Полтавец Е. Историософический роман в диалоге с историческим

Аннотация. В статье рассматривается вопрос о жанре «Капитанской дочки» А.С.Пушкина. Статья также рассматривает жанровые черты двух типов романов, сюжетно базирующихся на исторических событиях, и выявляет определённые различия между историческим романом и историософским романом.
Ключевые слова: А.С.Пушкин,«Капитанская дочка», Л.Н.Толстой,«Война и мир», историософский роман, исторический роман.

Abstract. The article addresses the issue of the genre of A.S.Pushkin’s “Captain’s Daughter”. The article also examines the genre of two types of novels, which are based on historical events, and reveals certain differences between the “historical novel” and the “historiosophical novel”.
Keywords: A.S.Pushkin, “The Captain’s Daughter”, L.N.Tolstoy, “War and Peace”, historiosophical novel, historical novel.

Русская историософская проза традиционно связывается с прозой Серебряного века, но представить себе разговор о русской художественной историософии без обращения к её истокам, к пушкинской «Капитанской дочке», к «Войне и миру» Льва Толстого немыслимо.

Рассмотрение «Капитанской дочки» А.С.Пушкина как историософского романа возможно в контексте исследований, затрагивающих соотношение художественной историософии с художественной философией и исторической наукой, а также на фоне вопроса о своеобразии и генезисе русского историософского романа Х!Х века. По-видимому, кроме «Капитанской дочки», в центре такого исследования должны быть поэтика и идейная структура двух других русских историософских романов Х!Х века: «Истории одного города» М.Е.Салтыкова-Щедрина и «Войны и мира» Л.Н.Толстого. Близким к историософской прозе явлением называют иногда и «Русские ночи» В.Ф.Одоевского.

Русская историософская проза должна изучаться в её связях с русским и западноевропейским историческим романом; немаловажен и учёт историософского аспекта русской поэзии Х!Х века. Необходимо уяснить отличие принципов изображения исторических деятелей и событий в историософском романе от соответствующих особенностей исторического романа, а также охарактеризовать локальный текст русского историософского романа и мифологические мотивы русской историософской прозы.

В каких же отношениях художественная историософия состоит с «просто историософией», а эта последняя — с философией истории? «Оригинальная русская мысль, — писал Николай Бердяев, — рождается как мысль историософическая. Она пытается разгадать, что помыслил Творец о России. Каков путь России и русского народа в мире, тот ли, что и путь народов Запада, или совсем особый, свой путь?»1. А вот как размышлял об историческом пути России и о патриотизме Владимир Соловьёв: «Для человека, не покупающего свой духовный хлеб готовым в какой-нибудь булочной, а вырабатывающего его собственным трудом, какие мучения приносит хотя бы, например, чувство патриотизма! <...> В каком состоянии находится отечество? Не показываются ли признаки духовных и физических болезней? Изглажены ли старые исторические грехи? Как исполняется долг христианского народа? Не предстоит ли ещё день покаяния? — Всё это только варианты двух роковых вопросов, в корне подрывающих наивный и самоуверенный оптимизм “почтеннейшей публики”. <...> Волей-неволей должны мы обратиться к патриотизму размышляющему и тревожному.

Безотчётный и беззаботно-счастливый оптимизм патриотов ликующих, помимо его умственной и нравственной скудости, теряет под собою всякую фактическую почву на наших глазах. На вопрос: что будет с Россиею через сто лет — нельзя нам отвечать даже с тою определённостью, которая выражается в цифре 400 миллионов жителей. Но неужели нам ничего не известно о будущности России? Мы знаем, конечно, что с нею будет то, что угодно Богу. <...> Разве мы не знаем ещё и того, что именно угодно Богу от нас, от России? Если ещё и не знаем, то это — наша вина, и от нас зависит её и исправить, — наверное узнать, чего хочет от нас Бог»2 (1898).

К историософии относят обычно философию истории, которая выражена в работах русских философов, а также историков, причём в работах преимущественно религиозного характера. Составители антологии «Русская историософия» Л.И.Новикова и И.Н.Сиземская пишут в предисловии: «Если понятие философии истории применялось ко всем направлениям и школам и ориентировало на объяснение исторического процесса, то историософия несла оттенок метаисторично- сти»3. В связи с этим историософию понимают как «философию истории, акцентирующую софийность, одухотворённость исторического процесса»4. Тогда получается, что философия истории — это что-то сугубо научное, а историософия — это мечтания, утопии, фантазии, субъективность.

