Закуренко А. Ю. Два плана бытия в прозе Чехова. Рассказы «Студент» и «Дама с собачкой»

Ключевые слова: мотив греха, искушение, животное и божественное начало в человеке, хронотоп рассказа, «большой хронотоп», «плавающие хронотопы», поэтика Чехова, гиперсистемность.

Рассказ «Дама с собачкой» описывает мир, в котором есть «высокий смысл». Но этот мир становится фоном совсем другого способа существования. В рассказе человек пребывает между ангельским (духовным) и животным (тварным).

Мотив сложной взаимосвязи этих уровней бытия задан уже первыми фразами: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами». При небрежном прочтении не замечается, что первое предложение указывает на одно «новое лицо»: «даму с собачкой», а во втором предложении говорится уже о двух лицах («новые лица»). То есть, дама с собачкой есть и целостная героиня (одно лицо), и два разных героя (разные лица). Подобная неоднозначность, кажущаяся в начале рассказа всего лишь каламбуром, окажется не просто конструктивным приемом, но и семантической матрицей, позволяющей увидеть и понять хрестоматийный текст в его целостности, т. е. таким образом, когда ни одна деталь внутри текста не будет восприниматься как случайная или проходная, а объединенные общим смыслом все фрагменты произведения окажутся частями единого целого.

Ключом к пониманию рассказа являются записи, сделанные во время работы над текстом «Дамы с собачкой», в записной книжке, но затем удаленные Чеховым из окончательной редакции.

Процитируем одну из них: «У животных постоянное стремление раскрыть тайну (найти гнездо), отсюда у людей уважение к чужой тайне, как борьба с животным инстинктом»1.
Попробуем ее истолковать. Животное — раскрывает тайну, человек, борясь с животным в себе (животным инстинктом), тайну уважает, но чужую. Внутри высказывания возникает вопрос — каким должно быть отношение к своей тайне и что значит тайна? Противовес раскрытию — не сокрытие, но уважение, т. е. нечто такое, что принимается как образец, то, чему можно подражать. Уважая чужую тайну, человек делает ее тем, что достойно уважения-подражания.

«Тайна» — «найти гнездо», т. е. тайна связана с семантическим рядом «семья-дом-рождение-дети-птенцы-начало» и вторым рядом: «птенцы-пища-беззащитность». Здесь мотив дома-семьи-гнезда есть граница между животным и человеческим. Животное гнездо ищет, открывает (даже отрывает), человек гнездо-дом скрывает, отделяя свое гнездо (свою тайну), от других гнезд (тайн).

«Постоянное стремление» есть процесс, имеющий своей целью то, что должно быть достигнуто, но при этом конструирующий всегда некий недостигаемый остаток, превращающий стремление в постоянное напряжение раскрытия.
«Отсюда» — смысл следствия, то есть человек и его поведение есть следствие животного в человеке, но в то же время человек борется с «животным инстинктом».
Такая борьба многократно описана в аскетической литературе, и Святые Отцы подробно дифференцировали все этапы подобной брани: от зарождения соблазнительной мысли до ее реализации в жизненном поступке. Чехов, естественно, знал Добротолюбие (собрание аскетических творений Святых Отцов), поскольку рос в религиозной семейной среде, а Добротолюбие хотя бы в отрывках включалось в ежедневные семейные чтения духовной литературы, в цитаты, заполнявшие всевозможные православные календарики, использовалось в хрестоматиях и учебниках по Закону Божьему, в популярных четиях-минеях и житиях святых.

Неудивительно, что описание пути Анны Сергеевны от пребывания в роли добропорядочной жены до изменившей мужу женщины, любовницы женатого человека, полностью совпадает с описанием пути человека от пленения греховной мыслью до самого греха.

