Московская Д. С. Образ Ленинграда в «Столбцах» Н. Заболоцкого в свете литературной традиции

Материалы к элективным курсам по истории литературы XX века

Традиции изображения Санкт-Петербурга в стихах Г.Р. Державина, А.С. Пушкина, А.А. Блока, В.В. Маяковского, своеобразно преломленной в книге Н.А. Заболоцкого 1920-х гг. «Столбцы», посвящена эта статья. Материал статьи может быть использован на уроках литературы в старших классах, на факультативных занятиях, в проектной деятельности учащихся. Занимательная литературная игра, в которую оказывается вовлечен школьник, не только требует эрудиции, умения в новых поэтических формах распознать знакомые «петербургские» темы, мотивы и образы русской классики, но позволяет представить литературный процесс в живых связях преемственности и борьбы традиций и помогает понять глубинный замысел всего стихотворного цикла.

Ключевые слова: поэтическая традиция, сквозные темы, образы-символы, петербургский текст, урбанистический пейзаж, образ Медного всадника.

«Столбцы» Н.А. Заболоцкого — книга, которой можно заинтересовать школьника. Не включенная в базовый курс программы по русской литературе, она, однако, рекомендована учащимся 11 класса профильного уровня, хотя и не во всем своем объеме. Среди причин та, что она кажется ребятам трудной для чтения и понимания.

Действительно, первый поэтический сборник Заболоцкого «Столбцы», увидевший свет в 1929 г., ошеломил читателей своей ни с чем несхожестью. «В какой странный, необычный, смешной мир мы попали! Здесь <...> перепутаны привычные планы, <...> и мир конструируется по законам отражения каких-то уродливых зеркал»1, — писал один из критиков тех лет. И это — в годы, когда читатели и критики были приучены к художественному эксперименту прозой А. Белого, А. Веселого, Б. Пильняка, поэзией Б. Пастернака, В. Маяковского, И. Сельвинского. Нынешнему школьнику нужен проводник в это своеобразно устроенное художественное пространство, их нужно снабдить ключом к логике устроения странного текста. Помощником преподавателя должна стать именно классика — усвоенные ребятами хрестоматийные образы, темы и мотивы поэзии Пушкина, Некрасова, Блока, Маяковского, прозы Гоголя и Достоевского. Художественно переработанные в «Столбцах» классические тексты, которые учитель должен помочь учащимся распознать, выведет юного читателя к знакомым реалиям, познанным смыслам и эмоциям. Следуя подсказкам классических стихов, школьники смогут оценить неожиданный ракурс, в котором Заболоцкий подал хорошо знакомые смыслы и поэтические формы. И тогда «трудное» чтение станет для будущего филолога занимательным, а усложненная форма — достойной внимания и дальнейшего самостоятельного изучения.

По мнению исследователей, для раннего творчества Заболоцкого характерна «высокая степень открытости по отношению <...> к культуре»2, к литературным традициям прошлого. И.П. Смирновым и И.Б. Роднянской, И.Е. Васильевым и А.Ф. Авдеевой, Т.В. Игошевой и др. были установлены точки творческого пересечения «Столбцов» с поэтическим наследием поэтов XVIII-XX веков. Обращение в «Столбцах» Заболоцкого к поэтической традиции прошлого вызвано тем впечатлением, которое произвела на него родина русской культуры, «город-поэма» (В. Ходасевич) — Петроград, Ленинград. Уроженец Вятской губернии, Заболоцкий впервые увидел Северную Пальмиру в августе 1921 года. Тема умирающего города, который покинула учредившая его властная сила — сквозная для «петербургского текста» тех лет. (Вслед за В.Н. Топоровым под «петербургским текстом» здесь понимается комплекс художественных произведений, посвященных городу и отразивших в себе его образы.) В городе более чем вдвое сократилось население, не работали фабрики и магазины, травой зарастала «всеобщая коммуникация» — Невский проспект. «Петра творенье», город, ставший «колыбелью революции», по пророчеству Некрасова («Могилы вокруг, /Монументы... "Да это кладбище"»), превратился в каменное надгробие великого исторического замысла.