Но чаще всего под историософией понимают и философию истории «с оттенком метаисторичности», и ту философию истории, которая представляется как бы составной частью мировоззрения писателя, деятеля искусств. Тогда героями очерка русской историософии будут писатели, создатели художественных произведений, а не только философы, размышлявшие над русской историей, среди которых можно назвать множество имён, начиная со старца Филофея (ум. 1542) и кончая Н.Бердяевым, П.Федотовым, С.Франком, Е.Трубецким, Л.Карсавиным и др.

О понимании истории русскими писателями существует обширная литература. Взгляды писателя (в том числе А.С.Пушкина, Л.Н.Толстого, М.Е.Салтыкова-Щедрина) на исторический процесс, выраженные в художественных произведениях, освещаются обычно в тесной связи с рассмотрением других произведений того же автора, не художественных (публицистики, статей по вопросам философии, искусства, экзегетики, собственно исторических работ, например пушкинских «Замечаний о бунте», «Истории Пугачёва», других записей Пушкина, относящихся к истории пугачёвского бунта и не только). Во внимание принимаются также эпистолярное наследие, дневники, свидетельства мемуаристов и т. д. — все случаи, где писатель высказывает свои взгляды на исторические события и исторических деятелей. Более того, говоря об исторических взглядах писателя, исследователь, как правило, включает в поле своего зрения и черновые наброски, первоначальные редакции и варианты художественных произведений, планы и подготовительные записи, фрагменты и неоконченное.

Однако не совсем правомерно привлекать внетекстовые по отношению к художественному произведению материалы: черновики и варианты, а также разного рода авторские пояснения, будь то собственноручно написанные письма, дневники, статьи, мемуарные свидетельства, — для прояснения взглядов писателя на историю, выраженных в художественном произведении. Например, анализ исторических взглядов автора «Войны и мира» исследователи неправомерно стараются подкрепить обращением к статье Толстого «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”», цитатами из дневников, писем (пусть и приблизительно того же периода творчества), выдержками из написанных автором предисловий к «Войне и миру», которые в окончательный текст произведения не вошли, и т. д.

Казалось бы, философские и исторические взгляды автора, отражённые в статьях, письмах, черновых редакциях, других материалах, внетекстовых по отношению к завершённому художественному произведению, должны совпадать с теми взглядами, которые выражены в произведении. Но это только кажущееся тождество. Художественная философия крупного художника потому и своеобразна, неисчерпаема, что вплетена в художественную ткань, неразрывна с «лабиринтом сцеплений» (выражение Льва Толстого), которым является художественное произведение. Включать в рассмотрение художественной философии автора даже автокритику (например, то, что пишет И.А.Пончаров в статьях о своих собственных романах, Л.Н.Толстой — в статье о «Войне и мире», Прибоедов — в знаменитом письме к П.А.Катенину) следует с очень большой осторожностью. Самый лучший пример — тот контраст, который выявляется при сопоставлении Пугачёва пушкинской «Капитанской дочки» и Пугачёва пушкинского исторического труда (хотя этот контраст порой даже несколько преувеличивают). Но приведём и другой пример.

Вот, скажем, прилежному школьнику известно, что Толстой отрицает роль личности в истории и что Толстой — фаталист. Не менее прилежный учитель этого школьника прочитает и прокомментирует на уроке выдержки из статьи Толстого «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”», где писатель говорит: «.важнейшее для меня соображение касается того малого значения, которое, по моим понятиям, имеют так называемые великие люди в исторических событиях»5. Но обратимся к замечательному курсу лекций философа В.В.Бибихина «Дневники Льва Толстого», читанному на философском факультете МПУ в 2000—2001 годах: «Недоразумение, что у Толстого герои не правят историей. Шенграбенское сражение ведёт Багратион, и тем, как он на все неожиданные, неприятные сообщения говорит одобрительно “хорошо”, и тем, как в один решающий момент идёт в атаку впереди колонны. То же князь Андрей Болконский, чей Тулон состоялся, он спас Кутузова от плена или смерти под Аустерлицем — совершенно странным образом читатели и критики, заворожённые общим мнением об отсутствии исторического героя у Толстого, не замечают этого решающего подвига, важнее Тулона, потому что Кутузов потом решает исход русской кампании Наполеона»6. Напомним, что и А.П.Скафтымов в своей знаменитой статье «Образ Кутузова и философия истории в романе Л.Толстого “Война и мир”» спорил с теми толстоведами, которые предлагали различать в Толстом плохого мыслителя и хорошего художника.

