.  Вам это ни о чем не напоминает? Конечно же - это пародия на учебник риторики: отыскать тему - разработать - усвоить (добиться, чтобы усвоили слушатели). "Вершиной овидиевской иронии" называет эти поэмы М.Л. Гаспаров в цитировавшейся выше работе. И "вершиной овидиевской эротики".

 "И в этом жанре до Овидия, - продолжает ученый, - существовали дидактические поэмы о пустяках, вроде игры в мяч или волчок, существовали изложения науки любви в греческой прозе, но сделать из этого блестящую картину римской светской жизни и блестящее издевательство над литературными канонами мог лишь Овидий".    В качестве примера приведем фрагмент из "Науки любви" о том, как женщинам следует скрывать свои физические недостатки и о "науке смеяться".

 Редко встречаешь лицо без изъяна. Скрывайте изъяны
В теле своем и лице, если под силу их скрыть!
Если твой рост невелик и сидящей ты кажешься, стоя,
Вправду побольше сиди или побольше лежи;
А чтобы, лежа, не дать измерять себя взорам нескромным,
Ты и на ложе своем тканями ноги прикрой.
Если ты слишком худа, надевай потолще одежду
И посвободней раскинь складки, повисшие с плеч;
Если бледна, то себя украшай лоскутами багрянца,
Если смугла - для тебя рыбка на Фаросе есть.
Ножку нескладного вида обуй в башмачок белоснежный;
Голень, что слишком худа, всю ремешками обвей.
Слишком высокие плечи осаживай тонкой тесьмою;
Талию перетянув, выпуклей сделаешь грудь.
Меньше старайся движеньями рук помогать разговору,
Ежели пальцы толсты или же ноготь кривой.
Не говори натощак, если дух изо рта нехороший,
И постарайся держать дальше лицо от лица.
А у которой неровные, темные, крупные зубы,
Та на улыбку и смех вечный положит запрет.
Трудно поверить, но так: смеяться - тоже наука,
И для красавицы в ней польза немалая есть.
Рот раскрывай не во всю ширину, пусть будут прикрыты
Зубы губами, и пусть ямочкой ляжет щека.
Не сотрясай без конца утробу натужливым смехом -
Женственно должен звучать и легкомысленно смех.
А ведь иная, смеясь, неумело коверкает губы,
А у иной, на беду, смех на рыданье похож,
А у иной получается смех завыванием грубым,
Словно ослица ревет, жернов тяжелый взвалив.
Что не подвластно науке? И смех подвластен, и слезы -
Каждая знает для слез время, и меру, и вид.

(Пер. М.Л. Гаспарова)  

Это была "Наука любви". А вот и лекарство от нее же:

Было со мною и так: не умел разлюбить я красотку,
Хоть понимал хорошо пагубу этой любви...
"Тут-то меня и спасло исчисленье ее недостатков -
Средство такое не раз было полезней всего.
Я говорил: "У подруги моей некрасивые ноги!"
(Если же правду сказать, были они хороши.)
Я говорил: "У подруги моей неизящные руки!"
(Если же правду сказать, были и руки стройны.)
"Ростом она коротка!" (А была она славного роста.)
"Слишком до денег жадна!" (Тут-то любви и конец!)
Всюду хорошее смежно с худым, а от этого часто
И безупречная вещь может упреки навлечь.
Женские можешь достоинства ты обратить в недостатки
И осудить, покривив самую малость душой.
Полную женщину толстой зови, а смуглую - черной,
Если стройна - попрекни лишней ее худобой,
Если она не тупица, назвать ее можно нахалкой,
Если пряма и проста - можно тупицей назвать.
Больше того: коли ей отказала в каком-то уменье
Матерь-природа, - проси это уменье явить.
Пусть она песню споет, коли нет у ней голоса в горле.
Пусть она в пляску пойдет, если не гнется рука;
Выговор слыша дурной, говори с нею чаще и чаще;
Коль не в ладу со струной - лиру ей в руки подай;
Если походка плоха - пускай тебя тешит ходьбою;
Если сосок во всю грудь - грудь посоветуй открыть;
Ежели зубы торчат - болтай о смешном и веселом,
Если краснеют глаза - скорбное ей расскажи.
Очень бывает полезно застичь владычицу сердца
В ранний утренний час, до наведенья красы.
Что нас пленяет? Убор и наряд, позолота, каменья;
Женщина в зрелище их - самая малая часть.
Впору бывает спросить, а что ты, собственно, любишь?
Так нам отводит глаза видом богатства Амур.
Вот и приди, не сказавшись: застигнешь ее безоружной,
Все некрасивое в ней разом всплывет напоказ.
Впрочем, этот совет надлежит применять с осмотреньем:
Часто краса без прикрас даже бывает милей.
Не пропусти и часов, когда она вся в притираньях:
Смело пред ней появись, стыд и стесненье забыв.
Сколько кувшинчиков тут, и горшочков, и пестрых вещичек,
Сколько тут жира с лица каплет на теплую грудь!
Запахом это добро подобно Финеевой снеди:
Мне от такого подчас трудно сдержать тошноту.

