Эрлихман В. Пушкин и история

Гипноз великого поэта так силен, что многие события русской истории мы до сих пор видим его глазами

Взгляды Пушкина на прошлое опирались на изученные им исторические труды - прежде всего на «Историю государства Российского» Николая Карамзина, первые тома которой вышли в свет в 1818 году. Проглотив в один присест все восемь томов, поэт тем не менее посвятил карамзинскому сочинению весьма обидную эпиграмму:

В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастъя,
Необходимость самовластья И прелести кнута.

Свободолюбие молодого Пушкина не могло не столкнуться с консервативно-монархическими взглядами Карамзина, и хотя с годами поэт сам стал более консервативен, но продолжал декларировать юношеское пристрастие к свободе.
Другое противоречие его исторического мировоззрения относилось к роли личности. Юношеское преклонение перед Наполеоном и другими кумирами заставляло его видеть в таких людях - царях и полководцах - единоличных вершителей истории. При этом в нем росло новаторское для той эпохи убеждение, что историю меняет сам народ, без поддержки которого любой герой обречен на поражение. На перекрестье этих мнений возникли не только художественные, но и исторические сочинения Пушкина.

«Печальное и великое зрелище»

Поэта всегда волновали «преданья старины глубокой» - хотя бы потому, что в них действовали его далекие предки наподобие Ратши, который, как сказано в пушкинском стихотворении «Моя родословная» (1830), «мышцей бранной святому Невскому служил». Особое внимание Пушкина привлекала эпоха монголо-татарского ига. Не используя само слово «иго», он назвал монгольское нашествие «печальным и великим зрелищем». Это прозвучало в его письме старому другу Петру Чаадаеву, написанном незадолго до гибели - 19 октября 1836 года (по знаменательному совпадению в любимый Пушкиным День лицея). Незадолго до этого в свете прошумело первое из «Философических писем» Чаадаева, пессимистично объявившее, что русские «ничего не дали миру, ничему не научили его».

Соглашаясь с автором в том, что «мы не принимали участия ни в одном из великих событий» европейской истории, Пушкин утверждал: «Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».
В этом он видел не только объяснение «чуждости» России Европе, от которой она надолго была оторвана, но и проявление героизма и жертвенности русских, не оцененное и благополучно забытое той же Европой. Эта идея Пушкина была воспринята как нашей исторической наукой, так и культурой. Вплоть до блоковских «Скифов», где говорится, что русские «держали щит меж двух враждебных рас монголов и Европы».
Споря с Чаадаевым, поэт решительно уравнивал начальную историю России и «цивилизованных» наций, указывая на «ту жизнь, полную кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов».

«И мальчики кровавые в глазах...»

Главное произведение Пушкина об отношениях власти и народа - «Борис Годунов» - было написано в михайловской ссылке в 1824-1825 годах, в канун восстания декабристов. Здесь поэт уже отошел от юношеского максимализма и сблизился с раскритикованными им прежде взглядами Карамзина: не случайно после смерти историографа он посвятил эту свою трагедию его «священной для россиян памяти».

Подражая, по признанию Пушкина, шекспировским пьесам, он преследовал все ту же цель - показать, что русская история не менее интересна и поучительна, чем европейская. Один из уроков трагедии - пагубность стремления к власти любой ценой, которым одержимы многие ее герои. Прежде всего главные - царь Борис и Григорий Отрепьев. О параллельности этих образов писали многие литературоведы: оба претендуют на трон, на который не имеют права по рождению, оба ради этого совершают грех детоубийства. Лжедимитрий приказывает убить наследника Бориса, юного Федора Годунова, а Борис - настоящего царевича Димитрия, сына Ивана Грозного. Вина царя в гибели восьмилетнего Димитрия в 1591 году никем не была доказана, но Пушкин, следуя версии Карамзина, заставил признаться в преступлении самого Бориса:

И мальчики кровавые в глазах...
И рад бежать, да некуда... ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть
нечиста.

Знакомое поэту псковское диалектное выражение («мальчики в глазах» - это то же, что «рябит в глазах») подчеркивает постоянное чувство вины Бориса, делающее его поражение в схватке за власть неизбежным. Помимо голоса совести его обвиняет и третий главный герой трагедии - юродивый Николка. «Взяли мою копеечку... <...> Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича», - обращается он к царю. Юродивый здесь говорит от имени не только автора, но и народа, который именно из-за этого преступления отворачивается от Годунова и встает на сторону «чудесно спасшегося» самозванца. И в финале трагедии угрюмо отстраняется уже от Лжедимитрия («народ безмолвствует»), когда тот совершает такое же преступление.

