Мамонтов С. Абрамцево С. Т. Аксакова

 
Не мало сотен верст отделяет первопрестольную Москву от привольного Уфимского края, где протекли детские годы Багрова внука, Сергея Тимофеевича Аксакова. На склоне дней, при тогдашних путях сообщения, поездки в родные Палестины стали почти невозможны для маститого писателя, да и Москва сороковых годов своими общественными, научными и литературными интересами притягивала как самого старика, так и сыновей его. Годы однако не уменьшили в Сергее Тимофеевиче его исконной любви к природе, русской деревне и в особенности к ужению рыбы. Любовь эта и навела его на мысль купить имение поблизости от столицы.

Еще до рождения Сергея Тимофеевича, дедушка его, известный Степан Михайлович, мечтая иметь первенца-внука, советовал своей молодой невестке молиться преподобному Сергию о даровании сына и тогда же дал обет окрестить ребенка именем угодника.

Таким образом Сергей Тимофеевич с самого рождения находился как бы под особым покровительством Радонежского чудотворца и всегда тяготел к его обители. И вот, когда вопрос о приобретении подмосковной был решен утвердительно, старик стал прежде всего подыскивать ее по соседству с Троицкой лаврой, тем более, что окрестности этого монастыря издавна славятся своей живописностью. Подходящим имением оказалось Абрамцево с небольшими деревнями Мутовками и Быковым, отстоящее в 12 верстах от лавры, в 3 верстах от Хотьковского девичьего монастыря и расположенное на гористом берегу извилистой речки Вори. Пишущий эти строки помнит Абрамцево таким, каким оно было куплено нынешним владельцем у вдовы Аксакова в 70-х годах прошлого столетия. Это была типичная дореформенная усадьба помещика средней руки. Впрочем, и до сих пор общий характер Абрамцева изменился мало, а дом поддерживается в том самом виде, как его знали Гоголь, Загоскин, Тургенев, Щепкин и многие другие близкие русскому сердцу люди.

От Хотькова и полотна Ярославской ж. д к Абрамцеву ведет через старый еловый лес прямая просека. Частый ельник выпирает на самую дорогу, и потому лес, несмотря на малую площадь, им занимаемую, кажется дремучим.

Самый абрамцевский дом становится виден с середины лесной просеки. Он стоит на крутом взгорье по ту сторону широкой лощины, образуемой течением Вори. Красная крыша ярко горит среди окружающей зелени лип и берез.

По крутому скату вы спускаетесь к мосту, и речка сразу привлекает ваше внимание своей уютностью. Другое выражение для нее трудно подобрать. Подпруженная ниже плотиной, Воря течет медленно и кажется полноводной. Подернутая кувшинками и травами, глубокая, ключевая вода просвечивает зеленоватым цветом. Стрекозы снуют над осокой, и резвые серебряные уклейки стаями мечутся на тихой поверхности... Ольхи, лозняк, и сухие коряги с обрывистых берегов склоняются к самой реке, скрывая от глаз наблюдателя неожиданные заводи и повороты русла.

Выше, по крутому яру, громоздятся над рекой темные, косматые ели. В самые жаркие дни на берегах Вори, в тени деревьев, бывает прохладно, а температура воды ее никогда не превышает 13-14 градусов. Каждая заводь Вори, каждый омуток, каждая отмель белого песочка напоминают об авторе «Записок об ужении рыбы», и вам становится понятным, что именно на этой уютной Воре Аксаков мог так поэтично и подробно описать все прелести своей любимой охоты.

Абрамцево стоит на высоком берегу, сходящем к реке уступами, на которых разбит сад и тенистый старинный парк. Самый дом простой русской архитектуры, с мезонином, выкрашенный по тесу в серую краску, построен не менее ста лет назад из такого леса, для которого не существует времени. Как он стоял при Аксакове, так и стоит и теперь, переменив за свою вековую жизнь разве только обшивку, крышу и другие несущественные части. С широкой террасы, обращенной в сторону реки, прежде открывался через просеку вид на белые храмы Хотькова монастыря, на которые в погожие дни молилась после трапезы аксаковская семья. Теперь просека заросла и храмов не видно правой стороны, версты на две, змеится по лощине, среди своих зеленых зарослей и болотистых луговин, Воря. Но и тут простор ее преграждает незнакомая Аксаковым железнодорожная насыпь, непрошено пересекающая поле зрения.