(Пер. М.Л. Гаспарова).  

Вчитались? Действительно, иронией пронизана каждая строка этих только кажущихся серьезными поэм. Впрочем, молодой Овидий сочинял и серьезные вещи. Таковы "Героиды" - сборник писем в стихах, написанных от имени мифологических героинь к мужьям, находящимся с ними в разлуке. В риторике такие упражнения были общим местом, в поэзию их впервые ввел Овидий. В пятнадцати стихотворениях поэт поразил читателей своей неистощимой способностью к вариации по сути одной-единственной темы несчастной любви. Блистательно раскрыв психологию любящей женщины, Овидий все подчинил ей: пейзаж, сюжет, наконец сам миф, раскрывая его именно с точки зрения героини. Здесь же поэт впервые с блеском продемонстрировал свою обширную эрудицию, использовав труды Гомера, греческих трагиков, лириков, эллинистическую поэзию и римскую классику. Причем, ряд мифов, обработанных Овидием, почерпнут им буквально "из ничтожных намеков... эпоса".
(И.М. Тронский. История античной литературы. С. 393.)

Героинями этих стихотворений стали Пенелопа, Брисеида, Федра, Дидона, Ариадна, Медея, Сапфо и др. Уже из перечисления ясно, что, развивая одну тему, Овидий показывает совершенно различные ее варианты, как различны и сами корреспондентки: скромная и верная Пенелопа, сжигаемая страстью Федра, мстительная Медея и т.д.

Эта книжка вызвала лавину подражаний и ответных "писем героев" к супругам. А сам Овидий в это время создавал не дошедшую до нас, но считавшуюся лучшей в его время трагедию "Медея".

Освоив крупный жанр, тридцатишестилетний поэт обращается к эпосу и создает свои грандиозные труды - поэмы "Метаморфозы" и "Фасты" ("Календарь"). В пятнадцати гекзаметрических книгах "Метаморфоз" Овидий собрал свыше двухсот сказаний, в которых речь идет о различных превращениях от сотворения мира, т.е. превращения хаоса в космос, до обожествления Цезаря. Все это составлено в единое целое по хронологическому принципу. Там, где хронология не помогала, Овидий либо располагал сказания по циклам (аргонавтика, подвиги Геракла, история Энея и его потомков...), либо объединял сюжетно близкие мифы, либо монтировал сказания, вводя одно в другое посредством вставного рассказа какого-нибудь действующего лица, демонстрируя филигранное мастерство композиции. И все же определенная пестрота остается, ведь Овидий прежде всего лирик. Как Чехов был преимущественно рассказчиком, а Достоевский - романистом, так Вергилий обладал, условно говоря, романным, эпическим мышлением, Овидий же - лирическим, новеллистическим.

Мастерство "композитора" проявляется у Овидия прежде всего в том, как он чередует длинные сцены с короткими, намеренно ставя рядом серьезные и легкие по настроению эпизоды, монологи и диалоги и т.п. Юмор неизменно сопровождает читателя этой поэмы, боги и герои которой осовременены и напоминают читателю его самого, или соседа и в то же время автор успевает поговорить и о серьезных вещах, например, изложить "учение пифагорейцев о вечной изменчивости материи и вечной неизменности перевоплощающейся души" (М.Л. Гаспаров).