Став жителем Петрограда, Заболоцкий в прогулках по умирающему городу сопоставлял увиденное с двухвековой литературной традицией «петербургского текста». Начало поэтическим зарисовкам было положено в XVIII веке. С тех пор каждый из составленных писателями словесных портретов города, каждый почерпнутый из его повседневности сюжет являлся очередным этапом художественного освоения исторической миссии величественного творения Петра I. В поисках нового слова Заболоцкий обратился к поэтическому эксперименту авангарда, дававшему ему неограниченные технические возможности критического переосмысления традиции. Какие же смысловые «узлы» городской тематики Заболоцкий хотел подвергнуть переосмыслению?

Смена имени и потеря городом политического столичного статуса была понята многими современниками: трагический разлад высокого замысла «Юного Града» (А. Пушкин) с постигшей его судьбой. Стихотворение «Офорт» (январь 1927), вошедшее в состав «Столбцов», обращает читателя к классическим изображениям городского ландшафта Пальмиры Севера. «Офорт» — вид гравюры на металле, в котором углубленные элементы печатной формы создаются травлением кислотами. Образованный на бумаге гравюрный оттиск художники, как правило, оставляют черно-белым. Петербург — город черно-белый. В блеске сверкающих вод он бывает особенно структурно-декоративен белыми ночами и одетый снегом. Вероятно, поэтому большинство известных иллюстраций с видами монументального города — гравюры.
Юный читатель, вероятно, не сразу угадает, о ком или о чем идет речь в первых строках «Офорта»:

И грянул на весь оглушительный зал:
«Покойник из царского дома бежал!»
Покойник по улицам гордо идет,
его постояльцы ведут под уздцы,
<...>
Он — в медных очках, перепончатых рамах,
переполнен до горла подземной водой <...>

Но если напомнить строки из «Последней петербургской сказки» (1916) В. Маяковского, где в финале появляется образ «закованного» в собственном творении Творца:

И вновь император стоит без скипетра.
Змей.
Унынье у лошади на морде.
И никто не поймет тоски Петра -
узника,
закованного в собственном городе,

то в образе похожего на кентавра «покойника», которого новые жители-«постояльцы» ведут под уздцы, учащийся легко узнает главный монументальный символ города — Медного всадника. Медный всадник для писателей «петербургского периода» русской литературы был больше, чем памятник, это была «душа» столицы Российской империи. Но царственный прообраз конной статуи в революционном Ленинграде не воспринимался более ни как «душа», ни как «строитель», ни как хозяин города.

Вопрос, который задавал себе и читателю автор «Столбцов», касался пореволюционной судьбы Петрополя. Осталось ли у Ленинграда задание олицетворять великое историческое будущее страны? Или замысел Петра I подвергся «коррозии», «травлению» (здесь можно указать на переносный смысл названия стихотворения «Офорт»)? Эти гнетущие вопросы Заболоцкий обратил ко всей традиции петербургских изображений. «Столбцы» открывает стихотворение «Красная Бавария» (август 1926). Это название возвращает нас к «музе» «петербургских повестей» — к Невскому проспекту. «Красной Баварией» был назван реальный бар эпохи нэпа, располагавшийся на проспекте 25 Октября, это имя Невский получил после революции. В гоголевском «Невском проспекте» описано символическое событие, ставшее знаковым в «петербургском тексте» русской литературы. На Невском художник-романтик Пискарев встретился с дивным созданием, но был обманут видением. Разлад «ночной» мечты и «дневной» реальности привел его к самоубийству. «Невский проспект» Гоголя ввел в литературу урбанистическую петербургскую тему разлада мечты и действительности, мотив обмана, под чарами которого пребывают жители и гости Северной Пальмиры.

Тема «петербургского» ночного обмана задана в «Красной Баварии»: «Там Невский в блеске и тоске, // В ночи переменивший кожу...». Вместо «колыбели революции» перед нами гоголевская «американо-европейская колония». Не прекрасную незнакомку Пискарева, а ночную изнанку жизни Ленинграда изобразил Заболоцкий. «Подполье» города великих социально-политических ожиданий и достижений он представил «злачным местом», краем победившей «жандармерии» — «Германда-ды», и разнузданных «сирен». Таков итог «петербургских сновидений». Сбываются явью упования русских фурьеристов (фурьерист — поклонник учения утописта-социалиста Ш. Фурье; фурьеристами были члены кружка М.В. Петрашевского), писателей-романтиков, но этой явью оказывается проспект 25 Октября Ленинграда — полноправного наследника «американо-европейской колонии» XIX века:

Там Невский в блеске и тоске,
в ночи переменивший кожу,
гудками сонными воспет,
над баром вывеску тревожил;
и под свистками Германдады
через туман, толпу, бензин,
над башней рвался шар крылатый
и имя «Зингер» возносил.