Связь Анны Сергеевны и Гурова начинается в «праздничный день» (речь идет о неком церковном празднике), падению сопутствуют «духота и пыль» («...было душно, а на улицах вихрем носилась пыль»), как символы замутненности и угнетенности сознания. Они усиливают ощущение надвигающегося грозового (катастрофически стихийного) события. В этот день Гуров приходит в гости к «даме с собачкой» — и происходит падение героев, причем героиня именно так и воспринимает произошедшее, герой же — как рядовое («плановое») курортное развлечение/приключение. Героиня относится к случившемуся «... очень серьезно, точно к своему падению», она пытается оправдаться («... это покаяние»), но понимает, что сорвалась: «я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок... просто люди говорят: нечистый попутал...». Упоминание понятий «грех» и «нечистый» не случайно, слова героини есть констатация факта в христианской системе координат (отметим, что герой с самого начала мыслит в системе координат секуляризированного мира), поскольку путь Анны Сергеевны от «скуки» семейной жизни через «любопытство», которое должен развеять приезд в Крым, приводящий в конечном счете в объятия Гурова — это путь, на который ее подталкивают страсти (в православной аскетике называемые бесами). Как указывают исследователи (В.П. Океанский, Ж.Л. Океанская, С.В.Сызранов), Чехов хорошо знал все этапы ослабления воли человека под напором искушений и страстей-бесов и использовал известные механизмы для описания «падения» своих героев, о чем свидетельствуют и другие его рассказы, в частности «Спать хочется».

Схожий механизм, причем с повторением того же «алгоритма падения», дан и в подробном описании ощущений и действий Анны Сергеевны. Посмотрим, как шаг за шагом героиня повторяет путь, приводящий человека к совершению греха2:

1. — «Меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше». Мы видим, что «томление» героини есть признак овладевающего сознанием пока неясного образа, отсюда томление не выражено какой-либо страстью, оно про-изводно от любопытства-желания узнать нечто новое. Таковым для замужней женщины может стать роман (пока только воображаемый). В аске-тике такое состояние называется «прилогом» и полностью подпадает под описание св. Филофея Синайского: «наперед бывает прилог», т. е. «голый помысл или образ какой-либо вещи, только что родившийся в сердце и представившийся уму»3. Таким образом, то состояние, в котором оказалась Анна Сергеевна, приехав в Крым, можно назвать «прилогом».

2. — «Любопытство меня жгло...клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что больна, и поехала сюда...» Томление переходит в следующую фазу: оно теперь «жжет», то есть мучает и заставляет предпринимать действия в сторону желания (желаемого/воображае-мого объекта) — Анна Сергеевна уже приняла мысль о романе (измене) в сознание, и теперь не может владеть собой. Она едет в Крым, зная, что будет искать какого-нибудь мужчину, чтобы сойтись с ним. При этом, понимая, что цель ее поисков приведет к измене мужу, она ощущает свое состояние как болезнь. И опять мы видим: Анна Сергеевна повторяет два следующих этапа вхождения в грех: вначале «сочетание», когда «внимание сковано предметом, так что только и есть что душа да предмет приразившийся и ее занявший»; затем «сосложение» («предмет, приразившийся и внимание занявший, возбудил желание, — и душа согласилась на то — сосложилась»4), когда решение уже принято, и следует теперь только воплотить его в действие.

3. — «...И здесь все ходила, как в угаре, как. безумная». В Крыму Анна Сергеевна находится в состоянии захваченности желанием и уже не способна руководствоваться разумом («как безумная»), подобные состояния называются состоянием «пленения», когда «предмет взял в плен душу, возжелавшую его и как рабу связанную ведет к делу». Подобное состояние предшествует непосредственно грехопадению и прямо перетекает в греховное действие, которое называется в духовной литературе «страстью» или иначе «болезнью души».

4. — «Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: грех попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый» (отсюда вытекает, что Гуров — нечистый, агент дьявола)... Собственно, сама Анна Сергеевна дает оценку своим действиям, и то, что она описывает, и есть состояние страсти, которая начинает диктовать человеку логику его поступков даже тогда, когда совершающий их человек понимает безнравственность творимого им. Героиня знает, что совершает грех, он ей «гадок», но она уже ничего с собой поделать не может. Она даже понимает, откуда пришел соблазн: «попутал нечистый», но страсть заставляет человека повторять греховные поступки вновь и вновь. Именно так ведет себя бедная женщина, именно так описывают пленение страстью святые Отцы, подчеркивая, что грех приводит к желанию его повторять и затем к привычке в состоянии данного греха: «наконец, страсть (болезнь души), частым повторением (удовлетворением одного и того же желания) и привычкою (к делам, коими оно удовлетворяется) вкачествовавшаяся в душе (ставшая чертою характера)»5. Забегая вперед, скажем, что этим и заканчивается рассказ: тайной связью, превратившейся в привычку, которую не могут перебороть герои Чехова.

