Светлосанов В. Двенадцать переводов

 

Уистен Оден

Осенняя песенка

Нескончаем листопад,
беспробудно няньки спят;
грустной сказке нет конца,
и коляски катятся.

Шепчет в тишине сосед,
счастья не было –  и нет;
на коленях стынут руки
от бездействия и скуки.

Сотни замертво упали,
колею утрамбовали;
частокол воздетых рук,
нет живой души вокруг.

В чаще леса тщетно ищет
тощий тролль насущной пищи;
птица певчая молчит,
херувим не прилетит.

Неприступна, холодна,
впереди гора видна;
белый ледяной поток
всех благословить бы мог.

Тед Хьюз

Ветер

Всю ночь в неспокойном море плывущий дом,
холмы и деревья, стонущие во мгле,
разнузданные ветра за ночным окном,
шальным табуном летящие по земле
 
до самой зари; когда рассеялся мрак,
холмы, казалось, бежали и не вернутся;
ветер, как бритва, а стекла дрожали, как
расширенные зрачки в глазах безумца.

В полдень я вышел из дома набрать угля.
Ветер навстречу - стены и те дрожали -
натиск его я чувствовал, видел я
эти холмы, которые клокотали
 
и раздувались, подобно шатрам, вдали,
рвущим канаты, чтобы скорей отчалить;
отчаянье против ветра летящей чайки,
которой крылья ничем помочь не могли.
 
Как хрупкая ваза, дом на сквозном ветру
вдребезги разлетится. Перед камином
в глубоких креслах мы,  как два пилигрима
среди пустыни, и пламя свою игру

не прекращает. Раскачивается дом
и словно дерево, шевелит корнями;
стекла звенят, трепещут в оконной раме,
ворочает камни за горизонтом гром.

Лошади
 
Я шел долиной в предрассветной мгле.
Все замерло, оцепенело –

И лист, и птица
схвачены морозом – все застыло;
 
И даже пар, идущий изо рта,
казался серым статуям подобен.
 
Но постепенно отступала мгла,
сползая вниз, в глубокие ложбины.

И я увидел десять лошадей,
стоящих неподвижно, словно камни.
 
Величественно высились они,
не издавая звука.

Я прошел.
Никто из них не фыркнул и не вздрогнул.

На сером фоне серые фигуры.

Я вслушивался, стоя на холме.
Крик кулика – и долгое безмолвье.
 
Рассвет все медлил. Вскоре поднялось
из бездны ослепительное солнце;
 
Лазурное – в разрывах облаков –
светилось небо, и мерцали звезды
 
Высокие.
Я стал спускаться вниз
 
с холма, по направленью к темным кущам, 
и вышел к лошадям. Они стояли
 
на том же месте, но уже лоснясь,        
купаясь в золотых потоках света;
 
на гривах иней утренний растаял,
хотя мороз по-прежнему был крепок.
 
Стояли – и никто из них не фыркнул,
никто из них не бил копытом землю;

их головы клонились к горизонту,
пылающему яркими лучами.
 
На многолюдных, шумных перекрестках
когда-нибудь я вспомню край пустынный,
 
крик кулика, и облака, и реки,
и долгое безмолвье горизонта.

 

Домашний кот

Весь день напролет спит этот кот
И драным ухом не поведет.
Вечные драки и многоженство –
все это знать о себе дает.

Поэтому спит до заката кот,
потом зеленые открывает
глаза-изумруды и, во весь рот,
клыки обнажив, широко зевает.

Бытует легенда, что некий кот
вцепился рыцарю прямо в шею.
Да так вцепился, что рыцарь тот
погиб, как мученик.– Кровь алеет

На камне в Банборо.– Этот кот
с любой дворнягой запанибрата;
за пояс всех этих псов заткнет;
они – ощипанные цыплята,

а он – чертовски живучий кот!
Заговорен от клыков и пули,
всегда он шкуру свою спасет.
Покуда совы глаз не сомкнули,

Кот колобродит. Блудливый кот
По крышам в лунную ночь блуждает.
Все спят, он что-то там замышляет,
Подкарауливает и ждет.

 

Минотавр

Стол, точней столешницу от буфета,
что в наследство от матери мне досталась
и хранила отметины всех событий,
ты сокрушила.

Молоток разнес эту память в щепки.
Этот стул, как и нервы твои, был шаток
в день, когда домой опоздал я к детям
минут на пятнадцать.

«Вот и отлично! – я крикнул. – Ломай все к черту!
В щепки круши! Гори все пламенем синим!
Все это вне стихов твоих существует».
И, после паузы, чуть поостыв, добавил:

«Строфы твои теперь найдут продолженье
в нашем с тобой разводе». Злорадный гоблин
пальцами щелкнул в темной пещерке уха.
Что привело к развязке?

Чертов конец веревки, клубок, который
твой несчастливый брак помог распутать,
завел и оставил двух детей малолетних
в глухом лабиринте;

ту, что тебя родила, довел до края,
отдал тебя чудовищу, над могилой
отца твоего и над твоей могилой
стонущему протяжно.