Вознесшийся над «Красной Баварией» крылатый шар с именем «Зингер» принадлежал зданию соответствующей американской компании, расположившейся напротив Казанского собора и наискосок от старинного здания Публичной библиотеки. «Языком» городской топонимики Заболоцкий рассказал о сегодняшнем дне Ленинграда как о воплощении намеченной литературой XIX века исторической перспективы. Традиция восприятия Петербурга как Америки после Гоголя была развита Блоком в стихотворении «Новая Америка» (1913). Но в отличие от Гоголя Блок хотел видеть в Петербурге, «новой Америке», последнюю надежду «убогой, финской Руси» на исторический рывок и материальное и духовное преображение. И в эпоху торжества нэпа Заболоцкий возвращается к мотиву «новой Америки», чтобы развенчать блоковское ожидание образом «Красной Баварии».

Ночной Невский для Заболоцкого — все тот же центр городской суеты суетствий, не принятый Гоголем и Достоевским, все тот же задуманный Петром I форпост материально-технического прогресса и в этом задании разгаданный русской литературой XIX века. И все же самые «пошлые мелодии» «петербургских повестей», скрестивших координаты художественных хронотопов (хронотоп — это художественный образ, в котором слились пространственные и временные приметы местности; в хронотопических образах особенно ясно проявляется отношение автора к истории местности) на Невском, Заболоцкий аранжировал глубокими и таинственными нотами. Их звучание — ритмически-образная доминанта «Красной Баварии» — сокрушает позитивизм актуальной социально-политической проблематики стихотворения.

В глуши бутылочного рая,
где пальмы высохли давно, —
под электричеством играя,
в бокале плавало окно...

В пятистопном ямбе с перекрестной рифмой, в ресторанно-богемном зачине, в образах душной, пьяной, грешной ночи, в тревожных звуках женского визга и грубости мужских окриков, бряцаниях гитары, в тоске и бессмысленной скуке ночного бедлама, начертанного Заболоцким, проступают контуры блоковского видения. Бутылочный рай Заболоцкого от ресторанного угара «Незнакомки» Блока отделяли двадцать лет русской истории, на которые под звуки слегка подновленного, как писал Тынянов, цыганского романса пришлось окончание ее «петербургского периода». Блоковские темы скуки, пошлости, бессмысленности; образы поющих под гитару «сирен» дополняются в «Красной Баварии» «бензиново-автомобильным» урбанизмом Маяковского и Осипа Мандельштама, разгаданной ими тайнописью городских вывесок. Но нет ожидаемой встречи. Нет овеянной древними поверьями Незнакомки с очарованного берега, нет сюжетно-образного воплощения духовного иномирия. У Гоголя и Блока тайна Незнакомки — это тайна будущего России, ее мечты и цели существования. У Заболоцкого от символического иносказания Блока остается лишь красный цвет родины. Он задан пьяными «краснобаварскими закатами», рифмующимися цветом со спелыми «томатами»: «Росли томаты из прохлады, // и вот опущенные вниз — краснобаварские закаты // в пивные днища улеглись». В этом грубом и пошлом оттенке красного, однако, сохранился блоковский смысл страдания и грядущего возмездия. Отблеск кроваво-красного заката в «Красной Баварии» пророчит городу новые беды. Финальные строки усиливают ощущение тревоги и тайной тоски. Символический подтекст начала «Незнакомки» — «бессмысленный кривится диск» — и ее финала — «я знаю — истина в вине» — перекликается с иносказанием последних строк «Красной Баварии»: «...над башней рвался шар крылатый// и имя "Зингер" возносил». В этих строках, в мотивах и ритмах «Красной Баварии», подобно еле уловимому аромату духов Незнакомки, «просвечивает» блоковско-гоголевский предельно умалившийся идеал «тайной» России.

«Ночной» финал «Красной Баварии» отзывается в главных темах стихотворения «Белая ночь» (июль 1926). Название и первые его строки напоминают о своеобразии природно-географического положения Петербурга-Ленинграда — самой северной из всех европейских континентальных столиц:

Гляди: не бал, не маскарад,
здесь ночи ходят невпопад...