С другой стороны дома, за широким двором, в черте самой усадьбы, лежат один за другим два маленькие пруда-сажалки. В них до наших дней водятся потомки тех самых карасей, которых уживал, не выходя, так сказать, из дома, престарелый Сергей Тимофеевич. Приходится удивляться, каким образом на высоком холме, занимаемом усадьбой, удерживается круглый год в незначительных углублениях почвы сравнительно чистая вода, дающая приют хотя бы такой уживчивой рыбе, как караси. Впрочем, во всем абрамцевском имении земля очень глинистая и дождевая вода просыхает медленно даже в знойную летнюю пору.

С западной стороны к усадьбе примыкает липовый сад, некогда представлявший правильную сеть пересекавшихся аллей, - один из тех садов, которые в первой половине XIX столетия составляли неотъемлемую принадлежность и справедливую гордость всех зажиточных дворянских гнезд средней России, садов, по липовым аллеям которых мечтательно прогуливались Наташи Ростовы, Татьяны Ларины, Лизы Калитины и другие героини нашей «дворянской» литературы.

В абрамцевском саду половина лип погибла от старости, но заботливая рука на место прежних великанов сажает молодые деревья. В 80-х годах в черте сада построена церковь, сооружала эту церковь своими трудами группа художников с Васнецовым, Поленовым и Репиным во главе.

В мезонине абрамцевского дома есть комната, до сих пор носящая название Гоголевской. Здесь, гостя у Аксакова, жил и работал Н. В. Гоголь. Комната просторная, с двумя окнами, выходящими на широкий двор, пруды и старый дубовый лес, покрывающий противоположную возвышенность.

Лет 25 тому назад в Абрамцеве доживал свой век старичок Ефим Максимыч, бывший крепостным камердинером Сергея Тимофеевича Аксакова. Это был человек старого закала, каких теперь уже не найдешь на белом свете. Невысокий, коренастый, плотный, с черными, несмотря на преклонный возраст, волосами, Максимыч в молодости был вывезен барином из Нового Аксакова (Багрова) нынешней Самарской губернии и любил прихвастнуть своей бодростью и силой. Одет он был всегда в длинный черный сюртук, бороду брил и говорил большею частью в шутливом тоне, лукаво посматривая из-под нависших бровей маленькими серыми глазками. Вот что рассказывал Максимыч о жизни Сергея Тимофеевича Аксакова в Абрамцеве.

«Барин-то уже стары были, как  в  это имение переехали. Охотой ружейной не под силу им  уже  было  заниматься,  так  они рыбку и удили,  когда на  Воре,  и когда и здесь на пруду на ближайшем. Идут это,  бывало,  Сергей Тимофеевич с длинным, предчинным чубуком - в чубуке сигарка дымится; на глазах у них зеленый зонтик из тафты надет,  который они от слабости глаз носили, а я за ними кресло ихнее  складное тащу, удочки  и всякую снасть. Сядут на бережку удить, я им червячков насаживаю, рыбу с крючка снимаю, и все это молча, чтобы рыбы не пугать.

Строго они к рыболовному делу относились, настоящий были охотник; в дождик иной раз и то под зонтиком уживали. На пруду здесь, бывало, Сергей Тимофеевич одних карасиков да гольцов потаскивали, а на речку всегда Константин Сергеевич с папашей ходили, - одного родителя никогда не отпускали,  такая уж в них сыновняя привязанность была.

Любил тоже наш старый барин грибы собирать. Уедут, бывало, с утра со всеми гостями в монастырский лес, что за рекою, и до самого обеда по лесу ходят и аукаются. Сергей Тимофеевич наш даже по грибы с трубкой своей длинной и с глазным зонтиком ходил;  а грибов в те времена по нашим местам страсть сколько было, не то что теперь.  Целыми возами домой привозили.

Гостил у нас как-то господин Гоголь, Николай Васильевич, и тоже по грибы с господами отправился. И нашел Николай Васильевич такой диковинный белый гриб, какого раньше никто и не видывал. Шапка на грибе аккуратная, как быть полагается, а корешок длинный да извилистый, словно змея какая. Портрет даже тогда Николай Васильевич с этого диковинного гриба красками написал и у Константина Сергеевича в кабинете на стенку повесил.