За кадром остается скорая гибель Отрепьева, но она видится неминуемой как из-за его пренебрежения «мнением народным», так и по причине его сговора с врагами России - польскими захватчиками. Однако поэт не делает самозванца - как, кстати, и Бориса - однозначным злодеем. Например, после победы в битве Лжедимитрий поспешно велит трубить отбой: «Довольно; щадите русскую кровь». Во многом автор следует историческим фактам, при этом не сводя своих героев к примитивной схеме противоборства «хороших» и «плохих». Именно благодаря Пушкину и царь Борис, и первый самозванец до сих пор приковывают внимание как историков, так и писателей, поэтов, художников.

По той же причине не смолкают споры, причастен ли Годунов к смерти царевича. Вопреки данным источников, по большей части свидетельствующих о случайной гибели ребенка, многие верят созданному Пушкиным мифу. Как и другому: в «Маленьких трагедиях» поэт оговорил выдающегося композитора Антонио Сальери, представив его виновным в отравлении Вольфганга Амадея Моцарта. На самом деле автор знаменитого Реквиема скончался в 1791 году от лихорадки, что диагностировали независимо друг от друга несколько врачей. Сальери, не посещавший в эти дни дом Моцарта, не имел ни возможности, ни мотива для убийства своего коллеги. Обвинения в его адрес и правда звучали, но считались лишь вздорными слухами, пока пушкинское перо не возвело их в разряд истины. Поэт нуждался в этом для доказательства тезиса, с которым спорил его герой: «Гений и злодейство - две вещи несовместные». Но не доказал его: реальный Сальери не был ни гением, ни злодеем.

«На троне вечный был работник»

Увлечение Пушкина эпохой Петра I было связано не только с раздумьями о роли личности в истории, но и с неизменным интересом к своим предкам. Как известно, любимцем царя-реформатора был прадед поэта Абрам (Ибрагим) Ганнибал, которому посвящен неоконченный роман «Арап Петра Великого». Незадолго до начала работы над романом в стихотворении «Стансы» (1826) прозвучали знаменитые слова поэта о первом российском императоре:

То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник.

В поэме « Полтава» (1828) Петр выведен как полководец и государственный деятель, воздвигнувший победой над Швецией «огромный памятник себе». Эти сочинения вполне вписывались в петровский культ, существовавший в России. Но уже созданная в 1833 году поэма «Медный всадник» шла наперекор официозу, хотя в самом ее начале Петр I привычно изображался как «державец полумира», который «уздой железной Россию поднял на дыбы». Главной темой этой поэмы вместо прославления основателя Петербурга стало его противостояние с бедным чиновником Евгением, потерявшим невесту в страшном наводнении 1824 года. Тот всего лишь шепнул памятнику Петру: «Ужо тебе!..» - и был погублен преследующим его повсюду «кумиром на бронзовом коне». Недаром при жизни Пушкина удалось опубликовать только первую, хвалебную часть поэмы, а конфликт Петра с Евгением стал в русской литературе вечной моделью отношений власти и «маленького человека».

Взгляды поэта на царя-реформатора изменились после начала работы над «Историей Петра I». Для этого сочинения Пушкин еще в 1831 году попросил императора Николая I допустить его к архивам, и поэт Николай Языков писал: «Пушкин только и говорит что о Петре... Он много, дескать, собрал и еще соберет новых сведений для своей истории, открыл, сообразил, осветил и проч.». Однако вся эта работа завершилась в 1835 году лишь подготовительным текстом с выписками из источников. Самый известный среди авторских комментариев гласит: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом».

Созданный Пушкиным образ Петра, соединяющий в себе великого реформатора и «нетерпеливо самовластного помещика», стал впоследствии господствующим в сознании общества, отразившись и в трудах ученых. Между тем «История Петра I» оказалась надолго забыта: если «Медный всадник» без цензурных правок увидел свет в 1904 году, то этот незавершенный труд полностью опубликовали только в 1950-м.

