Трубина Л.А. Революция и судьба России в литературе 20-х годов XX века

Аннотация. В статье показано, что образ революции в литературе несводим к конкретному социально-историческому явлению. Тема революции включает в себя комплекс проблем, волновавших общественное сознание после реформ Петра I. Они освещались в классике, приобрели особую остроту в годы революции и Гражданской войны. На примере произведений советской литературы и литературы русского зарубежья прослеживается, как художники, несмотря на остроту политического противостояния, формировали общее представление о судьбе России, народа и конкретного человека в ситуации исторического «разлома», утверждали нравственные приоритеты бытия.

Ключевые слова: судьба России, образ революции; Гражданская война как трагедия нации; нравственные уроки истории; советская литература, литература русского зарубежья.


В 1918 году в преддверии первой годовщины Октября В.Маяковский написал «Оду революции». В рамках жанра, призванного прославлять, поэт запечатлел полный противоречий, построенный на контрастах образ:

О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!
Каким названьем тебя ещё звали?
Как обернёшься ещё, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?

Уже в середине века в эмиграции поэт Г.Иванов с не меньшим сомнением вопрошал:

Красный флаг или трёхцветный?
Божья воля или рок?
Не ответит безответный
Предрассветный ветерок.
(Г.Иванов. Паспорт мой сгорел когда-то... 1955(?)

Спустя ещё полвека ситуация изменилась мало, хотя историческая дистанция в сто лет, казалось бы, даёт возможность спокойно и объективно рассматривать и проблематику самой революции, и особенности её художественного отображения. Но по-прежнему в рассматриваемой теме трудно (или невозможно?) отделить поэтику от политики — несмотря на все призывы к этому. За идеологизированными оценками (звучащими и в самих художественных произведениях) остаются незамеченными общие нравственные уроки, которые ещё в 1920-е годы сформулировала литература.
Образ революции в литературе всегда шире социально-исторического явления, ею изображаемого. Революция как идея, как состояние души вошла в русскую культуру задолго до событий 1917 года, став одной из фундаментальных проблем общественной мысли России. Размышления деятелей культуры о революции неотделимы от тех «проклятых вопросов», которые волновали русское общество на протяжении почти трёхсот лет после реформ Петра I. И на первом плане здесь — судьба России, её исторические пути, нравственные основания её жизни.

Ещё в ХIХ веке прозвучал пророческий пушкинский вопрос: «Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта?» Эстафету подхватил Н.Гоголь в лирическом размышлении о Руси-тройке, продолжил А.Блок в образе летящей степной кобылицы. Пророчески прозвучали слова поэта: «И вечный бой! Покой нам только снится / Сквозь кровь и пыль...»

Литература устами пушкинского героя с тревогой рассказала о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном» («не приведи Бог видеть».). Чернышевский к бунту призовёт, давая свой ответ на вопрос «что делать?», и нарисует «сон» — идеал общества будущего. В лице Достоевского литература предупредит о грозящих последствиях применения «головных» теорий, изменения мира «по арифметике». Наследуя Пушкину, писатель применит образ его стихотворения для обозначения обезбоженных идей и людей («бесы»).

ХХ веку достанется в наследство историческое нетерпение, жажда справедливости, всеобщего (земного и небесного) переустройства — и вывод о «слезинке ребёнка» как мере исторического прогресса. Образная природа литературы, её сосредоточенность на судьбе конкретного, самого обычного («маленького») человека обусловили особый дар творческого предвидения в искусстве. Художники гораздо раньше и отчётливее, чем многие другие деятели культуры, сумели предугадать многое из того, что случится с нашей страной в эпоху исторического перелома, спустя столетие называемую Великой российской революцией 1917 года.