В той же статье Толстого имена героев характеризуются самим автором как принадлежащие исключительно историческому произведению (обусловленность именами прототипов, естественность звучания и т. п.): «Я взял наудачу самые знакомые русскому уху фамилии. Болконский или Друбецкой, хотя не суть ни Волконский, ни Трубецкой, звучат чем-то знакомым и естественным в русском аристократическом кругу. Я не умел придумать для всех лиц имён, которые мне показались бы не фальшивыми для уха, как Безухов и Ростов.»7. Художественная историософия писателя, взгляды на исторический процесс, выраженные в его художественных произведениях, порой не равнозначны (а может быть, и противоположны) его взглядам на историю, высказанным в статьях, трактатах, публицистике.

Можно ли говорить о художественной историософии как составной части художественной философии русских писателей? Обратимся к работам исследователей. И.Н.Сухих пишет: «Под художественной философией писателя. понимается система его общих представлений, взглядов на действительность и человека (т. е. философия писателя оказывается частью — но только частью! — его мировоззрения), отражённая в художественном творчестве (курсив мой. — Е.П.), определяющая его идейное содержание (поэтому эстетика писателя тоже оказывается частью — но опять-таки только частью! — так понимаемой философии). “Художественная философия”, в нашем понимании, категория не оценочная, а аналитическая. Она присуща каждому писателю, она не предмет изображения (философия в литературе — особая и частная по отношению к этой проблема), а определённые принципы видения и отражения действительности в художественном образе. Речь может идти только о степени её оригинальности, своеобразия. <. > Может быть, точнее, хотя ещё менее привычно, выглядело бы понятие, предложенное М.М.Бах- тиным, — “формообразующая идеология”, т. е. “принцип видения и изображения мира”»8. Таким образом, отграничим художественную историософию писателя, выраженную как часть художественной философии в художественном произведении, от историософии — совокупности взглядов писателя на историю как составной части его мировоззрения в целом. Называя художественной историософией то представление об истории, которое выражено в художественном произведении, а не в совокупности художественных и нехудожественных произведений и высказываний какого-либо автора, мы сосредоточимся на таком жанре художественной литературы, как роман, и постараемся прояснить, каковы же черты историософского романа. Историософский роман будем называть историософским, а не художественно-историософским, потому что составной термин, понятно, был бы избыточным.

Русская литературная классика романоцентрична, русский роман достигает расцвета в Х!Х веке, и русскую художественную историософию следует искать прежде всего в жанре романа. Конец Х!Х — начало ХХ века особенно богаты на историософские произведения, на эссеистику, статьи, трактаты писателей, посвящённые философии истории, и на художественно-историософские произведения (К.Н.Леонтьева, В.С.Соловьёва, А.Белого, Д.С.Мережковского). Мережковского прямо называют в некоторых исследованиях отцом русского историософского романа, как будто художественной историософии не видать совсем ни в каких романах классиков русской литературы, творивших в Х!Х веке. Но зачинателем русского историософского романа следует считать уж, конечно, не Д.С.Мережковского, а А.С.Пушкина с его «Капитанской дочкой», так что Пушкин и в этом смысле «наше всё».

В связи с вышесказанным поставим вопросы:
1) На каких основаниях можно выделить историософский роман как жанр?
2) Чем отличаются роман исторический и роман историософский?
3) Можно ли назвать историософским роман о современности? В настоящее время ответов на эти вопросы в научных трудах об историософском романе ХХ века мы не находим.