Мифы о Фаэтоне, Персее и Андромеде, Дедале и Икаре, Орфее и Эвридике, Филемоне и Бавкиде, Венере и Адонисе и многие-многие другие впервые подробно и художественно были рассказаны именно в этой поэме Овидия. Все то, что мы с детства знаем в пересказах Н. Куна, Ф. Зелинского и других авторов, почерпнуто ими из "Метаморфоз". Более того, "это - сокровищница, из которой черпали свои сюжеты сотни тысяч стихотворений и поэм, картин и статуй" поэты, писатели, художники и скульпторы всех времен и народов. Когда мы выходим из детства и уже вполне разумными людьми возвращаемся к античной культуре, лучше всего открыть "Метаморфозы" Овидия и "вчитаться в этот калейдоскоп людей и богов - в эти истории, рассказанные с веселым скепсисом и подчеркиванием любовной стороны дела, отделанные с таким терпеливым искусством, которое не по плечу обыкновенному ремесленнику" (В. Дюрант).

Откроем же и мы с вами эту мифологическую энциклопедию, равной которой не найти во всей античной литературе, и прочтем одно из сказаний - сказание об Арахне. Наш выбор объясняется тем, что миф этот у широкого читателя, что называется, "не на слуху", между тем как в современном литературоведении он играет значительную роль. В частности, новосибирский филолог В.В. Мароши в своей кандидатской диссертации пишет: "Архетип (Архетип - прообраз, идея, изначальный мотив.) Арахны предоставил русской литературе уникальные возможности реализации русского архетипа царя-поэта и поэта-живописца, где поэт и писатель компенсируют свою маргинальность (Здесь - предельность, ограниченность.) и недостаточную реализованность живописи в создании словесно-визуального портрета".

Этот сложный для понимания пассаж ученого можно перевести на удобопонятный язык следующим образом: все в культуре имеет свои истоки, к которым время от времени следует обращаться. Так, еще в античности были придуманы мифы, мотивы, которые способны объяснить нам не только древних, но и самих себя. Мотив паутины, или, точнее, паука, плетущего свою вечную паутину, превосходно накладывается на творчество русских писателей, не владеющих кистью живописца, но восполняющих этот недостаток плетением паутины словесной, т. е. созданием великолепных словесных портретов, представляющих читателю персонажей зримо, отчетливо, ясно и еще более того, не статично, а во временных и житейских переменах. Тот же мотив позволяет глубоко проанализировать и тему творца ("Ты - царь! Живи один." Пушкин), создающего собственные миры - плетущего свои паутины - в романах, поэмах и пр.

Итак, кто же она, Арахна? Откроем шестую книгу "Метаморфоз" Овидия в переводе С.В. Шервинского.