На рубеже Х!Х—ХХ веков исторический процесс получил катастрофическое ускорение. На арену исторического действия вышли миллионы людей. Войны, столкновение идей, возникновение и борьба партий, нарастающее революционное движение, религиознофилософские искания — таков был социокультурный контекст, в котором формировалось сознание художников. Начавшийся ХХ век наполнили предсказания «неслыханных перемен», «невиданных мятежей», предчувствие «возмездия» (А.Блок). Все были задеты («ранены», по Б.Зайцеву) революционностью. Литературу пронизывало «ощущение великого неблагополучия свершающейся жизни и чувство расплаты за неё», «гадания о новой жизни» (Ф.Степун). «Постоянное стояние на ветру из открытого в будущее окна», — так обрисовал А.Блок эту особенность исторического сознания эпохи (статья «Владимир Соловьёв и наши дни»). «Мы ещё не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа» (статья «Стихия и культура»).

В восприятии творческой интеллигенции революция предстала как «жест трагического преображения» и спасения зашедшей в тупик жизни, как зреющая необходимость изменения самих основ бытия. «Мы - русские, а Русь на гребне волны мировых событий», — в 1911 году писал А.Блоку А.Белый (выделено автором. — Л.Т.). Трагедийность предстоящих событий понимали многие, особенно в годы начавшейся мировой войны. «Страшновато за Русь, за наш народ, за его будущее. Ясно одно, мы вступаем в первый акт трагедии всемирной», — в 1914 году писал М.Горький.

К 1917 году неотвратимость перемен казалась почти очевидной. Показательно, что 1 января — меньше чем за два месяца до февральских событий — о революции писали все российские газеты вне зависимости от их политической принадлежности.

Публицисты и писатели предвидели, предсказывали, многие звали революцию, но события, произошедшие в феврале и октябре 1917 года, раскололи русскую литературу. Определяющим вектором стало стремление писателей разобраться «во всём, что видели, / Что случилось, что сталось в стране» (С.Есенин). «О, Русская земля!» — эта строка из «Слова о полку Игореве» может послужить эпиграфом ко всей литературе 1920-х годов.

Великая Россия погибла или начался новый этап её исторического развития? Человек на сломе истории; поиски нравственных опор, ответа на вопрос «как жить?»; «пестрота» национального характера, его историческая устойчивость и изменчивость — эти проблемы волновали художников и в Советской России, и в русском зарубежье. Позиции авторов формулировались в ожесточённой полемике, в резком столкновении политических и нравственных позиций. Их непримиримость была усилена личным опытом, драматизмом собственных судеб в революционную эпоху. Оценки времени отражены в названиях: от «Хорошо!» В.Маяковского, «Расплёснутого времени» Б.Пильняка, «Взвихренной Руси» А.Ремизова до «России, кровью умытой» А.Весёлого, «Хождения по мукам» А.Толстого. «Русской смутой» называл революционную эпоху в своих очерках один из лидеров Белого движения А.Деникин, «Окаянными днями» — И.Бунин.

В 1921 году в сборнике «Смена вех», изданном в Праге, А.Бобрищев-Пушкин даст оценку революции не в политическом, а в историческом аспекте: «Мы — современники величайшего исторического катаклизма». Ту же позицию выскажет философ Н.Бердяев в 1923 году: «Мы живём во время грандиозного исторического перелома. Началась какая-то новая историческая эпоха».«Главное событие в судьбе современной России — и всего остального мира — есть, конечно, русская революция 1917 года, — писал Н.Полторацкий, — ибо нет решительно ни одной области внешней и внутренней жизни... в которой это центральное событие нашего времени не имело бы радикальных последствий». М.Горький называл революционную эпоху «эпическими годами», видел в ней «грандиозную и трагическую картину начала новой истории». «Всё отчётливее сквозят в нашем времени черты не промежуточной эпохи, а новой эры», — писал А.Блок и показал революцию как «мировой пожар». «Да здравствует революция / На земле и на небесах!» — провозгласил С.Есенин.

Понимание эпической масштабности событий нашло воплощение в аналогиях с «Третьим Римом» и Рождеством Христовым, мотивах творения нового мира. «Двадцать пятое, первый день», — ведёт отсчёт новой истории В.Маяковский. «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918-й, от начала же революции второй», — начинает роман «Белая гвардия» М.Булгаков. В этом летописном зачине подчёркнута грандиозность событий (аналогия с началом новой эры, эпохи христианства) и их глубокий трагизм («Кровавые годы», — сказано в следующем же предложении).