Сразу после сцены падения, когда герои едут прокатиться, Анна Сергеевна говорит о своем муже: «сам он православный» и в следующей фразе, произносимой уже рассказчиком, описывается пейзаж, на фоне которого заходит речь о православии супруга дамы: «сидели на скамейке недалеко от церкви... на вершинах гор стояли белые облака». «Гуров думал о том, как в сущности,...все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве». Вот этот казалось бы случайный фон «на скамейке недалеко от церкви» — и есть описание взаимоотношений интеллигенции и церкви. Все время «недалеко», да и на скамейке — так удобнее поболтать, — в церкви же стоять надо, там особо не отдохнешь!..

Следует отметить и то, что в рассказе описана реальная церковь в Ореанде — Покрова Пресвятой Богородицы6. Значение и связь храмового праздника и предполагаемого праздника, в который «пала» Анна Сергеевна, станет понятно чуть ниже, когда мы попытаемся выстроить хронотоп повествования, объединяя в единое целое пространственные, временные и семантические детали. Семантическими назовем такие детали, значение которых порождает новые смыслы, выходящие за рамки контекста «детализированной» мизансцены.

Таким образом, «высшие цели бытия» выносятся за скобки обыденного существования и связываются с «человеческим достоинством». Человеческое достоинство начинается и осуществляется только на уровне высшего бытия («на вершинах гор стояли белые облака» — архетип горы как высшей точки на пути человека присутствует и в «Студенте», а «белые облака» есть удвоенный символ чистоты: и белые, и облака). Это один уровень — «высшее бытие» и «вершины гор». Тут удвоение «высшего» связывает бытие и место его присутствия так же, как связаны эти онто-хроно-топографические категории в «Студенте».

В то же время животное в человеке может проявляться и на уровне эмпирическом, земном. Скрытый контраст небесного и земного соответствует связи героев и оценки произошедшего Анной Сергеевной как грехопадения именно на уровне небесной системы ценностей.

Важно, что и все основные события в их романе происходят на фоне такой системы ценностей, которая связана с самим бытием церкви (атрибуты «церковного фона» видны явно, например, когда звучат колокола: «и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него всякое очарование» как проявление оппозиции «память о связи=очарование связью» / «развоплощении памяти=очарования», и когда непосредственно описывается сам храм, и когда действия героев приходятся на двунадесятые праздники, связанные с годичным церковным циклом).

В то же время если земной фон явлен прямым высказыванием фабулы, то фон небесный присутствует именно как фон, нигде не занимая авансцену повествования.
Можно говорить, что мы наблюдаем фирменный чеховский прием — перефразируя Шкловского — «устранение», т. е. снятие того, что связывает уровни бытия (животный-человеческий-ангельский / плотский-душевный-духовный) и фиксацию в описании того, как функционирует мир без этого соединительного стержня.

В «Даме с собачкой» оставлены нижний » (животный) ряд — собачка, и указан высший — церковный год и познание греха, но срединный убран и герои существуют все время в состоянии между двумя уровнями бытия. Их трагедия именно в неспособности выбрать тот или другой уровень. Убрав рассуждение о животных и человеке, но оставив и животное, и человека, Чехов предлагает нам (читателю), сделать то, что не в состоянии его герои: выбрать тот или иной план бытия.

Автор называет свою героиню «эта дама с собачкой», т. е. именует ее так нарицательно-метафорически, ведь кавычки указывают на переносный смысл, а указательное местоимение «эта» в данном контексте звучит остраненно-иронично.