 В мысли пришла ей судьба меонийки Арахны. Богиня
Слышала, что уступить ей славы в прядильном искусстве
Та не хотела. Была ж знаменита не местом, не родом -
Только искусством своим. Родитель ее колофонец
Идмон напитывал шерсть фокейской пурпурною краской.
Мать же ее умерла, - а была из простого народа.
Ровня отцу ее. Дочь, однако, по градам лидийским
Славное имя себе прилежаньем стяжала, хоть тоже,
В доме ничтожном родясь, обитала в ничтожных Гипепах.
Чтобы самим увидать ее труд удивительный, часто
Нимфы сходилися к ней из родных виноградников Тмола,
Нимфы сходилися к ней от волн Пантокла родного.
Любо рассматривать им не только готовые ткани, -
Самое деланье их: такова была прелесть искусства!
Как она грубую шерсть поначалу в клубки собирала,
Или же пальцами шерсть разминала, работала долго,
И становилась пышна, наподобие облака, волна.
Как она пальцем большим крутила свое веретенце,
Как рисовала иглой - видна ученицы Паллады.
Та отпирается, ей и такой наставницы стыдно.
"Пусть поспорит со мной! Проиграю - отдам что угодно".
Облик старухи приняв, виски посребрив сединою
Ложной, Паллада берет, - в поддержку слабого тела, -
Посох и говорит ей: "Не все преклонного возраста свойства
Следует нам отвергать: с годами является опыт.
Не отвергай мой совет. Ты в том домогаешься славы,
Что обрабатывать шерсть всех лучше умеешь из смертных.
Перед богиней склонись и за то, что сказала, прощенья,
Дерзкая, слезно моли. Простит она, если попросишь".
Искоса глянула та, оставляет начатые нити;
Руку едва удержав, раздраженье лицом выражая,
Речью Арахна такой ответила скрытой Палладе:
"Глупая ты и к тому ж одряхлела от старости долгой!
Жить слишком долго - во вред. Подобные речи невестка
Слушает пусть или дочь, - коль дочь у тебя иль невестка.
Мне же достанет ума своего. Не подумай, совета
Я твоего не приму, - при своем остаюсь убежденье.
Что ж не приходит сама? Избегает зачем состязанья?
"Ей же богиня, - "Пришла!" - говорит и, образ старухи
Сбросив, явила себя. Молодицы-мигдонки и нимфы
Пали пред ней. Лишь одна не трепещет Арахна.
Все же вскочила, на миг невольным покрылось румянцем
Девы лицо и опять побледнело. Так утренний воздух
Алым становится вдруг, едва лишь займется Аврора,
И чрез мгновение вновь бледнеет при солнца восходе.
Не уступает она и желаньем своим безрассудным
Гибель готовит себе. А Юпитера дочь, не противясь
И уговоры прервав, отложить состязанья не хочет.
И не замедлили: вот по разные стороны стали,
Обе на легкий станок для себя натянули основу...
...Обе спешат и, под грудь подпоясав одежду, руками
Двигают ловко, забыв от старания трудность работы.
Ткется пурпурная ткань, которая ведала чаны
Тирские; тонки у ней, едва различимы оттенки.
Так при дожде, от лучей преломленных возникшая, мощной
Радуга аркой встает и пространство небес украшает.
Рядом сияют на ней различных тысячи красок,
Самый же их переход ускользает от взора людского.
Так же сливаются здесь, - хоть крайние цветом отличны.
Вот вплетаются в ткань и тягучего золота нити,
И стародавних времен по ткани выводится повесть.
Марсов Тритония холм на Кекроповой крепости нитью
Изображает и спор, как этой земле нарекаться.
Вот и двенадцать богов с Юпитером посередине
В креслах высоких сидят, в величавом покое. Любого
Можно по виду признать. Юпитера царственен образ.
Бога морей явила она, как длинным трезубцем
Он ударяет скалу, и уж льется из каменной раны
Ток водяной: этим даром хотел он город присвоить.
Тут же являет себя - со щитом и копьем заостренным;
Шлем покрывает главу; эгида ей грудь защищает.
Изображает она, как из почвы, копьем прободенной,
Был извлечен урожай плодоносной сребристой оливы.
Боги дивятся труду. Окончанье работы - победа.
А чтоб могла увидать на примере соперница славы,
Что за награду должна ожидать за безумную дерзость, -
По четырем сторонам - состязанья явила четыре,
Дивных по краскам своим, и фигуры людей поместила.
Были в одном из углов фракийцы Гем и Родопа,
Снежные горы теперь, а некогда смертные люди, -
Прозвища вечных богов они оба рискнули присвоить.
Выткан с другой стороны был матери жалких пигмеев
Жребий: Юнона, ее победив в состязанье, судила
Сделаться ей журавлем и войну со своими затеять.
Выткала также она Антигону, дерзнувшую спорить
С высшей Юноной самой, - Антигону царица Юнона
Сделала птицей; не впрок для нее Илион оказался
С Лаомедонтом отцом, и пришлось в оперении белом
Аисту - ей - восхищаться собой и постукивать клювом.
Угол оставшийся был сиротеющим занят Киниром.
Храма ступени обняв, - родных дочерей своих члены! -
Этот на камне лежит и как будто слезами исходит.
Ткани края обвела миротворной богиня оливой:
Как подобало ей, труд своею закончила ветвью.
А меонийки узор - Европа с быком, обманувшим
Нимфу: сочтешь настоящим быка, настоящим и море!
Видно, как смотрит она на берег, покинутый ею,
Как она кличет подруг, как волн боится коснуться,
Вдруг подступающих к ней, и робко ступни поджимает.
Выткала, как у орла в когтях Астерия бьется;
Выткала Леду она под крылом лебединым лежащей,
Изобразила еще, как, обличьем прикрывшись сатира,
Парным Юпитер плодом Никтеиды утробу наполнил;
Амфитрионом явясь, как тобой овладел он, Алкмена;
Как он Данаю дождем золотым, Асопиду - огнями,
Как Деоиду змеей обманул, пастухом - Мнемозину.
Изобразила, как ты, о Нептун, в быка превратившись,
Деву Эолову взял, как, вид приняв Энипея,
Двух Алоидов родил, как баран - обманул Бизальтиду.
Кроткая Матерь сама, с золотыми власами из злаков,
Знала тебя как коня; змеевласая матерь Пегаса
Птицею знала тебя, дельфином знала Меланта;
Всем надлежащий им вид придала, и местности тоже.
Изображен ею Феб в деревенском обличии; выткан
С перьями ястреба он и с гривою льва; показала,
Как он, явясь пастухом, обманул Макарееву Иссу;
Как Эригону провел виноградом обманчивым Либер,
И как Сатурн - жеребец - породил кентавра Хирона
. Край же ткани ее, каймой окружавшийся узкой,
Приукрашали цветы, с плющем сплетенные цепким.
И ни Паллада сама не могла опорочить, ни зависть
Дела ее. Но успех оскорбил белокурую Деву:
Изорвала она ткань - обличенье пороков небесных!
Бывшим в руках у нее челноком из киторского бука
Трижды, четырежды в лоб поразила Арахну. Несчастья
Бедная счесть не могла и петлей отважно сдавила
Горло. Но, сжалясь, ее извлекла из веревки Паллада,
Молвив: "Живи! Но и впредь - виси, негодяйка! Возмездье
То же падет, - чтобы ты беспокоилась и о грядущем, -
И на потомство твое, на внуков твоих отдаленных".
И, удаляясь, ее окропила Гекатиных зелий
Соком, и в этот же миг, обрызганы снадобьем страшным,
Волосы слезли ее, исчезли ноздри и уши,
Стала мала голова, и сделалось крохотным тело.
Нет уже ног, - по бокам топорщатся тонкие ножки;
Все остальное - живот. Из него тем не менее тянет
Нитку Арахна - паук продолжает плести паутину