Литература вела поиск художественных средств для изображения исторического «разлома» (Б.Лавренёв), грандиозной «перепряжки истории» (Б.Пильняк). Формировались новое содержание, новый герой, новые формы повествования, новый язык. 

«Россия. Революция. Метель». Эта метафора Б.Пильняка обозначит усвоенную литературой 1920-х годов из классики («Капитанская дочка» А.Пушкина) традицию изображать катаклизмы в судьбе страны образами стихии — грозной, тревожной, но величественной и, как многим казалось, очистительной. Максимально ярко эту особенность выразил в поэме «Двенадцать» А.Блок: «Ветер, ветер — на всём Божьем свете!» В произведениях Б.Пильняка «метельная» метафора развёрнута в варьирующихся образах половодья, холодного ветра, пожара, горького запаха полыни, тревожного красного цвета, в который окрашены «иные дни, теперешний век». Эти пейзажные лейтмотивы передают ощущение бесприютности, заброшенности и одиночества «голого» (оставшегося без привычных связей дома, страны, веры, традиций) человека на «голой» земле, где бушует социальный вихрь (роман «Голый год»). «Метельностью» характеризуется и жизнь человека, и философия истории, в которой нашли отражение разные точки зрения на эпоху.

Есть в многомерном образе времени и другой смысловой ряд: гармонизирующий мотив обновления жизни — через кровь, страдания и смерть. Его передают образы половодья, очистительных гроз («над землёй величайшее очищение прошло — революция»), белого ландыша («Я по первому снегу бреду, / В сердце ландыши вспыхнувших сил», — С.Есенин). В яркости красок, буйстве жизни стихия личностная, природная и социальная сближаются («Революция пришла белыми метелями и майскими грозами», — Б.Пильняк). В произведениях Вс.Иванова образы «цветных ветров» (название повести), запахи, краски и звуки времени утверждают неистребимость жизни на земле. В.Луговской видел в ветре «синоним революции, вечного движения вперёд, неуспокоенности, вечной и радостной силы».

Идея исторического творчества, участия в созидании нового мира пронизывала советскую литературу (А.Малышкин, А.Серафимович, А.Фадеев, И.Бабель, А.Весёлый и др.). Народ, реально творящий историю, стал её главным героем. Тяготение к эпосу как способу художественного воссоздания жизни — так можно обозначить ведущую тенденцию литературы 1920-х годов. При этом художественные формы выражения эпического содержания могли быть разными: с использованием романтических (В.Маяковский, А.Малышкин), реалистических (А.Фадеев, Д.Фурманов), авангардных (Б.Пильняк, Вс.Иванов, А.Весёлый, А.Ремизов) приёмов.

Устремлённость в будущее — минуя все преграды и жертвы («Там, / за горами горя, / солнечный край непочатый») — будет отличать творчество авторов, вдохновлённых идеей революционной переделки мира. «Падение Даира» А.Малышкина, «150 000 000» В. Маяковского, «Железный поток» А.Серафимовича — произведения романтические, им присуща идеализация будущего в его резком противопоставлении настоящему и прошлому. Герой этих произведений — масса («поток», армия, отряд). Идея исторического творчества передана сквозным сюжетом неуклонного движения вперёд, во время которого коллективный герой мужает, преодолевает тяжкие испытания. Будущее представляется воплощением идеала прекрасного, чем и оправдываются жертвы на пути к нему.

Иначе выражают своё «чаяние будущего» (А.Белый) писатели русского зарубежья (И.Бунин, И.Шмелёв и др.). Размышляя, по сути, над той же проблемой — что потом, после революции? — они ищут идеал в прошлом, которое не просто воспроизводится, а сказочно преображается. «Окаянные дни» Бунина отличает подчёркнуто мрачный колорит в описании революционной Москвы: грязь, мрак, у прохожих не лица, а «морды». По контрасту предстают поэтические картины старой Москвы: искристый снег, розовые облака, золотые купола церквей... Рыцарями в белых одеждах, спасающими от посрамления само звание «русский», изображены те, кто сражается против большевиков. Но не политическими взглядами, а органически присущим художникам чувством России произведения И.Шмелёва и И.Бунина выделялись из потока книг, которые И.Тхоржевский назвал «партийной белой библиотекой» эмиграции, мало чем отличающейся от такой же «красной библиотеки» в Советской России.