«Забыт Мазепа с давних пор»

Среди деяний Петра, описанных Пушкиным, важное место заняло его противостояние с казачьим гетманом Иваном Мазепой. Эта тема уже была отражена в литературе: в 1823-1824 годах в поэме «Войнаровский» к ней обратился друг поэта и член Северного тайного общества Кондратий Рылеев. Там Мазепа и его племянник Андрей Войнаровский изображались как отважные борцы за свободу против царского самовластия. Споря с такой трактовкой, Пушкин писал про гетмана: «История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях... память его, преданная церковью анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества».

В «Полтаве» Мазепа - незаурядный человек, способный привлечь не только симпатии множества сторонников, но и любовь юной красавицы Марии. Это исторический факт, но если неизвестно, простила ли реальная Мария (точнее, Матрена) гетману казнь ее отца, генерального судьи Войска Запорожского Василия Кочубея, то в поэме она, обезумев от горя, в ужасе бежала от своего жестокого избранника. Мазепа у Пушкина - не борец с тиранией, а тиран, распутник и прежде всего изменник, отрекшийся от клятвы верности царю. Он «угрозой хитрой подымает» обманутых казаков против России, вступая в сговор с ее врагами-иноземцами и главным из них - шведским королем Карлом XII.

В полном соответствии с исторической правдой Пушкин рисует в поэме, как в большинстве своем народ отворачивается от предателя Мазепы и занимает сторону Петра. Вместе с Украиной гетмана, бежавшего с поля Полтавской битвы, проклинает и безумная Мария. В тоске и смятении он устремляется с Карлом на чужбину, и в финале поэмы звучат слова: «Забыт Мазепа с давних пор». Поэт никак не мог предвидеть, что много лет спустя на Украине станут сооружать монументы в честь Мазепы, разрушая при этом памятники самому Пушкину...

«Бессмысленный и беспощадный»

Благодаря «солнцу русской поэзии» в центре общественного внимания оказалась и такая запретная прежде тема, как «русский бунт», а именно восстание 1773-1775 годов под предводительством Емельяна Пугачева. Работая в архивах, Пушкин задумал написать историю этого мятежа, причем показал себя настоящим исследователем. Он не только изучал документы, но и совершил поездку по местам событий и встречался с их престарелыми очевидцами, потом, по его словам, «вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикой».
Некоторые ценные материалы, такие как «Описание осады Оренбурга» Петра Рычкова, были найдены и опубликованы Пушкиным впервые. Эта кропотливая работа позволила ему создать исторический труд, где причиной восстания оказывались не одни только злые умыслы Пугачева и его соратников, но и тяжелые условия жизни народа. Конечно, честный исследователь не скрывал многих жестокостей, творимых повстанцами, - и в начале 1834 года император не стал возражать против печати книги, хотя ее пришлось переименовать из «Истории Пугачева» в «Историю Пугачевского бунта». Смысл правки понятен: это же не повествование о Петре I и требовалось отвлечь внимание от предводителя восстания, которого Пушкин-историк представил личностью незаурядной и неоднозначной.

Во время работы над книгой поэт обратил внимание на историю дворянина Михаила Шванвича, перешедшего на сторону мятежников. Это навело его на идею художественного произведения, которая нашла воплощение в повести «Капитанская дочка» (1836). И если Шванвич, ставший Швабриным, выведен там обыкновенным негодяем, то Пугачев изображен еще более сочувственно, чем в историческом сочинении. Повесть оказалась прообразом многих описаний и исследований, авторы которых, видя русский бунт «бессмысленным и беспощадным», все же не только рисовали зверства повстанцев, но и пытались понять мотивы их действий, их собственную правду. Впрочем, в советские годы знаменитое пушкинское определение мятежа и вовсе предпочитали не вспоминать.

«Капитанская дочка» сразу после выхода в свет заслужила любовь читателей, тогда как «Историю Пугачевского бунта» ругали за скучность. Пушкин сердито отвечал критикам, что «история невозможна без статистических и хронологических исследований, а исторические изыскания не есть невинное развлечение».

«Властитель слабый и лукавый»

Одним из пострадавших от бойкого пушкинского пера исторических деятелей стал Александр I. По легенде, он еще в 1803-м, совершая конную прогулку, едва не задавил будущего поэта, гулявшего в парке с няней. Это не помешало Пушкину вспоминать «дней Александровых прекрасное начало» и воспевать императора за победу в войне 1812 года: «Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье!» Но воспринятые поэтом радикальные взгляды сделали монарха мишенью весьма едких его эпиграмм, доходящих до неприличия:

Окружен рабов толпой,
С грозным деспотизма взором,
Афедрон ты жирный свой
Подтираешь коленкором...