Важно, что первоначально Чехов хотел назвать рассказ «Дама с мопсом», но затем указание на породу (определенность) снял. Мы видим, что произошло расширение семантического поля: дама (человеческое) с собачкой (животным) есть связка не личностных качеств (имени) и определенных признаков у собаки (породы), но вообще обозначение «женщина с животным», а точнее, принимая во внимание уменьшительный суффикс — «женщина с одомашенным/прирученным животным». Кроме этого, по записным книжкам видно, что мотив нечеловеческого и одновременно тварного присутствует во всех трех затем не включенных в основной текст, записях: а) «губернаторская дочь в боа» (448) («боа (фр.) — от лат. boa, что значит: 1) змея семейства удавов; 2) женский шарф из меха или перьев, например, страуса»); б) «кружева на панталонах, словно чешуя у ящерицы»; в) уже цитировавшийся выше фрагмент о животных и человеке в их отношении к тайне. Здесь важно, что «боа» и «чешуя... ящерицы» находятся в общем семантическом гнезде «змея-чешуя-ящерица» и связаны с мотивом грехопадения, и, кроме этого, боа, сделанное из меха определенного животного, вызывает ассоциацию, связанную с мотивом собачки-твари.
Неопределенность в названии (которую можно трактовать и как типологизацию, и как обозначение тайны) оставляет пространство для иронии и некоторой игры: в разрыве между общим и частным Чехов часто умещает иронию и смех. Например, хотя «мопс» заменен на «шпиц» (оба названия породы морфологически и фонетически близки: сочетания согласных «мпс» и «шпц» отмечены редкой формой сочетания свистящих/шипящих), но некая аллитерационная игра все же указывает на смеховую (или «низовую» в терминологии М. Бахтина) ситуацию. Скажем, возникающее в самом начале повествования «блеяние» (пять раз в пределах одной фразы «ве-бе-бе-бе-бе»): «Сидя в павильоне у Берне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете: за нею бежал белый шпиц» (462) уже не выглядит случайным, если принять во внимание неоднородность чеховского хронотопа, включающего в единые нарративные рамки и «смеховой/низовой», и «метафизический/высокий» смысловые уровни. Кстати, в хронотопе «Студента» места для иронии и смеха нет, поскольку, как я уже писал, там личное и общее оказались неразрывны.

В рассказе остаются рассуждения о тайне — «у него были две жизни: одна явная... другая — протекавшая тайно... у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна...» (408-409). Мы видим, что животное (вспомним подготовительные записи к рассказу) стремится тайну раскрыть, человек же скрывает ее и культивирует в своей жизни. Таким образом, человек противоположен в отношении к тайне собаке (животному). Следовательно, в рассказе или все три героя позиционируются как животные/твари (человек=собака=тварь) в их отношении к тайне, или — ни один из героев к животному миру не принадлежит7. Промежуточный вариант отсутствует. То есть герой: или человек (свободен от животных инстинктов) — или животное (подчиняется инстинктам). Обратим внимание, что такой проницательный читатель, как Л.Н. Толстой, назвав героев «Дамы с собачкой» «почти животными»8, увидел в тексте рассказа ту же категорию оценки человеческих поступков, как, «животных», которую Чехов прямо использует в записных книжках, но отбрасывает в окончательном беловом варианте.

В «Студенте» этот срединный элемент чеховского мира оставлен: студент до топоса «костер» в хронотопе рассказа ограничен плотским: плотское-душевное-диалог-костер — студент после «костра» вырывается за пределы плотского/инстинктивного: костер-диалог-гора (восхо-ждение/превосхождение)-духовное. Таким образом, «диалог-костер-диалог» и есть срединное место, в котором встречаются тварное в человеке (голод, холод, уныние, страх), и ангельское в человеке (ощущения вечности, целеполагания жизни, Другого как Себя).