Начнём с последнего вопроса.
Конечно, каждому классику, крупному художнику, а одновременно и мыслителю, присуща своя художественная философия и свои взгляды на историю. Историософия есть своя и у Гончарова, и у Тургенева, и у Лермонтова. Но есть ли в числе их художественных произведений историософский роман? Нет. Пушкинского «Евгения Онегина», «Героя нашего времени» Лермонтова, «Обыкновенную историю», «Обломова» и «Обрыв» Гончарова, романы Тургенева историософскими назвать нельзя, это романы о современности. «Анна Каренина», «Воскресение» Толстого тоже романы о современности, с откликами на животрепещущие проблемы внешней и внутренней политики. Отказывая этим произведениям в причислении к историософским романам, мы не умаляем значение их художественной философии. Это не историософские романы потому, что в историософском романе должны присутствовать картины прошлого, исторические картины. Чтобы в произведении была художественная историософия, в нём должна быть художественная история. Примем это как аксиому. В «Анне Карениной» выражены взгляды на крестьянский вопрос, на балканские проблемы, на место России между Востоком и Западом и подняты многие другие проблемы исторического пути России, но это были жгучие вопросы современности, того времени, когда писался роман. Да, эти вопросы остаются вопросами и сейчас. Но в романе «Анна Каренина» они показаны не на историческом материале, а на материале современности. И дискуссия о добровольцах, и отъезд Вронского на войну, и женский вопрос, и размышления помещика Левина о крестьянах и сотрудничестве с ними — это взгляд на проблемы изнутри, здесь и сейчас, а не взгляд в отдалённое через призму современности. Да, в «Отцах и детях», в «Анне Карениной», в «Обрыве» содержится концепция развития (вернее, спор о путях развития России, о путях и силах прогресса), но в этих романах подвергается художественному анализу само современное автору состояние мира, состояние на данный момент, в котором «всё смешалось», всё «переворотилось», в котором идёт такая полемика. Однако исток этого состояния не показан, хронотоп, предшествующий этой картине, не создан. В произведении же историософском неявно содержится идея «вечного возвращения» (Ф.Ницше) или, говоря словами М.Элиаде, «миф о вечном возвращении», то есть через призму современности показана историческая закономерность, вот для этого и нужны картины истории. В духе концепции мифологического циклического времени писал о «Войне и мире» Н.С.Лесков (возникновения теории Элиаде, понятно, не предвидевший): «Рассмотренное нами сочинение... имеет в наших глазах ещё большее значение в приложении к решению многих практических вопросов, которые время от времени могут повторяться и даже несомненно повторяются со свойственною им роковою неотразимостью. <...> Книга графа Толстого даёт весьма много для того, чтобы, углубляясь в неё, по бывшему разумевать бы- ваемая и даже видеть в зерцале гадания грядущее»9. Оценка Лескова, в сущности, перекликается с утверждением Толстого о роковом и предопределённом характере событий 1812 года и ставит «Войну и мир», вслед за пушкинской «Капитанской дочкой», в ряд произведений, созданных по образцу сакральных. («Достойно замечания, что почти все писатели, писавшие о 12 годе, видели в этом событии что-то особенное и роковое», — говорит Толстой в статье «Несколько слов по поводу книги “Война и мир”»10.)

Но не всякий исторический роман является, понятно, историософским. Как же тогда провести разграничение между просто историческим романом (повторяю, возьмём роман как наиболее универсальный и показательный жанр) и историософским романом?

Отцом исторического романа называют, как известно, Вальтера Скотта. Вскоре после выхода первых романов его творчество приобрело необыкновенную популярность и в России. А.С.Пушкин принялся за английский язык, чтобы читать в оригинале Байрона и В.Скотта. Н. В. Гоголь называл Скотта «великим гением», М.Ю.Лермонтов старался писать в духе «шотландского чародея», которым так восхищён успевший разочароваться во всём остальном Печорин. Наверное, в России той эпохи только язвительный О.И.Сенковский, противник исторического романа, заключал: «Исторический роман, по-моему, есть побочный сынок без роду, без племени, плод соблазнительного прелюбодеяния истории с воображением»11 (впрочем, Сенков- ский высказал это суждение в рецензии на не такой уж высокохудожественный исторический роман Ф.В.Булгарина).