Трагизм революционного противостояния раскрывался в острых сюжетах, полярных конфликтах («два мира», «две тени встало / лоб о лоб»), кризисных ситуациях (мятеж, бой, гибель), обилии сцен расправ, насилия, проявления жестокости и беспощадности с обеих сторон. В «Железном потоке» А.Сера- фимовича эмоционально выделены эпизоды гибели детей. Расправы белогвардейцев над беззащитными семьями, издевательства над девушкой-медсестрой и пленными красноармейцами — всё это пробуждает чувство мести, мобилизует на беспощадную борьбу. Трагичны и предельно эмоциональны картины насилия (здесь — со стороны большевиков) в «Солнце мёртвых» И.Шмелёва. Оба писателя потеряли в годы Гражданской войны сыновей, что усиливает поразительные переклички произведений. Художники обратились к ситуации не столько конкретно-исторической, сколько онтологической, экзистенциальной. Человек перед лицом смерти, судьбы, рока, в борьбе за выживание, за свою семью, за детей — этот древний эпический конфликт проецируется на реалии Гражданской войны.

Герой романа А.Серафимовича — людской «поток», в котором крупным планом выделены отдельные лица: «каждый кусочек жил по-особому», «и все были люди, и у каждого — мать...». Социальное и природное в условиях войны трагически противопоставлены и в то же время неразделимы в каждом герое. Не столько идея, сколько общее страдание, общее горе превращают этих людей в единое целое, делают их непобедимыми.

У И.Шмелёва в центре изображения — мир страдающей души человека. Трагедия восходит от личного на уровень вселенский, конкретная действительность побуждает находить ответы на бытийные проблемы. «Спутались все концы, все начала. <...> Было ли Рождество? Не может быть Рождества. Кто может теперь родиться? И дни никому не нужны». Антиномия «жизнь — смерть» подчёркнута центральным пейзажным образом. В обоих произведениях восходит над прекрасной землёй солнце, дарующее жизнь, но одновременно подвергающее тяжким испытаниям всё живое. Предельно заострённое выражение трагедии — образ «солнца мёртвых», которое ходит по замкнутому кругу: «Это солнце смеётся, только солнце! Оно и в мёртвых глазах смеётся». Корни образа — в фольклоре, к традициям которого обратился также М.Шолохов в романе «Тихий Дон» («чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца»).

«Все наши, все мы люди, все крещены, все русские. И чего дерёмся, Бог весть. Выдумали эких-то красных да белых и дерутся», — высказал затаённую мысль герой романа «Два мира», написанного бывшим политработником Красной армии В.Зазубриным (Зубцовым). «Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? Из чего это поднялось?» — словно бы вторит ему герой «Ледяного похода (с Корниловым)», написанного эмигрантом Р.Гулем (издан в Берлине в 1920 или 1921 году). С натуры нарисована автором — участником похода сцена расправы «рыцарей белой идеи» над безоружными пленными: «Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щёлкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Умолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили. Некоторые добивали штыками и прикладами ещё живых». Стиль бесстрастного объективного повествования прерывается авторским комментарием: «Вот она, Гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, весёлые и радостные чему-то, — это не “война”... Вот она, подлинная Гражданская война».

Противоестественность братоубийства подчёркивают повторяющиеся, варьирующиеся в целом ряде произведений ситуации. Так, например, в «Железном потоке» А.Серафимовича сошлись в ожесточённой драке земляки — казаки и солдаты. Сцена «кулачного боя» не разъединяет, а сближает их, подчёркивая родство, обнажая бессмысленность вражды. Мотивы идейные отступают перед восходящей к эпосу схватке богатырей, представшей в добродушно-ироническом освещении: «вместо того, чтобы колоть и убивать, они в диком восторге упоения лупили один по морде другого кулаками». Дерущиеся настолько похожи, что в темноте, перепутав своих и чужих, «старательно лупят друг друга».