Таинство петербургских белых ночей особенно поражает гостей города. К образам города в полночном сиянии обращался москвич Пушкин в работе над «Евгением Онегиным» и «Медным всадником», увлекли они молодого Достоевского — тоже гостя северной столицы. Заболоцкий не обошел этой характерно петербургской темы. Но не чудесное преображение города восхищает его. Белая ночь для него — нарушение природного течения жизни: «Гляди: не бал, не маскарад,// здесь ночи ходят невпопад». «Не бал, не маскарад», — пишет Заболоцкий, играя строками великого предшественника: «там будет бал, там детский праздник», Онегин «едет в маскарад». У Пушкина мотив нарушения естественного порядка жизни еще не приобрел характерного оттенка петербургского безумия. Хотя о «безумии» потерявшего природно-национальные ориентиры жизни петербургского света уже заявлено в его романе. Порядок жизни восстанавливается с появлением Татьяны, деревенской жительницы. В деревне повседневный быт совершается, так сказать, «посолонь». («Посолонь», по Далю, слово народное, означает «по солнцу», «от востока на запад».) Заболоцкий усиливает пушкинский петербургский мотив: в Ленинграде «ночи ходят невпопад».

Свидригайлов, приехавший в Петербург из живущей «посолонь» провинции, в трактирном излиянии высказывает мысли, в которых легко узнать голос Достоевского. Петербург — «это город полусумасшедших. <...> Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. <...> Между тем это административный центр всей России, характер его должен отражаться на всем». Смена имени и административного статуса, которую пережил город, освободила его от той роли, которую он некогда играл в российской истории, изменились вслед за тем и психология его населения, и его судьба. Неограниченная власть Петербурга над страной утеряна, но в городе, как свидетельствует Заболоцкий, продолжилось петербургское, ставшее уже «локальным», сумасшествие:

<...> летает хохот попугаем,
раздвинулись мосты и кручи,
бегут любовники толпой,
один — горяч, другой — измучен, а третий — книзу головой.

Кажется, что уже весь город переживает последнюю стадию безумия или умирания, предугаданную Маяковским в поэме «Человек» (1916).

Здесь город был,
Бессмысленный город,
выпутанный в дымы трубного леса.
В этом самом городе
Скоро
ночи начнутся,
остекленелые,
белесые.

Образ города на замкнутой гранитом воде у Заболоцкого вырождается в «недоноска», подобного мумифицированным в спиртовой банке Кунсткамеры уродам, или «ангела», молящего о возвращении в Небесную семью.

Так недоносок или ангел,
открыв молочные глаза,
качается в спиртовой банке
и просится на небеса.

«Недоносок» развивает мотив «Юного Града» Пушкина. Он знаменует сомнительный итог двухсотлетнего нарушения природно-человеческого порядка жизни в городе, где «ночи ходят невпопад». Неожидан и неуместен в этом контексте кажется «ангел». Однако он не только метафора. «Ангел» — монумент, венчающий Александрийский столп. В то же время «ангел» — образ женственной «души» города, новое историческое воплощение блоковской Незнакомки. «Ангельское» начало «души» Ленинграда оживет в женских образах «Реквиема» А. Ахматовой, «стрелецких женках» и старухах в тюремных очередях. Если символ исторического прошлого города Медный всадник указывал России путь к мирским горизонтам и своею массой давил и мучил землю, то Ангел Ленинграда возносил «город великого страдания» (Ф.М. Достоевский) горе.

Обращение Заболоцкого к художественным петербургским хронотопам второго и даже третьего «поколения» не случайно. Ведь образы города, созданные русской литературой, — это отражение той реальности, что вызвала его некогда к жизни и направляла его историю. В ленинградских «Столбцах» Заболоцкий возвращал читателя к классическим темам литературы «петербургского» периода русской истории, к теме исторических судеб Родины, чтобы вместе с ним вершить суд над Городом с позиций мечты об обновлении страны, о счастливой и полной жизни ее народа.


1Селивановский А. Система кошек (О поэзии Заболоцкого) // На литературном посту. — 1929. — № 15. — С. 31.
2 Бобринская Е. Ранний русский авангард в контексте философской и художественной культуры рубежа веков. Очерки. - М., 1999. - С 7.

Д.С. Московская (Москва)
канд. филол. наук, ст. научный сотрудник
Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН