Распопин «ОБЩЕДОСТУПНАЯ БИБЛИОТЕЧКА» НОВОСИБИРСКОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА «СВИНЬИН
Книги же издательство выпускает самые разные: от поэтических сборников и классического литературоведения (в августовском выпуске нашего журнала опубликована рецензия на великолепный и до этой акции издательства почти неизвестный русскоязычному читателю труд Д. П. Святополка-Мирского «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год») до мемуаров и фантастики. И среди них отнюдь не преобладают количественно тексты друзей и родственников издателя, а равно и новосибирские писатели как таковые. (Хотя ставка, разумеется, делается на талантливых наших земляков. Последнее - на заметку честолюбивой одаренной молодежи.) Этот давно известный факт – в Новосибирске с писателями дело плохо – никоим образом, однако, не сказывается на деятельности издательства. По всей вероятности, истина заключается в том, что в Новосибирске дело плохо (было и есть) с писателями среди членов союза. Но не будем отвлекаться. Отличительная черта книг, вышедших в издательстве «Свиньин и сыновья», не столько, может быть, читабельность (хотя она-то, как правило, наличествует), или уникальный интеллект авторов, или даже яркий их литературный талант, сколько, пожалуй, «дум высокое стремленье». Обо многих ли сегодняшних книгах, авторах, издателях скажешь подобное, не покривив душой?..
Владимир Федорович Свиньин регулярно знакомит вашего рецензента с новыми изданиями и издательскими планами. Только в самое последнее время «Свиньин и сыновья» вынесли на суд читателей несколько интереснейших книг, написанных и классиками, и современниками. К первой группе следует отнести до сих пор не издававшуюся на русском языке повесть популярнейшего и загадочнейшего автора приключенческих романов Бруно Травена «Корабль мертвых» (перевод Г.М. Прашкевича) и солидный, почти академический том «Знаменитые неизвестные. Антология одного стихотворения», составители которого В. Свиньин и К. Осеев проделали огромную работу, собрав все возможные фактические данные о забытых поэтах, чьи стихи и песни мы знаем как народные. Впрочем, о «Знаменитых неизвестных» мы поговорим в другой раз, как, скорее всего, и еще об одной книге, которая пока лишь составляется. Приоткрою чуть-чуть издательский секрет – речь об издании совершенно уникальном, подробнейшим образом рассказывающем об истории Сталинской премии… Вторая группа представлена своего рода историко-литературоведческим детективом одесситки Елены Каракиной «По следам «Юго-Запада» «, повествующем о знаменитой одесской литературной школе (Багрицкий, Бабель, Олеша, Катаев и др. классики советской литературы), а также сборником рассказов томича Владимира Шкаликова «Мандариновый сад».
Завершая затянувшееся предисловие, сообщу читателям: почти все книги, вышедшие в издательстве «Свиньин и сыновья», пока еще можно приобрести в книжных магазинах города или заказать в книжном центре «Дикси» по ценам, не зашкаливающим за разумные пределы.
Далее – рассказ о четырех книжечках карманного формата, вошедших в серию «Общедоступная библиотечка».
Ким Цын Сон. Пылающие листья: Стихи. Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2005. - 56 с.
Серия «Общедоступная библиотечка» представляет книжки карманного формата самых разных, профессиональных и непрофессиональных, авторов. Все книжки выходят в ламинированных твердых переплетах и стоят очень недорого, примерно 30 рублей за экземпляр. Вероятно, потому (помимо того, что рассчитана на самого широкого читателя) серия и названа общедоступной. На сегодняшний день в ней вышли произведения фантастов Г. Прашкевича и Б. Штерна, мемуары участника Великой Отечественной войны Г. Токарева, документальные и в то же время неожиданно проникнутые философским лиризмом записки патологоанатома Г. Юрьева, первая часть большой поэмы в прозе Т. Янушевич «Мифология детства», отсылающая читателя, с одной стороны, к наиболее проникновенным повестям русских писателей о детстве, с другой - стилистическим и образным строем напоминающая прозу Цветаевой и (несколько неожиданно) «Историю крестиков» Вознесенского, наконец, сборничек стихотворных миниатюр корейского советского поэта Ким Цын Сона, переведенных Г. Прашкевичем и В. Горбенко.
С этой книжечки и начну, поскольку и некоторые стихотворения мне понравились, и сам тип личности покойного уже поэта оказался близок.
Из предисловия к сборнику, написанного также Геннадием Прашкевичем, можно узнать о нелегкой судьбе Ким Цын Сона, с десятилетнего возраста оставшегося круглым сиротой, затем разделившего участь переселяемых Сталиным народов, однако благодаря личному мужеству и таланту, а еще, наверное, случайной улыбке судьбы, сумевшего получить высшее педагогическое образование и взрастить в себе профессионального, причем издаваемого, писателя и журналиста. К сожалению, истинным поэтам - а Ким Цын Сон, по-видимому, был таковым - судьба улыбается редко и недолго. Изгнанный после острой газетной публикации из журналистики, да и из литературы вообще, поэт вынужден был устроиться завхозом в столовую. Впрочем, для советского литератора сие - тоже явление не исключительное: сколько их (и каких!) зарабатывали на жизнь в котельнях и дворницких!..
Из предисловия же ясно и то, что переводчик с автором были дружны долгие годы, и то, что маленькая книжка «Пылающие листья», вмещающая в себя целую человеческую судьбу, есть, кроме того, дань светлой памяти Г.М. Прашкевича - другу и поэту. Более того, философскую лирику Ким Цын Сона, как траурная рамка, обрамляют два стихотворных реквиема от переводчика, по философичности, пожалуй, почти не уступающие (особенно завершающее книжку) мучительным раздумьям корейского поэта.
Разумеется, не зная языка оригинала, невозможно сколько-нибудь точно охарактеризовать поэтику Ким Цын Сона. Можно говорить о поэте лишь в общем, да и не столько, конечно, о самом поэте, сколько о переводчике. Это - общая беда: поэзия непереводима. Ее можно лишь лучше или хуже пересказать. Либо переписать заново. Но то будет сочинение по мотивам.
Опять же трудно сказать, насколько близки переводы Г. Прашкевича к оригинальным стихам корейского поэта. Скорее всего, это именно сочинение по мотивам, поскольку сомнительно, что Геннадий Мартович в необходимом объеме владеет корейским языком, а, кроме того, восточные стихи вообще не пишутся - скорее рисуются, несколькими иероглифами, в которых каллиграфия и цвет чернил зачастую не менее значительны, нежели высказанные мысль или чувство.
Но если с новогодней елки снять все украшения, сласти и игрушки, она, и перестав быть новогодней, все-таки останется елкой - деревом, которое ни с каким другим не спутаешь. Вы правильно поняли, читатель: я хочу сказать, что не все поэты непереводимы. Непереводимы априори - только гениальные «божьи дудки». Те же, чьим пером движут воля, мысль и боль, доступны на всех языках. Пусть и в скромном, непраздничном облике, то есть одним только содержанием. Именно таким, непраздничным, умным, страдающим, волевым - а значит настоящим и особенно нужным в трудную минуту - он и предстает перед нами, покойный и доселе почти неизвестный широкому читателю поэт чужого языка и родной земли.
Потому, не пускаясь в натужный и более чем приблизительный анализ художественного текста, просто процитирую тронувшие мое сердце миниатюры. Но прежде скажу от себя (и, надеюсь, от вас - авансом) спасибо переводчикам и издателю, приведшим в наш дом надежного друга и открывшим читателю, может быть, и не великого, но настоящего поэта.
***
Любовь сведет нас
и умчится,
и не подскажет –
ждать или не ждать.
Но стоит даже на день
разлучиться - является опять.
***
На вершине горы скалистой
я стою, дрожа от восторга.
Близость черной бездонной бездны
поднимает меня, как крылья.
Улечу в голубое небо! -
а рука
мох зеленый гладит.
***
Жаждущий роет колодец.
Жаждущий ищет воду.
Но если он видеть не хочет
жажду всего народа,
станет могилой колодец.
***
Как тогда я взволнован, о, море!
Тридцать лет для тебя
что за срок?
Только вот...
кожу сморщило время,
валуны превратило в песок.