(Овидий. Собрание сочинений: В 2 т. СПб.: Биографический институт "Студиа Биографика", 1994. Т. 2. С. 119 - 122.)  

О чем ведет речь поэт? О наказании за гордыню? Конечно. Но не только. Ведь симпатии его явно на стороне прекрасной мастерицы Арахны. Посмотрите, сколько строк посвящено ее произведению, насколько оно интереснее и богаче картины, вытканной Афиной. И о чем рассказывает нам картина Арахны? За что, собственно, наказала ее богиня? За гордыню? Пожалуй, нет. За горькую правду искусства, показавшую высшим силам их истинное лицо.

Точно так же и в других мифах внимание Овидия сосредоточено на человеке, на силе его любви и творческого волшебства.

Скульптор Пигмалион изваял фигуру прекрасной женщины... и влюбился в нее так сильно, что силой чувств своих оживил статую! Так сила человеческого искусства и любви "вочеловечивает" и одухотворяет неживую природу. Так создаются нерукотворные памятники:

 Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.
Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима,
Будут народы читать, и на вечные веки, во славе -
Ежели только певцов предчувствиям верить - пребуду.
                             (Пер. С.В. Шервинского).  

И это так. Овидия читают и очень внимательно. Великий драматург XX века Бернард Шоу прочитал историю Пигмалиона и создал замечательную пьесу, перенеся место и время действия в современную ему Британию. Пьеса его затем была переделана в мюзикл композитором Ф. Лоу, и сейчас всякий знает и любит ее по фильмам и спектаклям, которые, как правило, носят название "Моя прекрасная леди".

Но не только мифы персказывал Овидий в своей поэме. Он осветил в ней и человеческую историю. Четыре века, говорит Овидий, прожило человечество: счастливый первый век - золотой - когда не было ни войн, ни засух, когда круглый год стояла прекрасная пора весны; второй - серебряный - век начался тогда, когда власть над миром захватил Юпитер и разделил год на четыре сезона. За весной последовало знойное лето, мокрая осень и холодная зима. Плоды перестали падать к ногам человека, и ему пришлось тяжко трудиться, чтобы вырастить урожай и построить жилища, в которых можно было бы укрыться от зимней стужи. Правда, мир царил еще на земле в этот век. Зато в следующем - бронзовом - веке в мир пришла война. Время, в которое мы живем, Овидий определил как четвертый - железный - век, полный жестокости и преступлений, разобщения людей друг с другом и с природой, век гражданских и международных войн. Это тему продолжали многие писатели, в том числе и русские. Вот как, например, в начале XX века нашей эры развивал ее Александр Блок в неоконченной поэме "Возмездие":

 Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!..
...Тот век немало проклинали
И не устанут проклинать.
И как избыть его печали?
Он мягко стлал - да жестко спать...