В «Даме с собачкой» разрыв между нижним и верхним планами бытия ничем не заполнен. У героев нет воли к преодолению разрыва, и чуда не происходит, поскольку для чуда тоже должны быть основания в наличии или отсутствии воли к чуду.
Мы видим два плана бытия, описанные в прозе Чехова как две друг другу противопоставленные модели бытия. План вещный выражен в области формы — это деталь, портрет, фабула, речь героев и рассказчика. План отвлеченный проявлен в области семантики через композицию, фон, выпущенные в цепи повествования логические звенья.

Размышления студента о природе времени в начале рассказа и рассуждения Гурова достаточно близки. Можно сказать, что Гуров и студент существуют в настоящем, которое лишено перспективы воскресения. У студента время и пространство есть вечное возвращение к одному и тому же бессмысленному существованию: «точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод... — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше», у Гурова время и пространство (море до человека, при нем и после него) чуждо человеку и сам человек в будущем умрет, впадет в «вечный сон» — «Листва не шевелилась на деревьях... глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда тут еще не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства». Вспомним, что данные рассуждения идут сразу же после казалось бы «случайной детали»: указания на то, что муж Анны Сергеевны православный. Но «полное равнодушие к жизни и смерти каждого из нас» есть отношение обезличенной буддийской природы к человеку, тот самый онтологический абсурд, когда человек и мир, в который он погружен, друг другу безразличны. Следовательно, неявно противопоставлены две системы ценностей (православная/ буддийская). «Вечное спасение» и «непрерывное совершенство» есть также понятия обезличенные, лишающие человека ощущения ценности его собственной личности — его личного спасения и личного совершенства. Подобные мысли весьма удобны в случае, когда как раз отсутствует воля к спасению своей неповторимой и оттого ценной души, причем самообман о непрерывном совершенстве предполагает и непрерывность жизни, т. е. или кармические перерождения и метапсихоз, или растворение в той самой безразличной к человеку вечной природе. И вот такие буддийские мотивы неожиданно заставляют работать казалось бы случайный факт православной принадлежности обманутого беседующими героями мужа. Если в «Студенте» выход из бесконечной замкнутости и цикличности находится как раз в возвращении к «христианскому/православному» евангельскому сюжету, то здесь герои, будучи формально христианами, отстраняют себя от христианского мироощущения — зафиксировав это «качество» у отсутствующего персонажа и отказавшись от него в своих рассуждениях и поступках.

Подобные неявные оппозиции часто становятся как раз результатом обретения «случайной» деталью семантического положения (противопоставления или оттенения другой «случайной детали») в хронотопе произведения.

Спасение и для студента, и для Гурова — в принятии этого мертвого мира и отсутствии воли к его преображению. Но студент в конце рассказа, в отличие от Гурова, обретает смысл: «...если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям». «Прошлое ... связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца одной цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».

В таком осмысленном мире, где время и пространство дружественны человеку и раскрыты навстречу его воле, есть «...правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника» и именно они «...по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».

Таким образом, в рассказе «Студент» и абсурдность жизни, и невозможность контакта преодолены героем, и он выходит на новый уровень бытия, где все имеет и смысл, и цель; в рассказе «Дама с собачкой» такого прорыва нет, более того, герои оказываются в ловушке между двумя планами человеческого существования: животного (инстинктивного) и духовного (свободной воли). И если собачку такое положение вполне устраивает (обозначив тему «животности», вынесенная в заголовок героиня исчезает в начале истории, на мгновение вновь возникает в доме Анны Сергеевны в городе С, и вновь исчезает до конца рассказа (405)9), то герои рассказа мучаются (и до финальной фразы остаются в ситуации неопределенности — открытая концовка лишь усиливает это состояние) и не знают, как им жить дальше.