Г. Юрьев. Записки провинциального патологоанатома. Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2005. - 190 с.
Каков поток его сознания, того самого человека, идущего по проселочной дороге? Что лежит в его потертом портфеле - стетоскоп или, может быть, потрепанный томик «Философии общего дела» Николая Федорова? Вот всего лишь одна цитата:
«Скрипящий автобус с резиновой гармонью в середине тащит меня на работу. Пикассо, неудовлетворенный плоскостью холста, пытался в кубизме передать целостный, телесный облик человека. Он, вероятно, закрывал глаза и вспоминал объятия любви. Отсюда его бабы с грудями и ляжками на переднем плане.
Но это - тело. А душа видна в хороших русских портретах, там видно и прошлое, и настоящее, и будущее человека. Каким вспоминаем мы ушедшего навсегда человека? Конечно, целиком, вне возраста, всего и во всех проявлениях. И в этой кристаллизации образа есть приближение к пониманию души - предтеча воображения. Восстать из праха мы должны преображенными. Но уже сейчас, в памяти, ушедшие посещают нас преображенными. В миру, для глаз эта мысль лучше выражена в иконах.
Ну каким надо быть слепым, тупым человеком, чтобы сказать, глядя на Владимирскую Матерь Божию: «Вижу грустную пожилую женщину»? А ведь это писано самим апостолом Лукой на доске стола, за которым они сидели с Марией. На иконе она и тот ребенок, что танцевал в алтаре, и застенчивая отроковица, и мать, знающая о грядущей судьбе сына. Это и есть образ - в некотором смысле временной кубизм. Куда там Пикассо до Луки, до Рублева» (С. 82 - 83).
«Записки провинциального патологоанатома», разумеется, продолжают начатое в ранних книжках Вересаева и Булгакова - это очевидно любому грамотному человеку, даже и обывателю, к которому, согласно издательской аннотации, обращается Г. Юрьев. Но и это тоже своего рода кокетство: настоящий обыватель либо ничего не читает, либо читает Донцову и Злотникова, а вовсе не Вересаева. И уж тем более - не Монтеня, от которого, собственно говоря, берет начало жанр эссеистики - вольных житейских размышлений и философствований у камина. И «Записки провинциального патологоанатома» - не что иное, как новые «Опыты», с поправкой на уже упомянутых Вересаева и Булгакова.
Вроде бы рассказывая о тех или иных врачебных и патологоанатомических казусах, имевших место в его профессиональной практике, Г. Юрьев на самом-то деле размышляет, что называется, обо всем на свете: о погоде и сибирской природе, о вечной неустроенности быта человека, вынужденного полжизни проводить в командировках, а равно и о странном, нелепом, канувшем и потому, быть может, милом (пушкинское «Что пройдет - то будет мило») нашем общем советском бытии, о своей молодости, которой тоже больше нет, о живописи и литературе, о происхождении слов, о дикости строя и приспособляемости человека к любой дикости, о безбожии и вере, уживающихся в каждом из нас, о людских телах, покинутых душами, и об одухотворенности икон, о лицах, лицах, лицах, живых, мертвых, книжных, реальных и библейских, прокручивающихся в памяти, как в калейдоскопе: были?.. не были?..
Читая эту маленькую книжку - вероятно, фрагмент более объемного труда - я не раз отмечал шероховатости изложения, стилистические перебои, как бы наскоро сшитые друг с другом куски разнородных текстов: то поспешные записи для себя, то криминальные истории в расчете на обывателя, то вдохновенные, почти поэтические, мастерски написанные пассажи о том, что дорого автору в мирах Божественном и искусственном... Тоже ведь своего рода калейдоскоп: не нравится выпавший узор - пропусти. А прочитав до конца, почувствовал, что еще вернусь к ней - не ради художественного удовольствия (автор, быть может, и кокетничает-то потому, что понимает: не Вересаев он и не Булгаков), а ради встречи с полюбившимся собеседником, который в маленькой своей книжке рассказал о многом, а прежде всего о себе, но о еще большем - и прежде всего о себе - умолчал.
Не расскажет ли при следующей встрече?