Для того чтобы разобраться в соотношении «истории» и «воображения» в историческом романе, теория исторического романа прибегает к терминам «историзм», под которым понимается «закреплённое в тексте произведения искусства представление о действительности как закономерно, в принципе прогрессивно развивающейся, о связи времён и их качественных различиях»12, и «историчность», под которой понимается «наличие в литературном произведении любых фактов и персонажей, известных из истории, независимо от характера их трактовки и способов воплощения»13. В то же время «историзм» и «историчность» в теоретических работах то отождествляются, то противопоставляются друг другу, порой литературоведы называют «историчностью» «ложный историзм», то есть внешнее, декоративное описание исторических реалий (в этом смысле понимал задачи создания исторического колорита Г.Флобер, но в его романе «Саламбо» вымышленные картины древнего Карфагена столь ярки, захватывающи и убедительны, что назвать его историзм «ложным» язык не поворачивается; более сдержанную манеру Вальтера Скотта Флобер снисходительно одобрил: «Это мило написано, что бы там ни говорили. Положительно, этот малый не лишён был воображения»). По степени преобладания истории над воображением исторические романы, разумеется, неоднородны; в литературоведении существует и такая точка зрения, согласно которой можно разделить исторические романы на «авантюрно-психологические» и «авантюрно-философские»14. Согласно этой концепции, историзм, заключающийся в том, что «осознаются различия в человеческой психологии разных эпох»15, считается в большей степени присущим авантюрно-психологическому типу, а «готический антропологизм (отношение к человеку, свойственное готическим романам, где утверждалась незыблемость нравственной природы человека и основных этических ценностей»16 — авантюрно-философскому. В цитируемой статье пушкинская «Капитанская дочка» весьма произвольно отнесена к авантюрно-психологическим романам (наряду с романами В.Скотта), об историософском же романе речь не идёт.

Историзм в том его понимании, которое мы охарактеризовали, может быть свойствен и произведениям о современности: «Евгений Онегин», «Анна Каренина» или «Обрыв» —
прекрасные примеры не исторических романов, но романов, которым историзм свойствен в высшей степени. «Историзм в литературе — художественное освоение конкретно-исторического содержания той или иной эпохи, а также её неповторимого облика и колорита, — пишет В.В.Кожинов. — Проблема историзма приобретает особый характер, когда речь идёт об историческом жанре, т. е. о романе, поэме, драме, в которых ставится цель воссоздать человеческую жизнь прошедших времён. В этом случае писатель неизбежно сталкивается с требованиями историзма и сознательно стремится их осуществить»17.

Поэтому придётся оставить историзм в покое, коль скоро мы собираемся рассмотреть черты исторического романа; историзм не есть качество, присущее историческому роману как специфический жанровый признак. Историзм понимается в основном как неизменный спутник реалистического романа. В историческом романе историзм «приобретает особый характер», а в историософском романе проявляется историчность (если видеть в ней наличие «фактов и персонажей, известных из истории»), историзм же романа историософского, как приходится признать, оказывается под вопросом, во всяком случае в русской литературе Х!Х века. Историзм как представление о «связи времён и их качественных различиях» в историософском романе можно увидеть, но ограничивается ли автор историософского романа целью «воссоздать человеческую жизнь прошедших времён»? Ещё менее автор такого романа «сознательно стремится» к «художественному освоению конкретно-исторического содержания той или иной эпохи, а также её неповторимого облика и колорита», поскольку в историософском романе понимание человеческой психологии как неизменной во все времена преобладает над коренным требованием историзма, то есть уяснением психологических различий представителей разных эпох. При этом автор историософского романа не собирается уверять нас, что таких различий вовсе не существует, но зависимой от эпохи психологией он наделяет в основном периферийных персонажей, тогда как центральные являются носителями авторского идеала, как, например, Пётр Гринёв. Кроме того, историософский роман — это не исторический и не психологический роман, и, как справедливо замечают Б. И. Берман и И.Б.Мардов18, в «Войне и мире» есть такие эпизоды, в которых читатель и исследователь ищет торжества толстовского психологического ясновидения и тайновидения, но не тут-то было: психологизм приносится в жертву религиозно-этической концепции в эпизодах умирания Андрея Болконского, в описании сна Николеньки Болконского в «Эпилоге», возможно, и в эпизоде Аустерлицкого сражения (психологизм этого эпизода ставил под сомнение ещё К.Н.Леонтьев). Что же касается «Капитанской дочки», то отсутствие интроспекции других персонажей в повествовании от первого лица и минимальный психологический анализ самого центрального героя не раз вызывали некоторую досаду читателей-современников и даже собратьев по перу: на недостаток психологических мотивировок сетовали В.Ф.Одоевский, обнаруживший, например, в Швабрине «много нравственно-чудесного»19 (то есть психологически не оправданного), и Л.Н.Толстой, заметивший именно по поводу «Капитанской дочки», что «повести Пушкина голы как-то»20. Разумеется, уяснить всё это нужно не для того, чтобы умалить оценку художественного мастерства Пушкина или Толстого, а для того, чтобы понять, что у историософского романа есть свои отличия от других романных форм даже в творчестве одного и того же писателя.

Не очень заботится историософский роман и об исторической достоверности, например о достоверности хронологии. Так, в «Капитанской дочке» уже читатели-современники заметили множество хронологических и фактических несоответствий реальным событиям и даже отступлений от фабульного правдоподобия; позже пушкинисты научились воспринимать хроносдвиг как элемент символики. Дата отставки отца Гринёва остаётся непрояснённой (по черновым хронологическим расчётам самого Пушкина, Гринёв родился в 1755 году), хронология Белогорской крепости вообще изрядно запутана, а необыкновенно быстрое возмужание Гринёва кажется ещё более странным, что породило немало гипотез пушкинистов относительно такого необыкновенного превращения митрофанушки в героя и даже писателя.

«Войну и мир» также нельзя назвать произведением, нацеленным на соответствие историческим фактам. Исследования «отступлений» и «искажений», допущенных Толстым, составляют уже целую литературу, а несоответствие психологии центральных героев психологии современников Наполеоновских войн было замечено (например, П.В.Анненковым) ещё до выхода в свет последних томов. И совсем несуразным казалось (и кажется) то, что князь Андрей оценивает исторические события и исторических деятелей так, как мог бы воспринимать их только современник Толстого. О хронологической путанице в возрасте даже любимых героев Толстого не приходится уж и говорить. Что же касается фантастики, гротеска и нарочитых анахронизмов «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, то здесь и примеры приводить не надо. Можно сказать, что историософский роман совсем не проявляет уважительного отношения к хронологии в привычном смысле слова, причём это именно хроносдвиги, а не только сюжетно-фабульные несоответствия.

Конечно, исторический роман, например «уэверлеевского типа», тоже порой отступает от исторических фактов, но идейной структуры произведения эти отступления не затрагивают. Некоторые анахронизмы, допущенные в романах В.Скотта и отмеченные самим автором, «должны убедить читателя... что всё остальное в романе — подлинная историческая правда»21. Порой сознательное отступление от истории В.Скотту нужно было для романтического эффекта.

Известные слова А.С. Пушкина о прелести романов В.Скотта («.Мы знакомимся с прошедшим временем, не с enflure французских трагедий, — не с чопорностью чувствительных романов, не с digni® истории, но современно, но домашним образом.»22) часто цитируют для подтверждения сознательной установки автора «Капитанской дочки» на создание романа «вальтер-скоттовского типа». Однако тот факт, что ознакомление с прошедшим временем «домашним образом» очень понравилось Пушкину, не означает, что свой последний роман он решил написать полностью по рецептам «шотландского чародея».

Обращение к истории было необходимо Пушкину и Толстому для проверки выработанных религиозных и этических представлений о должном историческом выборе страны. Пожалуй, историософский роман можно назвать законным сыном воображения и религиозно-нравственной философии, плодом более гармоничного союза, чем союз истории и воображения. Ведь нравственная философия вырабатывается самим писателем, как и картины его воображения, тогда как историческая основа исторического романа не может быть выдумана писателем и, следовательно, является фактором внешним, не зависящим от писательского воображения.

Если прав Бальзак, считавший, что «Скотт возвысил роман до степени философии истории»23, то об А.С.Пушкине и Л.Н.Толстом можно сказать, что они возвысили свою художественную историософию до исследования религиозного и нравственного значения истории.

В речи на Международном писательском конгрессе в Париже (1935) Л.Фейхтвангер, сам создатель исторических романов, говорил: «Авторы четырёх Евангелий безусловно считали себя провозвестниками новой сокрушительной правды. Для обоснования этой своей истины они обращались к событиям, происходившим, как они утверждали, лет за шестьдесят или за девяносто до их дней...

Толстой, который написал “Войну и мир”, несомненно, хотел написать не историю наполеоновских походов, а выразить собственные (вполне современные) идеи о войне и мире»24.

Без сомнения, эти слова Фейхтвангера отражают его представление об идеальном историческом романе, таком, к созданию которого он стремился, то есть историософском. Особенно интересно, что авторы Ветхого и Нового Завета, выражавшие «новую, сокрушительную правду», у Фейхтвангера тоже выглядят историческими (историософскими) романистами! Выражают свои «идеи о войне и мире», то есть новую, сокрушительную правду, и Пушкин, и Толстой (а не только рисуют пугачёвщину или «историю наполеоновских походов»).