* * *
Чехов строит текст так, что внутри одного гиперпространства («большого» хронотопа по аналогии с термином М. Бахтина «большое время») присутствуют несколько инерционных систем, каждая из которых (преобразования Лоренца) движется относительно другой. Такое наличие нескольких центров и координатных осей и создают внутри чеховского текста ощущение множественности и некоей избыточности вставных историй и сюжетов. На самом деле они не избыточны или случайны, но суть координатные плоскости, внутри которых происходят определенные события, которые в пределах самой системы выглядят осмысленным образом, а из иной — как случайные по отношению к той, из которой они наблюдаются. Таким путем Чехов может совмещать различные логики поступков, не выходя за пределы произведения. Полифония здесь заменена полисистемностью. Вместо одного в чеховском тексте сосуществуют несколько «плавающих» хронотопов, соотносящихся друг с другом с помощью различных функциональных связей. Эти не зафиксированные в одной системе координат «плавающие» хронотопы, принимаемые часто за «тексты в тексте», случайные детали или сюжеты, на самом деле являются подмножествами некоего «большого» хронотопа, и, пересекаясь друг с другом внутри такого гиперхронотопа, способны создавать в точках пересечения (или при наложении друг на друга в тех или иных своих элементах) новые «плавающие» хронотопы. По сути, Чехов совершает в художественной форме открытие, которое в точных науках совершали примерно в то же время (конец XIX — начало XX веков) Кантор и Эйнштейн. В русской мысли похожие идеи непрерывности/дискретности разрабатывала московская философско-математическая школа, в философии и богословии о. Павел Флоренский. Общая интуиция того, что он назвал «трещинами мироздания», была, бесспорно, подготовлена в русской культуре произведениями Ф.Тютчева, Ф.Достоевского, К.Леонтьева, Вл.Соловьева. Но так или иначе все вышеперечисленные художники и мыслители говорили еще на языке «непрерывности», Чехов — первый, кто «использовал» философские и естественно-научные категории «прерывности и относительности» в открытом им художественном методе «плавающих хронотопов» и «полисистемности» (так же, как Достоевский первым художественно выразил антропологические «трещины» в сознании нового человека в полифоническом романе). Можно добавить, что метод Чехова очень скоро окажется востребован — русский модернизм будет иметь дело с уже «треснувшим миром» и то, как интуитивно осмысленные и выраженные Чеховым тенденции абсурда и дисконтакта (симптомов разрывности и отсутствия целеполагания) окажутся включенными в новые художественные методы, можно увидеть, например, в акмеистическом изводе10.

Можно было бы сказать и о связи постмодернизма с чеховской полисистемностью, но с одной принципиальной поправкой — постмодернизм не только описал, но и продолжил дробление различных художественных подсистем («плавающих хронотопов» в нашей терминологии), сделав их строительным материалом для возведения новой поэтики, но тот «большой хронотоп», внутри которого только и возможны были все чеховские свободные радикалы целостной поэтики, оказался за пределам постмодернистского здания.

* * *
Попробуем понять, как устроен хронотоп чеховской «Дамы с собачкой» в той части, которая «устранена» автором из рассказа, вернее, заменена системой «меток-деталей». Мы уже видели, что оставляя в окончательном варианте «следы» черновой работы, но скрывая саму работу и поиск смысловых инвариантов произведения, Чехов выводит один (или несколько) уровней бытия за пределы текста, тем самым соотнося хронотоп текста с многомерностью и неоднородностью жизненного времени-пространства. Такой метод «полисистемности» позволяет указывать на различные пласты бытия в неявном виде. «Краткость» творческого метода писателя как раз и связана с тем, что там, где другой писатель вынужден описывать те или иные уровни бытия в своем произведении, расширяя художественное пространство и структурируя его, Чехов вместо описания дает лишь координаты того или иного «плавающего» хронотопа, с помощью «деталей-меток» («семантических деталей») обозначая его границы и способы функционирования.

В качестве гипотезы я предлагаю реконструкцию «снятого/устраненого» уровня бытия в рассказе «Дама с собачкой», восстанавливающую хронотоп рассказа в его полноте и позволяющую свести все детали к определяемым семантическим инвариантам/константам. В восстановленном хронотопе случайные детали (в том числе и наличие собачки) играют важнейшую роль в раскрытии смысла произведения.

Итак.
Начнем с более ясного.
«В декабре на праздниках он собрался в дорогу...» — говорится в рассказе. При этом подчеркивается, что «праздники» — событие, имеющее определенную непрерывную временную длительность. Единственными длительными праздниками в декабре были рождественские. Итак, именно после Рождества Гуров решает вернуться к прошлому, причем его желание вернуть пережитое в Ялте в то же время намечает содержание будущего. И это содержание косвенно связано со смыслом Рождественских праздников.

От «декабрьских праздников», если повернуть стрелу времени рассказа вспять, проходит «больше месяца». То есть, в Москву из Крыма герой приехал ранее 25 ноября. В день его приезда «..в Москве уже все было по-зимнему... Уже начались морозы». Смысл этого фрагмента понятен — зима еще не началась, но погода стояла вполне зимняя. Далее говорится: «Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю...» Мы можем сделать заключение, что Гуров приехал в Москву поздней осенью, причем именно в тот день, когда выпал первый снег и горожане в первый раз запрягали для поездок по Москве сани. Что интересно, первый выезд на санях в день приезда Гурова связан с народным календарем, а право открывать санный путь в России обычно предоставлялось молодоженам11. Такая «травестийная» ситуация Гурова как «молодожена», вернувшегося после «медового месяца», тоже вполне прочитывается в хронотопе рассказа.

Так же традиционно начало зимы и открытие «санного сезона» связывали с праздником Введения во храм Богородицы: «Ведение пришло — зиму привело», «на Введение зима вводится»12. В этом историко-культурном контексте детали «первый снег» и «первый день езды на санях» уже не выглядят случайными. «Зимы нет, коль санный путь не установился»13, — вот еще одна примета, связывающая день приезда Гурова в Москву, первый снег и сани в единое семантическое поле.

Если рождественские праздники и Введение во храм Богородицы прочитываются в хронотопе повествования вполне доказательно, то события более ранние, т. е. то, что случилось с героями в Крыму, не имеют конкретных временных деталей или подтекстов, и могут реконструироваться лишь на основании косвенных данных и в границах наметившейся определенной логики построения рассказа.

Мы знаем, что связь героев началась в некий «праздник» и что вечером того же дня герои оказались у церкви Покрова Богородицы. Знаем, что на станции в день отъезда Анны Сергеевны кричали кузнечики14 и «уже пахло осенью» («Здесь, на станции, уже пахло осенью...»).  Станция могла находиться как в Севастополе, так и в Симферополе, но по описанию (время в пути — целый день, вечером уже прохладно) речь, скорее всего, идет о степной части Крыма, т. е., что более вероятно, уезжала Анна Сергеевна из Симферополя. Были слышны кузнечики, следовательно, отъезд мог происходить в октябре, поскольку к ноябрю кузнечики умирают от наступающих холодов. Сентябрь в Ялте — бархатный сезон, и климатически ничем не отличается от летних месяцев, разве что жара помягче. Запахи осени возникают уже в октябре, когда заканчивается курортный сезон. Поэтому события, разворачивающиеся на отдыхе, укладываются в период с конца сентября до конца октября.

Итак, в хронотопе рассказа (по старому стилю) события соответствуют следующим датам: Дмитрий Дмитриевич Гуров предположительно приезжает в Ялту 8 сентября (на Рождество Богородицы), через 2 недели («проживший в Ялте уже две недели») герой впервые видит Анну Сергеевну (потом в разговоре с ней он скажет, что в Ялте «дотягивает <...> вторую неделю», именно поэтому точно определить день его приезда сложно), через день-два, 23 сентября, — происходит встреча15 — она к этому моменту в Ялте «дней пять», т. е. приехала числа 17-го (мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии); через неделю, в праздник («Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день...») 1 октября — связь, подчеркнутая мотивами покровской встречи девушки с женихом, физической связи и расставания, рождения любви и Рождества (по нашей версии именно на Рождественские святки Гуров решает вновь увидеть Анну Сергеевну)16 — и в эту же праздничную покровскую ночь поездка к Церкви Покрова, что замыкает в онто-хроно-топографические границы жизнь человека от грехопадения до возможности спасения; и здесь же двусмысленность высокого и низкого: от чистоты Богородицы (Покров Богородицы) до плотского — «покрой меня женихом» («грех попутал» в устах Анны Сергеевны); в середине (ближе к 19-му, 20-му числам) октября уезжает Анна Сергеевна, сам Гуров приезжает в Москву на Введение во храм Богородицы 21 ноября, когда «в Москве уже все было по-зимнему... Уже начались морозы», через месяц с небольшим («прошло больше месяца»), на Рождественские праздники («в декабре на праздниках») он приезжает в городок С. к Анне Сергеевне, и там начавшийся в Крыму роман продолжается.