Алан Силлитоу

Творение

Он слов
на ветер
не бросал.
Он землю ножичком кромсал
и резал воду
по наитью,
Адама с Евой сотворил,
причем ее – с кровопролитьем.
 
Он потерял алмазам счет,
усеяв ими небосвод,
и начал мир вокруг оси вращаться.
Кто на ухо тогда шептал ему,
что надо делать, как и почему,
с чего должно Творение начаться?

Не спрашивай.
Уста он солнцем сжег
и выплюнул его – держать не мог.
Луна под ноги лезла, и (мой Бог!)
он от нее пинком освободился.

Конец Творенью. Можно на покой.
Со вздохом шею обмотал рекой
и удалился.

 

Филип Ларкин

Деревья

Деревья чувствуют весну
и новой шелестят листвой;
их вид, зелёный и живой,
вселяет в сердце скорбь одну.

Им расцветать, а нам стареть?
Так нет ведь –  и они умрут.
Годичным кольцам счет ведут
и знают – время зеленеть.

Шумят их кроны неспроста
весною новой, майским днём:
- Как будто сызнова живём,
сначала, с чистого листа!

 

Саймон Армитидж

Песня

В горах, на берегу реки,
я взял кусок кирпично-красной
коры и вырезал кораблик,
величиной с форель, не больше,
и наблюдал за ним, плывущим
и тонущим. И там, где он исчез,
дюйм серебристой плоти над водой
блеснул на солнце –  на одно мгновенье.

А ниже по теченью, за мостом,
собрал немного я травы пожухлой
и взял кремень, чтоб развести огонь.
И явора двойные семена,
похожие на маленький пропеллер,
сорвались с ветки, закружились
и оказались стрекозой, летящей
вниз по теченью –  в стелющейся дымке.

Потом – затерянный в ночи
дом у реки. И на тарелке рыба,
форель, чья розовая мякоть
коптилась перед тем, как я
её отведал. В этом суть вещей,
их предопределение и форма,
которая таится в именах.
Сокрытое проявится на солнце,
обещанное выпадет дождём.

 

Сойка

В саду все зеленело и цвело;
перед заходом солнца я повесил
сушиться платье мокрое твое,
нежно-зеленое, в лучах заката.

Я, помнится, тогда натер ладонь,
откручивая голыми руками.
в подвале вентиль. Помню хорошо
те дни, давно прошедшие, то время.

Как на равнине весельная лодка,
беспомощный птенец, расставив крылья,
пересекал тропинку возле дома.
Мы подняли его и рассмотрели

мышиный профиль с черными усами,
солидный зоб, коричневый наряд
с голубовато-серой окантовкой,
раскрытый клюв, и в нем продолговатый,

тончайший язычок, которым он,
как губкой, жадно впитывал прохладу.
Мы в тень перенесли его. Он тотчас
затрепетал, как мотылек, всем телом.

Я часто слышу, что первопричиной
возникновенья жизни на Земле
мог быть метеорит, упавший с неба,
что вспышка в атмосфере послужила

толчком к началу вечного движенья.
Но эта птица воплощеньем смерти
тогда нам показалась, – ни добить,
ни полюбить ее мы не могли.

 

Крик

Того мальчишки,
с кем ходил я в школу,
лица и даже имени

не помню. Мы испытывали с ним
пределы голоса:
он должен был кричать,

я должен был
дать знак издалека,
что он услышан.

Над парком крик летел – я поднял руку.
Невидимый,
кричал он очень громко

оттуда, где кончается дорога,
с холма, с высокой смотровой площадки –
я поднял руку.

Он канул ровно двадцать лет назад
на западе Австралии далекой –
приставил к нёбу ствол, спустил курок.

Мальчишка, чье лицо и даже имя
забылось, не кричи, тебя я слышу.

Фрэнк Даллаган

Скорость мрака

Как старый пес, продрогший до костей,
смерть рядом с ним легла на край кровати.
И, кажется, давно он свыкся с ней,
с ее дыханьем хрипловатым.

Телеэкран, мерцание его,
глаз потускневших не волнует.
Мир видимый не стоит ничего,
став темнотой, которая ворует

остаток света. Так звезда в ночи
взрывается и скорость развивает.
Часы стучат, но время здесь молчит,
его никто не замечает.

Как в омуте, здесь, в комнате глухой
особый дух безвременья и мрака.
Старик уводит время за собой.
У ног его лежит собака.

 

В окне гостиницы

Он за окном гостиницы; вот он
из чемодана достает одежду.

Ярко-оранжевый, должно быть, свитер.
Как спицы в колесе, над морем чайки

мелькают с шумом; на капот машины,
как мячик, прыгает котенок шустрый.

И, рук не вынимая из карманов,
остановился я – и наблюдаю.

Он все еще в гостиничном окне.
Я представляю, как широким шагом

идет по набережной он – и небо
синеет, и желтеют паруса.