При этом книги евангелистов написаны о событиях (Фейхтвангер специально это подчёркивает) шестидесятилетней (синоптические Евангелия) или девяностолетней (Евангелие от Иоанна) давности. Замечено, что и многие исторические романы основаны на исторических событиях, отстоящих в истории на 60 лет от времени написания. Роман В.Скотта «Уэверли, или Шестьдесят лет назад», «Капитанская дочка» Пушкина и «Война и мир» Толстого также основаны на этом принципе. Возможно, он имеет какое-то отношение к художественным законам, по которым в романе создаются картины прошлого. Как бы то ни было, ни стрелецкое восстание, ни деятельность Петра Первого не стали исторической основой законченных романов Пушкина и Толстого. Начатые замыслы, первые главы романов, связанных с этими эпохами, не нашли продолжения ни в творчестве Пушкина, ни в творчестве Толстого, а вот «Капитанская дочка» и «Война и мир» как будто вызревали постепенно, дожидаясь своего шестидесятилетнего срока. И «Рославлев» Пушкина, посвящённый эпохе 1812 года, независимо от того, является это произведение законченным или нет, всё же не был развёрнут в исторический, а тем более в историософский роман, оставшись в рамках поставленной Пушкиным цели — полемики с Загоскиным.

Шестидесятеричная система счисления, употреблявшаяся в Древнем Вавилоне, ныне осталась в глубокой древности, за исключением измерения времени (минут в часе, секунд в минуте) и угловых величин (градусов, минут и т. д.: углы самого простого в построении треугольника — равностороннего — содержат по 60°). Неизвестно, почему вавилонская система оказалась столь устойчивой в этом отношении, однако для наших целей небезынтересно то, что знаменитые вавилонские маги-жрецы именно на 60 лет вперёд рассчитывали свои астрономические таблицы и предсказания, потому что 60 лет — наименьшее общее кратное периодов обращения вокруг Солнца всех планет Солнечной системы, видимых невооружённым глазом. Кроме того, 60 лет — удобный период и для подсчёта поколений: уходящее поколение в среднем раз в 60 лет заменяется внуками. Вавилонские жрецы и династическую хронологию вели, опираясь на временные отрезки, кратные 60. Как бы то ни было, именно шестидесятилетний временной промежуток оказался оптимальным для евангелистов, для первого исторического романа В.Скотта («Уэверли») и для двух вершинных произведений русской прозы XIX века: «Капитанской дочки» Пушкина и «Войны и мира» Толстого. Помимо вавилонского, так сказать, временнуго кода, историософский роман обладает рядом черт, которые скорее отделяют его от исторического романа, чем сближают с последним. Эти черты отличают поэтику, идейную и мо- тивную структуру историософского романа. Они проявляются, конечно, в разной степени в таких историософских романах, как «Капитанская дочка», «Война и мир», «История одного города», но проявляются.

В историософском романе есть рассказчик, летописец, наблюдатель. О событиях своей молодости рассказывает Гринёв; «Летописец» и издатель ведут диалог в «Истории одного города». В «Войне и мире» слышен голос автора, полемизирующий, в частности, с современной Толстому историографией, а к эпизоду Бородинского сражения даже приложен план, изготовленный автором. В «Капитанской дочке» Издатель получает рукопись от потомков Гринёва, в «Истории одного города» Издатель комментирует написанное «летописцем» («летописцами»). Эффект подобных повествовательных форм осознавал уже отец исторического романа (хотя у В.Скотта они более упрощённые). Фигура издателя, летописца, рассказчика, комментатора и т. д., как и разнообразные приёмы «текста в тексте» в рассматриваемом нами романе, не только выполняет задачу расширения хронотопа и придания правдоподобия (таковы их функции и в историческом романе), но и соотносится с усложнённой по сравнению с историческим романом направленностью на решение задач современности, несёт ещё и проповедническую функцию (например, обращение Гринёва к потомкам).