Похожий сюжет рисует А.Деникин в рассказе «Враги» (Париж, 1923). Поручику Добровольческой армии Ковтуну пришлось атаковать родное село Песчанка, в котором он не был два года. В центре рассказа — последняя встреча двух бывших соседей и друзей, а теперь врагов. И вновь — бытийная, подлинно эпическая ситуация: человек перед лицом смерти. Ковтун и Михайло Фадеев получили ранение в бою, они оба страдают от боли, предчувствуют близкую смерть. Озлобление, идейные споры отступают перед общей памятью и чувством вины:

«— Все мы заблудились...
— Это правильно, что заблудились... Ваша ли правда, их ли — не понять. А ты меня прости, Христа для... Озлобился...
— Ну, что там — все виноваты...»

Смерть окончательно объединила бывших врагов: «с трудом подняли грузное, уже застывшее тело Михайлы и взвалили на повозку. Длинные, мёртвые руки взметнулись и упали — словно обняли лежавшего на дне поручика».

Поэтическим аналогом выраженной в рассказе идеи автора звучат строки М.Цветаевой:

Все рядком лежат — не развесть межой.
Поглядеть — солдат.
Где свой, где чужой:
Белый был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белый стал:
Смерть побелила.
(М.Цветаева. Грибок ты мой, грибочек, белый груздь!)

Очевидна параллель рассказа «Враги» с шолоховским рассказом «Родинка». Его кульминацией также стал эпизод узнавания, но ситуация здесь более трагична: атаман в убитом им красном командире узнаёт родного сына. В приведённой сцене над логикой классовой вражды берут верх извечные законы крови, родства. Атаман, убивший врага, должен был жить и продолжать борьбу; отец, убивший сына, сам себе подписал приговор. «К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот».

Объективно изображая всеобщее озлобление, многолетнее кровопролитие, ставшее печальной российской традицией упование на силу и, как следствие, обесценивание жизни человека, художники формировали понимание Гражданской войны как трагедии, общей беды нации. В этом нравственном выводе литература на долгие годы разошлась с преобладающей оценкой времени по идеологическому коду.

Характер революционной эпохи раскрывался авторами в изображении судьбы конкретного человека на «сквозняке» истории. Для советской литературы характерен акцент на изображение активно действующего героя, такого как Кожух в «Железном потоке» А.Серафимовича, Левинсон и Морозка в «Разгроме» А.Фадеева. Острое политическое размежевание, сложная перестройка сознания становятся неотъемлемой частью образа героя времени. Герой, делающий свой трудный выбор, изображён М.Булгаковым в романе «Белая гвардия», А.Толстым в трилогии «Хождение по мукам». В литературе русского зарубежья, отразившей взгляд на революционную эпоху «с другого берега», этот тип героя также представлен.

Писателей интересовали способность человека взять на свои плечи историческую ношу — и последствия сделанного выбора. «Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто... Никто», — заострил одну из важнейших нравственных проблем революционной эпохи М.Булгаков («Белая гвардия»). Но писатель показал, что расплата неминуемо приходит — как муки совести, внутренний надлом, как жажда искупления вины человеком, который переступил через нравственную заповедь «не убий» — и не смог этого «перенести». Бурю чувств в душе Григория Мелехова, много повидавшего за годы войн и революций и надорвавшегося под грузом нравственной вины, показывает М. Шолохов («Тихий Дон»). Суд совести настигает людей, сражающихся по разные стороны баррикад: командующего белым фронтом Хлудова (пьеса «Бег» М.Булгакова) и председателя Губчека Срубова (повесть «Щепка» В.Зазубрина, 1923, опубликована в 1989 году). Трагизм мироощущения, раздвоение сознания героев переданы через символику образов и деталей. Хлудову постоянно являются столбы с повешенными и казнённый вестовой Крапилин, с которым, как с живым, он постоянно ведёт разговор, пытаясь оправдаться. Срубова после массовых расстрелов преследует ощущение несмываемой грязи и запах крови, и уже непонятно, на самом деле или только в больном мозгу чекиста возникают кровавые пятна на полу его кабинета. Герои Г.Газданова («Вечер у Клэр»), В.Набокова («Машенька») расплатились за свой выбор потерей исторических корней, устойчивости бытия.