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла)...
...И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи...  

Одновременно с "Метаморфозами" Овидий писал и другую большую поэму - "Фасты", или "Месяцеслов", которая должна была стать подробным, тоже энциклопедическим комментарием к римскому календарю. Из двенадцати задуманных книг поэт успел написать только шесть, зато расписал эти месяцы буквально по дням. Подобную работу в римской поэзии начинал уже Проперций, создав несколько элегий, посвященных праздничным дням. Овидий же дал всеобъемлющую панораму римской жизни, ее будней и праздников. "Фасты" должны были служить как бы обратной стороной "Метаморфоз": противопоставить мифологии реальность. Основное содержание поэмы - римские праздники, их происхождение, мифологические корни и т.д. И здесь Овидий остается самим собой, наиболее ярко описывая любовные чувства мифологических и легендарных персонажей. В "Фастах" изложена и история Лукреции, о которой мы упоминали в первой главе этой книжки. В "Фастах" же рассказана история певца Ариона, которую спустя два тысячелетия использовал Пушкин в одном из лучших своих политических стихотворений.

Чтобы избежать монотонности изложения, Овидий и здесь использует диалоги и рассказы на интересующие его темы, вкладываемые им в уста богов, Муз и других персонажей поэмы. Итак, достигнув поэтической и человеческой зрелости, обретя заслуженную славу, живя в счастливом браке открытым и полным гостей и друзей домом, находившемся в центре Рима, Овидий, казалось, мог бы пройти свой оставшийся путь в мирной спокойной жизни, занимаясь любимым делом и воспитывая внуков, но... наступил черный для него 8 г. от Рождества Христова.

 Вот наградой какой мой труд бессонный отмечен:
Я дарованьем своим лишь наказанье добыл.  

Император лично вызвал к себе поэта и сообщил ему о том, что Овидий должен отправиться в пожизненную ссылку в захолустный полуварварский городишко Томы на дальней окраине империи и находиться там безвыездно. Пятидесятилетний поэт получил смертельный удар от власти. За что? 
Причина ссылки не ясна до сих пор. Формально - за аморализм ранних любовных элегий и "Науки любви". Но что-то слишком уж запоздалое наказание. Сам Овидий в поздних стихах говорит:

 Два преступленья сгубили меня, стихи и проступок.  

Какой? Тоже трудно сказать. Предположений за две тысячи лет было множество, но ни одно не является совершенно убедительным. Есть лишь исторический намек. Одновременно с Овидием в ссылку была отправлена за развратную жизнь внучка императора Юлия. Август старел, вновь начинала разгораться пока еще закулисная борьба за власть, в которой погибли один за другим юные наследники императора. Жертвой чего пал Овидий? Связи с Юлией? Малоправдоподобно. Каких-то грязных историй, связанных с императрицей Ливией, свидетелем которых он мог быть? Возможно. Скорее всего, поэт был подставлен, как пешка, в игре власть предержащих, которые прикрыли истинные причины изгнания формальным обвинением в непристойности "Науки любви", опубликованной десятью годами раньше.

Как это обычно бывает, друзья отвернулись от опального поэта, в защиту его никто не выступил. Холодным декабрьским днем Овидий ступил на борт корабля, увозящего его навсегда от всего, что он любил, чем жил, о чем пел. В море его застигла буря, поэт едва не погиб, а когда сошел на берег и увидел Томы, то, вероятно, пожалел о том, что не погиб. Городишко этот был населен греками и местными даками, окружали его племена еще почти совсем диких сарматов, воинственных и жестоких, часто совершавших набеги на ближние селения. Поэту на старости лет пришлось впервые взять в руки меч, чтобы вместе с местными легионерами отражать нападения сарматов. Жил он в маленьком темном домишке, питался непривычной едой, пил гнилую воду. Особенно тяжким было для Овидия отсутствие книг и знающих латынь собеседников...