Изображение исторических деятелей: и показанных как действующие лица, и обрисованных вскользь, и упоминаемых в качестве внесценических персонажей — в историософском романе подчиняется интереснейшему закону разоблачения механизма власти и анализа оборотнической сущности правителей. В «Капитанской дочке» Пугачёв, возникающий из метели, кажется Гринёву волком.
Екатерина первоначально предстаёт перед Машей в обществе белой собачки. По сути, оба — самозванцы, оборотни, дорвавшиеся до власти (Екатерина — надолго, Пугачёв — на время бунта). В «Войне и мире» внешне приветливый, но враждебно настроенный по отношению к Андрею Болконскому Александр I, как и убийца Болконского Наполеон, суть только более ловко скрывающие свою сущность оборотни (это и Ростопчин, Мюрат, Бенигсен, и прочие военные и гражданские представители власти, что русские, что французы). Толстой строит изображение Наполеона таким образом, чтобы читателю открылась его подлинная сущность, его лживость и мнимость его величия. И только Кутузов не рвётся к власти и завоеваниям, не лицемерит, думает не о своём величии, а о спасении народа. С наибольшей силой сатанизм власти показан в «Истории одного города», но там и художественные средства иные. История, обрисованная «домашним образом», «без холопского пристрастия» (выражение Пушкина о романах В.Скотта), в историософском романе изображена с гораздо большим прояснением лицемерия властителей и с гораздо более глубоким осознанием «киммерийской болезни» подданных, которая — увы! — не излечивается сменой одного вампира другим и входит, по-видимому, в «мессианское сознание» (выражение Н.Бердяева). «Главная задача романа: выворотить историческое событие наизнанку и рассматривать его не с официальной шитой золотом стороны парадного кафтана, а с сорочки, то есть рубахи, которая к телу ближе и под тем же блестящим общим мундиром у одного голландская, у другого батистовая, а у иного немытая, бумажная, ситцевая»25, — так написал А.А.Фет Л.Толстому о своём видении «Войны и мира», проницательно подметив, что в этой книге разоблачаются уже не только исторические деятели, но и исторические события, то есть общепринятое восприятие их (а не только понимание их историографами, как и доселе считается).

Богослов и философ В.Н.Ильин свидетельствует: «Основная историософская идея “Войны и мира” вполне христианская: побеждают верующие и смиренные. <...> Победили гениальных и бравых демонов нищие во Христе, согласно слову Св. Писания: “Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом” (1 Кор., 27—29)»26.


ПРИМЕЧАНИЯ

1 Бердяев Н.А. О русской философии. — Свердловск, 1991. — Ч. 2. — С. 5.
2 Соловьёв В.С. Литературная критика. — М., 1990.— С. 362—364.
3 Русская историософия: Антология. — М., 2006. — С. 7.
4 Там же. — С. 438.
5 Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. — М., 1978—1985. — Т. 7. — С. 363.
6 Бибихин В.В. Дневники Льва Толстого. — СПб., 2012. — С. 194—195.
7 Толстой Л.Н. Указ. собр. соч. — Т. 7. — С. 358.
8 Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. — Л., 1987. — С. 166.
9 Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. — М., 1956—1958. — Т. 10. — С. 150.
10 Толстой Л.Н. Указ. собр. соч. — Т. 7. — С. 366.
11 Цит. по: Альтшуллер М.Г. Эпоха Вальтера Скотта в России. — М., 1996. — С. 15.
12 Кормилов С.И. Историзм // Современный словарь-справочник по литературе. — М., 1999. — С. 206.
Кормилов С.И. Историчность // Современный словарь-справочник по литературе. — С. 210.
14 Малкина В.Я. Исторический роман // Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий. — М., 2008. — С. 88.
15 Там же. — С. 87.
16 Там же.
17 Кожинов В.В. Историзм // Литературная энциклопедия терминов и понятий. —
М., 2003. — Стб. 321.
18 См.: Берман Б.И. Сокровенный Толстой. — М., 1992.
19 Цит. по: «Капитанская дочка» в критике и литературоведении // Пушкин А.С. Капитанская дочка. — Л., 1985. — С. 239.
20 Толстой Л.Н. Указ. собр. соч. — Т. 21. — С. 98.
21 Альтшуллер М.Г. Указ. соч. — С. 14.
22 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. — М., 1962—1966. — Т. 7. — С. 529.
23 Цит. по: Кожинов В.В. Указ. соч. — Спб. 323.
24 Фейхтвангер Л. Собр. соч.: В 12 т. — М., 1963—1968. — Т. 12. — С. 669.
25 Фет А.А. Письмо Л.Н.Толстому от 16 июля 1866 г. // Толстой Л.Н. Переписка с русскими писателями: В 2 т. — М., 1978. — Т. 1. — С. 379.
26 Ильин В.Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. — СПб., 2000. — С. 292.

Полтавец Елена Юрьевна, доктор филологических наук, доцент кафедры русской литературы МГПУ