Штерн Б. Второе июля четвертого года. Новейшие материалы к биографии Антона П. Чехова. Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2005. - 88 с.
Итак, что же произошло второго июля? Кто помнит, господа?.. То-то вот и оно, что мало кто помнит. А все почему? А вот почему...
В реальной истории второго июля 1904 года умер последний великий русский писатель и, может быть, первый (а то и вообще - единственный) отечественный демократ Антон Павлович Чехов. Детей у Антона Павловича, как известно, не было, и, стало быть, ни его литературный дар, ни истинно демократические принципы унаследовать оказалось некому. С тех пор так вот и живем уже столетие - без классиков, но под батьками. О чем, в сущности, и говорится (но не рассказывается) в книжке Штерна.
Рассказывается же в штерновой книжке, чей подзаголовок (или, наоборот, эпиграф - как вам это понравится?) гласит: «Пособие для англичан, изучающих русский язык, и для русских, не изучавших русскую литературу», - об английском писателе Сомерсете Моэме, который написал вторую подробную биографию А.П. Чехова на английском языке (первую же написал тоже ихний Дэвид Магаршак - видать, внучатый племянник нашенского Маршака Самуиловича). По Моэму этому выходит, что все наши учебники (в том числе и написанные для продвинутых старшеклассников из Царскосельских и просто сельских лицеев и гимназий) испокон веку нам врут, и Чехов Антон Павлович не помирал в 1904 г. от туберкулеза, а, наоборот, приняв на грудь стопарь медицинского спирта (за отсутствием золотого, как небо, Аи, выхлестанного до последней капли трагическим тенором эпохи), стряхнул с души осенние сумерки Чайковского и Левитана, зевнул, повернулся на диване лицом от стены и... сказал: «Фигу им всем, Ольга Леонардовна (или, может, не Ольга Леонардовна, а Лика Мизиновна, или просто Маша), будем, батенька, жить!»
И стал жить. А помер в это время, 2 июля 904 г., другой туберкулезник и пьяница горький - известный как буревестник революции. Отчего и КП (бэ) и КГ (бэ же) сильно не досчитались финансовых средств да к тому же потеряли по дороге к подрыву храма Ильича-первого (а второй и вовсе, похоже, не родился) - потому что он, натурально, не произвел на Антон Палыча ни малейшего впечатления. Оттого, вероятно, что Чехов был рыбак, а Ильич - шушенский Дерсу Узловатый - наоборот, охотник. А у охотников, как опять-таки всем известно, решительно никакого творческого воображения не имеется - одни шкуры на полу непропылесосенные. Вот.
Ну а если ты, будь хоть семи пядей во лбу, вечно живой и тому подобная прочая, если ты, говорю, не понравился Нобелевскому лауреату Антон Палычу, после смерти (в одна тыща девятьсот десятом году от Р.Х.) Толстого Льва Н., воцарившемуся уж совершенно безраздельно и над местными пьербоборыкиными, и над всеми прочими роменроллануелсовыми, - то дело твое швах. И точка. Помирать тебе (мама немка, папа училка, сам - юрист) без покаяния перед сухоруким. Последний же - тоже не рыбак, и потому, хоть дело их правое, и они таки победили (но не Чехова!), однако, по Моэму, советская власть плюс электрификация благодаря мудрому серокардинальному руководству Антона П. Чехова изначально обрели человеческое лицо Кирова. Он был рыбак и, кирнув, они с последним классиком нередко славно проводили время, разглядывая над рядами удочек белые мачты на рейде и в дымке морской города.
Прожив во славе и довольстве после рокового 1904-го еще четыре десятка лет, дотянув до решительного перелома в нашу пользу во Второй мировой, последний классик почил в бозе 2 июля 1944, как раз накануне исторической встречи в его ялтинской вотчине Кирова, Рузвельта и Черчилля, собравшихся, естественно, для того, чтобы это дело перекурить и затем, поскольку в Беловежской пуще еще ж таки похаживали фашистские недобитки, именно здесь, в виду известной на весь мир писательской дачи, при свете маяка над волною, под шумок свернуть побеждающее дело имени площади Маркса в каждом советском городе. Не дожидаясь выхода из самолета Бориса Николаевича.