Но жизнь продолжалась, Муза не оставляла поэта. Здесь он написал две своих последних книги: "Скорбные элегии" и "Послания с Понта", отсюда посылал он императору умоляющие о прощении письма, но прощения так и не дождался, а выучил местный язык, сочинял стихи на местном наречии и сблизился наконец с жителями Том. Он лечил их, учил их детей, давал полезные советы. Овидий был добрым человеком, и люди это быстро поняли. Его освободили от всех налогов, единственного чужеземца, его наградили лавровым венком после поэтического выступления на местном празднике, а когда он совсем состарился, местные жители не оставляли его своими заботами и вниманием.

В горькой моей судьбе вы меня обласкали, согрели...
Даже родной мой Сульмон не был так добр ко мне...  

Когда в 18 г. н.э. 60-летний Овидий умер, великому поэту и доброму человеку на земле его изгнания поставили бронзовый памятник. А что же Рим? 
Официальный Рим продолжал жить так, будто Овидия никогда и не было.

Но ни один латинский, а позже и европейский писатель уже не обходился без его творчества. Ни без раннего, веселого, легкого, ироничного, в котором блестяще отразилось, в общем-то, уникальное для поэта свойство - приятие, даже всеприятие мира; ни без зрелого, всеохватного, ставшего подлинной энциклопедией античности; ни без позднего, трагического, в котором есть и проклятия миру и ностальгический автобиографизм и коленопреклонение перед властью, но самое главное - подлинная, трепетно рассказанная личная, человеческая трагедия.

Кстати, наш Пушкин, любивший Овидия более других латинских поэтов, видевший некую тождественность в собственной и Овидиевой судьбе, чрезвычайно высоко ценил именно поздние стихи античного поэта: "Книга Tristium ("Скорбных элегий" - В.Р.), - писал он, - выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидия (кроме "Превращений"). Героиды, элегии любовные и сама поэма Ars amandi ("Наука любви" - В.Р.), мнимая причина его изгнания, уступают элегиям понтийским. В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли, сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!".
(А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. М.;Л., 1949, т. 12. С. 84.)

Но, думается, не столько параллели судьбы объединяют Пушкина и Овидия, сколько именно эта всеприемлемостъ мира, оптимистичность мировоззрения, легкость языка, чувствительность и ироничность, любовь к сказке, мифу, а значит, и к человеку, истинный, а не декларируемый гуманизм. И - общий, хотя и у каждого свой, золотой век, который Пушкин в русской литературе открывал, а Овидий в латинской - завершал.

Оба поэта создали себе нерукотворные памятники. И время оправдало их пророчества о вечной славе. Как без Пушкина немыслима русская словесность, так без Овидия непредставима мировая литература. Влияние Овидия не уступало, а в широких читательских массах всегда превосходило влияние Вергилия. Вергилий и Овидий для поэзии - то же, что Платон и Аристотель - для философии.

Идеями и мотивами Вергилия и Овидия пронизана вся европейская культура. Как и Вергилий, Овидий был предметом легенды. В средние века "Метаморфозы" считались "языческой библией" и вместе с "Героидами" служили щедрым источником и для лирики трубадуров и для труверского рыцарского романа; "Наука любви" учила любить и говорить о любви всю Европу, вдохновляла странствующих деклассированных поэтов-вагантов; эпоха Возрождения еще больше почерпнула из Овидия: Боккаччо и Тассо, Чосер и Спенсер разрабатывали его мотивы, живописцы создавали свои шедевры на овидианские темы; классицизм учился у него галантности поведения и одновременно преклонялся перед ним как перед прекрасным рассказчиком; романтики, не меньше учившиеся и черпавшие у Овидия, отвергали его внешнее легкомыслие, а XX век вдруг, словно очнувшись, увидел в нем предтечу собствнного психологизма и, изумившись благородству и доброте древнего поэта, тихо повторил его одновременно трагические и оптимистические слова:

Муза, спасибо тебе! Ибо ты утешенье приносишь,
Отдых даешь от тревог, душу приходишь целить...  

Вопросы

1. Можно ли считать, что судьба Овидия и судьба Пушкина действительно похожи? Как разрабатывается тема "Поэт и царь" в творчестве того и другого?
2. Какой период творчества Овидия вам ближе?
3. Как вы думаете, почему Пушкин так высоко оценивал именно поздние произведения Овидия?
4. Что такое архетип?
5. Как вы поняли слова В.В. Мароши о влиянии архетипа Арахны на творчество русских писателей?
6. Какова, по-вашему, разница в разработке темы "нерукотворного памятника" у Горация, Овидия и Пушкина?