В итоге Пушкин в 1820 году отправился в ссылку, что лишь укрепило его неприязнь к Александру. Осенью 1824-го поэт писал из Михайловского брату Льву: «Со мной он поступил не только строго, но и несправедливо». Правда, через год в стихотворении «19 октября», написанном незадолго до смерти императора, Пушкин нашел для него оправдание:

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.

При этом в «Евгении Онегине» поэт по-прежнему не упускал случая бросить камень в огород Александра:

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.

Впрочем, взгляд на Александра Павловича как на лицемерного и противоречивого правителя был присущ многим, отразившись в его прозвище Северный сфинкс. Пушкинские же инвективы заметно повлияли на отношение к императору потомков: не только победа над Наполеоном и основание лицея, но и другие важные достижения времен Александра I старательно ставились в заслугу кому угодно, но не ему.

А вот симпатия поэта к Николаю I, которого он, возвращенный из ссылки, после их встречи в Москве именовал «рыцарски-прекрасным человеком», на будущие поколения не повлияла. Этого царя привыкли воспринимать как душителя свободы, чуть ли не лично ответственного за гибель Пушкина. До сих пор не принято говорить, что Николай, в отличие от многих современников поэта, смог оценить его гений и много лет покровительствовал ему, а потом и его семье.

«Храните гордое терпенье»

Правда, как минимум по одному вопросу взгляды Пушкина и царя расходились диаметрально. Речь о судьбе декабристов, многие из которых были близкими знакомыми и друзьями поэта. В годы южной ссылки он посещал их тайные собрания, но уже тогда между ними возникали споры. К тому же конспираторы не одобряли неосторожного поведения Пушкина, способного раскрыть их заговор. Что касается разногласий, то, по мнению Рылеева, цель стихов - «не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего». А Александр Бестужев, печатавший свои произведения под псевдонимом Марлинский, требовал переделать «Евгения Онегина» в сатиру, бичующую угнетателей. Уже позже Пушкин ответил на эту критику знаменитым стихотворением «Поэт и толпа» (1828), где утверждал, что поэты рождены «не для житейского волненья, не для корысти, не для битв».

Фактически к роковому дню 14 декабря 1825 года Пушкина с декабристами связывали только личные дружеские чувства. При встрече с Николаем I в сентябре следующего года прибывший из ссылки поэт честно заявил, что, будь в столице, он принял бы участие в восстании, чтобы не бросать друзей. Чуть ранее, 10 июля, Пушкин писал давнему другу Петру Вяземскому: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков».

Впоследствии поэт высказывался о декабристах по-разному, что породило у исследователей две противоположные концепции. Согласно одной из них, он навсегда сохранил в душе приверженность их идеалам, по другой - отрекся от прежних заблуждений, став убежденным монархистом. О последнем якобы говорят уже упомянутые «Стансы» 1826 года, где автор сравнивал «мятежи и казни», омрачавшие «начало славных дней Петра», с восстанием 14 декабря и призывал императора Николая оставить этот печальный эпизод позади и двинуться, подобно предку, по пути реформ. Однако вскоре Пушкин передал уезжавшей в Сибирь к сосланному мужу-декабристу Александре Муравьевой стихотворение «Во глубине сибирских руд...». Строчка из него «Храните гордое терпенье» может восприниматься и как констатация факта, и как призыв не сдаваться, а ждать неминуемого торжества свободы: «И братья меч вам отдадут».

Это стихотворение было опубликовано только в 1856 году, а вот написанный в том же 1827-м «Арион» вышел почти сразу, хоть и без имени автора. Иносказательно говоря об участниках заговора («Нас было много на челне»), поэт заявил о себе, единственном уцелевшем: «Я гимны прежние пою». Но так ли это? Все последующие годы он, как и большинство его современников, не так уж часто вспоминал про сибирских узников, а само восстание ушло для него в область истории. Вероятно, помня о своей полемике с декабристами, Пушкин сознавал их фанатизм и ограниченность, но все равно ставил их благородный порыв выше покорного благоразумия обывателей. И этим породил еще один устоявшийся миф - об обреченных на гибель рыцарях, стремившихся принести России свободу, а не диктатуру, которую предполагала их реальная программа.

Вадим ЭРЛИХМАН, кандидат исторических наук