Итак: Рождество Богородицы (Гуров) <-» Вера, Надежда, Любовь, София (Анна Сергеевна) «-» Зачатие пророка Иоанна Крестителя (он и она — встреча) Покров Богородицы (он и она — связь, церковь в Ореанде) <-> Введение во храм Богородицы (Гуров) <-* Рождественские святки (он и она). Отметим, что все праздники, которым соответствуют кульминационные моменты взаимоотношений героев — связаны в языческом, народном опыте с мотивами жениховства и свадьбы.

Бесспорно, такая реконструкция позволяет увидеть в рассказе скрытые при поверхностном прочтении смыслы, связывающие нижние и высшие уровни бытия.

1 А.П. Чехов. Записная книжка 1891-1904 гг. // Собр. соч.: В 12 т. - М., 1956. - Т. 10. - С. 456. Далее ссылки на это издание в тексте статьи.
2 «Святоотеческая аскетика выделяет следующие этапы демонического порабощения человеческой воли: прилог, сочетание, сложение, пленение, страсть». — Добротолюбие. - Т. 2. - Киев, 2005. - С. 22. - С. 46.
3 Св. Филофей Синайский. — Добротолюбие. — 1884. - Т. III. - С. 417.
4 Там же. -С. 417.
5 Там же. -С. 417.
6 Бесчинский А.Я. Ялта и ближайшие окрестности. - Ялта, 1902. - С. 124.
7 Тут интересно отметить, что у Чехова оппозиция человек/животное, но уже с обратным знаком, т. е. когда животное наделяется более человеческими качествами, чем сам человек, в полной мере используется в «Каштанке».
8 Л.Н. Толстой. Собр. соч. - Т. 54. - С. 9, 426.
9 Интересно, что Гуров «от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица». Но имя шпица не указано ни ранее, ни впоследствии, всякий раз собачка оказывается как будто атрибутом героини. И сам герой думает о своей возлюбленной: «Вот тебе и дама с собачкой», тем самым подтверждая, что собачка (животное) не автономна, но связана с дамой, и в той же мере не автономна и дама, но привязана к своему атрибуту (животному).
10 Речь идет о скользящих цитатах и метафорах, расслоении целостного смысла/инварианта на семантические подпространства, о плавающих подтекстах.
11 «На Введение делались пробные выезды на санях. Право начать зимние гулянья отводилось молодоженам, которые торжественно обставляли свой первый выезд...» // Круглый год. Русский земледельческий календарь. — М., 1991. — С. 23-24.
12 Там же. — С. 23.
13 Там же. - С. 24.
14 «И, оставшись один на платформе и глядя в темную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок...»
15 Зачатие пророка Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Любопытно, что в одной из пословиц как раз указываются временные рамки предполагаемого нами периода от встречи до поездки героя к героине после расставания: «Осень третье время года, сентября 23-го числа до декабря 25-го дня» // Круглый год. Русский земледельческий календарь. — М, 1991. — С. 31.
16 «Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня женишком», «Пришел Покрова, заревет девка, как корова», «Весело Покров проведешь — дружка найдешь», «Не покрыл Покров, не покроет и рождество», Песенка «Гуляла я девушка по бережку...// Любил меня миленький, да не долго», — весь ряд пословиц и поговорок здесь указывает на амбивалентность смысла христианских праздников в русской культуре, несущей одновременно и аскетические идеалы святоотеческого понимания любви, и языческие мотивы связи мужчины и женщины, как стихийных, природных действий: снег и земля, корова, недолгая (в границах физиологических потребностей) любовь.

А.Ю. Закуренко (Москва)
литературовед, поэт, переводчик, преподаватель литературы