Человек на «железном сквозняке» жизни, вне России, вне дома, в мире, где «всё казалось не так поставленным, непрочным, перевёрнутым, как в зеркале» — так, трансформируя тип «лишнего человека», откликается Набоков на крах бытия, переживаемый эмиграцией.

Но, запечатлев трагедийный разлом жизни в революционную эпоху, писатели не могли не размышлять над вопросом «что дальше?». Ответ можно найти в финалах произведений 1920-х годов. Первая книга трилогии А.Толстого «Хождение по мукам» (роман «Сёстры») рисует знаменательную сцену чтения героями книги о Великой Смуте в истории России. Не отрицание прошлого, а уроки истории придают им силу, стойкость и уверенность в возможности всё преодолеть, как уже не раз случалось с Россией. Отрицая утверждение «Россия пропала!», Иван Телегин формулирует убедительный в своей простоте и искренности вывод: «И теперь не пропадём. <.> Уезд от нас останется, — и оттуда пойдёт Русская земля.»

Эта вера в возможность победы добра над злом, основанная на понимании неистребимости жизненных сил народа, звучит во многих произведениях 1920-х годов. Пафос «Несвоевременных мыслей» М.Горького — в его «социальном оптимизме», утверждении великой преобразующей силы творчества, высокой миссии культуры. Мир обновляющейся природы и извечного крестьянского труда по- новому открывается оставшимся в живых после тяжёлых боёв героям романов А.Фадеева («Разгром») и М.Шолохова («Тихий Дон»). Тоску по живому, простому, человеческому разглядел в «кожаных куртках» Б.Пильняк. Прозвучавшее на сломе эпох утверждение самоценности жизни, «очарования» человека, которое не в силах разрушить историческая буря, стало весомым дополнением к общему выводу литературы о неразделимости судьбы человека, народа и России.

Для русского зарубежья духовной опорой, позволившей сохраниться, не растерять свою «русскость», стало православие. Литература в лице И.Шмелёва, Б.Зайцева создала художественный образ святой Руси. Сопоставив «Солнце мёртвых», «Богомолье» и «Лето Господне» И.Шмелёва, можно сделать вывод о постепенном (после пережитой трагедии) обретении писателем чувства истории. «Спутались все концы, все начала» («Солнце мёртвых») — «Я просыпаюсь...» («Лето Господне»). Естественное, размеренное, веками установленное течение русской жизни воссоздаётся в «Лете Господнем» в мельчайших деталях и подробностях. Определяющей при этом становится функция памяти, которая удерживает и передаёт будущему не просто ушедшее прошлое, но облик России исторической, православной.
В Советской России литература испытала серьёзное влияние богоборческих и атеистических настроений. Но всему вопреки как неотменимый нравственный закон были восприняты писателями вечные истины Священного Писания. С ними соотносились реалии «сбывшегося Апокалипсиса» — братоубийственной Гражданской войны. «Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме...» — поставит слова из Библии в качестве эпиграфа к повести «Конь вороной» В.Ропшин.

«В годину смуты и разврата / Не осудите, братья, брата» - будет написано вязью славянского письма на навесе часовни, вставшей над могилой одного из героев М.Шолохова (финал второй книги романа «Тихий Дон»). Выход из истории в вечность, в сакральное пространство (крест Владимира, чтение Библии) в самой сердцевине трагедии даёт надежду героям романа Булгакова «Белая гвардия». Литература утверждала в качестве приоритетных нравственные законы жизни, и в этом состоит её «несвоевременная» и в высшей степени актуальная, выстраданная всей нелёгкой историей мысль.

ТРУБИНА Людмила Александровна, доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой русской литературы МПГУ