***
На самом деле в книжке Б. Штерна «Второе июля 1094 года» все это рассказано намного смешнее (да и намного серьезнее) и лишь не намного длиннее. На редкость получилась у него симпатичная история. И, на мой взгляд, не так чтоб уж и вовсе альтернативная. Хорошая фантастика ведь и вообще и не сказка, и не ложь, а как раз то, что между ними, - намек.
Токарев Г.Ф. Вести дневник на фронте запрещалось: Мемуары. Новосибирск: Изд-во «Свиньин и сыновья», 2005. - 234 с.
Чем же они интересны, ведь автор не полководец и не зэк, да и не писатель вовсе? Текст не содержит никаких батальных подробностей и тем более - литературных тонкостей. Книжка эта... да что лукавить, и не книжка вовсе, а страницами порывистое, страницами однообразное и скучноватое перечисление событий одной, совершенно обыкновенной жизни, изложенное чуть подредактированным издателями разговорным языком (таким, то есть, какой возникает, когда рассказчик - не писатель - пытается записать на бумаге то, что он с успехом излагает близким за столом). Несмотря на то, книжка ветерана войны и труда Геннадия Федоровича Токарева (1913 - 2001) действительно интересна. Интересна постольку, поскольку вообще «людей неинтересных в мире нет» (Евтушенко), поскольку рассказывает без претензий и утайки про своего автора, а значит и про нас с вами, ведь «вышли мы все из народа», сколько бы иные ни пытались сегодня кичиться вновь приобретенным старинным родословием.
Иными словами, перед нами судьба реального человека, а коль скоро человек живет в миру, то и - судьба мира. Нашего. Прошлого. Навсегда ушедшего. С печальными подробностями бытия и милыми (а для кого и ужасающими) мелочами житья. Жизнь обыкновенных людей, которых общая мировая судьба порой заставляет сделаться героями, собственно, и складывается из мелочей, из подробностей. Где родился, как учился, где служил, к кому возвратился, как устроился в родном городе после армии, как строился родной город с твоей помощью, как защищал ты свою - и страны - честь и свободу, коли выпала на твою долю такая необходимость.
Читая обо всех этих житейских вещах, не только близко знакомишься с конкретным, лишь на поверхностный взгляд не слишком примечательным, но, по сути, безусловно, значительным человеком, не только получаешь реальное представление о повседневной жизни твоих предшественников и твоего города, но и узнаёшь нечто очень важное о самом себе, ведь рассказчик по возрасту и происхождению вполне мог бы быть твоим родным дедом. Он, рассказчик, и работал, и воевал так же честно, как твой дед, просто ему посчастливилось вернуться. И рассказать. О том, как служил на Дальнем Востоке и строил легендарный Комсомольск, о том, каким видел Новосибирск, возвращаясь после армии и после войны (кто из нас, родившихся после войны, знает, например, что было в 41 году на месте Центрального рынка?), о том, как - строитель по профессии! - разрушал здания и сооружения, освобождая родину от врага. «Часто спрашивают, страшно ли бывает в бою. Я бы ответил: временами - да. Бой в наступлении бывает скоротечным. А дел столько, что для страха нет времени. После боя даже трудно бывает восстановить в памяти все детали его. Но до боя состояние тревожное. Гнетет неизвестность: как все сложится, как все будет».
Но ведь неизвестность гнетет человека (если он, конечно, порядочный человек) не только на войне. Так уж наша жизнь устроена: завтра может и не быть, или будет вдруг таким, что лучше бы его и не было. Как лучше бы не было военного вчера. Именно потому о нем, вчерашнем лихолетье, и вспоминают в мирном сегодня. Именно потому никогда и не перестанут вспоминать: пусть «время мое миновало», но память жива!.. А мы - мы не перестанем, не должны, не имеем права перестать чтить, читать, вспоминать «с благодарностию - были» тех, для кого завтра уже не наступит. Ведь только благодаря им у нас с вами есть, пусть трудное и тревожное, но свободное, наше собственное сегодня.
В.Н. Распопин, педагог дополнительного образования высшей квалификационной категории гимназии № 1
Достоевский 
Симонов Константин Михайлович