Часто и подолгу у нас господин Гоголь гостил и даже свои сочинения писал на верху  в комнате,  что  во двор  выходит. А через коридор напротив Константин Сергеевич тогда жили. Молчаливый  вообще  человек  был  Николай Васильевич и редко на него веселость находила. Зато уж коли найдет, бывало, такой  стих, так прямо удержу ему нет. Сядут в зале за фортепиано с земляком своим, господином Максимовичем, и целый вечер свои малороссийские песни поют. Николай-то Васильевич иной раз до того разойдется, что среди залы вприсядку  пустится, ногой притоптывает и поет.  И господа на него радуются, потому что уж очень любили его все.

Еще вот что помню. Зимою дело было, и гостил у нас в Абрамцеве Николай Васильевич Гоголь, да Щепкин Михаиле Семенович, что на Императорском театре играл.  И собирались они вместе в Москву ехать, а меня барыня тоже с ними с поручением  послали. Дорогу после оттепели морозом хватило, и по закраинам здоровые раскаты образовались. Вот не успели мы до Яснушки доехать, где дорога к мосту под гору идет  сани-то у нас раскатились да с размаху  в  бок  и ударились. Михайло Семеныч, - толстый, круглый он  был, - из  саней  выкатился  и в  сугробе  увяз, а Николай Васильевич, легонький да худенький, за грядку удержался и ну хохотать, да так, что и мы с кучером подхватили, удержаться не мог ли  Михайло Семеныч в тяжелой шубе из сугроба вылезти не может, барахтается и ругается на чем свет стоит, а мы, на Николая Васильевича глядя, хохочем и остановиться не можем. Потом уж только с собой совладели и господина Щепкина из снега вызволили".

Умер Максимыч в 1885 году, и вместе с ним ушли в могилу и  живые подробности о жизни Аксаковых в Абрамцеве.

О любви С Т Аксакова к ужению рыбы ярко свидетельствует стихотворное его послание к А. Н. Майкову, написанное в Абрамцеве в октябре 1857 года, т. е. на самом закате таланта и сил автора. В стихотворении прекрасно обрисована речка Воря. Вот оно целиком.
 
Опять дожди, опять туманы,
И листопад, и голый лес,
И потемневшие поляны,
И низкий  серый свод небес
Опять осенняя погода,
Но мягкой влажности полна,
Мне сердце веселит она
Люблю я это время года.
Люблю я звонкий свист синицы,
Скрип снегирей в моих кустах
И белые гусей станицы
На изумрудных озимях
Люблю я зонтиком прикрытый,
В речном изгибе под кустом,
Сидеть от ветра под защитой,
Согретый теплым зипуном.
Сидеть и ждать с терпеньем странным
Закинув удочки мои
В зеленоватые струи
В глубь Вори тихой и неясной.
Глаз не спуская с поплавка -
Хоть он лежит без измененья
Но вдруг чуть видное движенье,-
И вздрогнет сердце рыбака
И вот он, окунь благородный
Прельстясь огромным червяком,
Подплыл широко и свободно,
С разинутым широким ртом,
И, проглотив насадку смело,
Все поволок на дно реки.
Здесь рыбаку настало дело
И я движением руки
Проворно рыбу подсекаю,
Влеку из глубины речной
И на берег ее бросаю
Далеко за моей спиной.
Но окуни у нас не диво
Люблю ершей осенний клев,
Берут они не вдруг, не живо,
Но я без скуки ждать готов.
Трясется поплавок-терпенье
Идут кружочки-пустяки.
Пусть погрузит  мне наслажденье
Ерша тащить со дна реки
Весь растопыренный, сердитый,
Упорно лезет из воды
Густою слизью ерш покрытый
Поднявши иглы для защиты
Но нет спасенья от беды.
Теперь не то внезапной хвори
Я жертвой стал, что знаем мы
Гляжу на берега я Вори
В окно как пленник из тюрьмы
Прошло и теплое ненастье
Сковал мороз поверхность вод-
И грустно мне 
Мое участье
Уже Москва к себе зовет
Опять прощай уединенье,
Бесплоден летний быт досуг
И недоступно вдохновенье
Как быть? Я не люблю докук
Прощайте ж, горы и овраги,
Воды и леса красота
Прощайте вы мои «коряги»,
Мои «Ершовые места».
1917