Вокруг большого холста, висевшего в центре одного из залов, было непривычно тихо. Люди вглядывались в далекий мир старой Руси. Эта картина, размашисто в сочно написанная, была не очень похожа на своих соседок. Словно окно в самую гущу бытия народного было прорублено в стене, «Московская улица XVII века».

Автор будто услыхал весенний гул древнего города, поразился разноцветью костюмов, пестрой панораме народных типов... Прошел дождь (стоков не было), разбухшая, набрякшая земля не впитала влагу, и улица превратилась в реку. Бредут вброд молодые девицы, потупив очи, подобрав подол. Рядом гогочут загулявшие зеваки. Ноет нищий, прося подаяние. Смех, крики, бульканье воды, гомон грачей, кружащих над островерхой церквушкой, ржание коней — все сливается в своеобразную мелодию весенней сумятицы, какой-то очень точно увиденной и тонко прочувствованной правды жизни. Прекрасен колорит картины, построенный на сочетании коричневато-сизых колеров с яркими ударами пунцовых, алых цветов. Талантливая реалистическая манера письма, сочный язык станковой живописи, испытавшей на себе влияние импрессионизма (ведь в холсте чувствуется серебристый пленэрный холодок),— все это сделало холст выдающимся явлением.

Позже в «Истории живописи» Бенуа писал: «Московская улица» отличается чрезмерной резкостью и неприятной грубостью письма. Тем не менее должно признать, что на блестящей выставке журнала «Мир искусства» 1899 года эта картина Рябушкина занимала благодаря своей интересной задаче и совершенной своей непосредственности одно из самых видных и почетных мест».

К сожалению, мудрейший Александр Бенуа — творец изумительных иллюстраций и автор изысканных композиций, великолепный знаток истории искусств — не мог еще (повинуясь неумолимому правилу) вблизи рассмотреть весь масштаб того явления в нашей живописи, которое создал его малозаметный современник Рябушкин.

Ныне может показаться удивительным, что в «Истории живописи в XIX веке» Александр Бенуа среди более пятидесяти глав, посвященных русским художникам, не нашлось места хотя бы маленькой главке об Андрее Рябушкине, хотя к моменту создания «Истории» самобытное и яркое лицо этого живописца уже четко определилось. Но... так было. Первая монография «Рябушкин» появилась в серии книг под редакцией Игоря Грабаря вслед за «Врубелем», «Левитаном» и «Серовым», открывших цикл «Русские художники» в прекрасном издании Кнебель... Но время сделало свое. И сегодня мы видим, как сильно было влияние Рябушкина на творчество Бориса Кустодиева, Константина Юона, Александра Дейнеки, в произведениях которых (как, впрочем, и многих других) нашли отражение ощущение праздничной цветности и, главное, таинственное умение воссоздавать реальность события, порою ушедшего, с ошеломляющей достоверностью и красочной реальностью. Посмотрите па картину Дейнеки «Никитка — первый русский летун», и вы ощутите огромное влияние «школы Рябушкина», хотя, безусловно, сам Андрей Петрович при жизни и не мыслил, что найдет когда-то своих учеников и продолжателей.

Примечательно, что на сегодняшних наших больших и малых выставках встречаются полотна известных и молодых мастеров, где зримо ощущается воздействие ясного, жизнелюбивого, острокомпозиционно построенного искусства Рябушкина. Но вернемся на экспозицию «Мира искусства»... Недалеко от картины «Московская улица», в стороне от фланирующей публики стоял автор. Его тоненькая небольшая фигурка облечена в скромную отутюженную черную пару. Штиблеты старательно начищены. Лицо, бледное, с русой крестьянской бородкой, было взволнованно и печально. Художник казался таким странным и чужим в этой светской веселой кипени. Это Андрей Рябушкин. Ему тридцать восемь лет. Казалось, что успех «Московской улицы» должен был его радовать. Но никто, да и он сам, не знал, что до нежданной кончины оставались считанные годы. Однако, .может быть, предчувствие беды томило мастера. Друзья его вспоминали: «Становясь старше, он делался постепенно задумчивее и молчаливее. Иногда он целыми часами просиживал с нами, не говоря ни слова».

...Ослепительный вернисаж продолжался.

За окошком сыпал нудный мелкий дождик. На душе мальчишки было одиноко, тоскливо. Беспросветная злая нищета ютилась рядом. Радужный сказочный сон ушел. Еще страшнее н унылее предстали будни. «А ведь покойники к непогоде снятся»,— вспомнились бабушкины слова. Сирота грустно вздохнул, протер глаза и стал собирать подсохшие загрунтованные левкасом доски. Прикрыл холстиной краскотерку, бутылки с олифой, кульки с сухими белилами, охрой.
Дверь внезапно скрипнула. В избу шагнул молодой мужчина. С широких полей его поярковой шляпы стекали капли воды. Они струились по мокрому, накинутому на плечи плащу. Вместе с пришельцем в дом ворвался свежий сырой воздух.
— Тезка,— сказал Андреи Харлампиевич Преображенский, и на его бородатом лице засияла добрая улыбка,— пора собираться в путь. Завтра едем учиться в Москву. Сложи вещи, заверни рисунки.
Дождь прошел. Вечерняя заря пробила хмару, и закатный розовый луч влетел в старую избу. Зарделась кособокая печь, замерцали оклады икон. Засветились листы рисунков Андрея Рябушкина, приколотые к рассохшимся бревенчатым стенам.

Сборы были недолги. На другой день Андрей Рябушкин получил драгоценную бумагу из волостного управления. Она гласила: «1875 г. Августа 16 дано сие Тамбовской губернии Борисоглебского уезда мальчику села Станичной слободы Андрею Петрову Рябушкину в том, что он уволен для поступления в воспитанники какого-либо художественного заведения, где только может быть принят к изучению художественному искусству... Рожден от государственного крестьянина Петра Васильева и жены его Пелагеи Ивановой Рябушкиных 17 октября 1861 года. Родителей его в живых нет, телосложения по наружному виду здравого... Старший его брат Федор Петров Рябушкин остался на земле».

Небольшой баул, папка с набросками — и четырнадцатилетний юнец отправляется со своим покровителем в Москву. Андрей Преображенский, тогда начинающий художник, уже несколько лет исподволь наблюдал за талантливым Андрейкой, который на его глазах помогал отцу, самоучке-живописцу, был трудолюбив, застенчив, очень музыкален, а главное, много п весьма по-своему рисовал с натуры. Надо заметить, что Андрей Харлампиевич потом всю жизнь, чем мог, способствовал Андрею Рябушкину. Порою их дружба охладевала, но Преображенский был верен своему подопечному до самого конца и сыграл в его судьбе роль немаловажную. Мы встретимся с ним еще раз почти через тридцать лет. Но об этом позже.

 

У окна — скромно одетый молодой человек н глубоком раздумье застыл, держась за спинку стула. Это был Андрей Рябушкин. Он остался незаметно в помещении после шумных дебатов, вызванных его картиной. Уже добрый старик сторож дважды ворчливо спрашивал, когда можно убирать зало и запирать дверь, а он все глядел и глядел на зыбкую рябь у гранитной набережной, на застывших немых каменных сфинксов у входа в Академию. Величественный Петербург простерся на берегах Невы. Широкий разлет реки, обрамленный дворцами, венчал купол Исаакиевского собора. На лестнице, спускающейся к воде, толпилась молодежь.

На душе у Андрея было грустно. Вот и окончились незаметно пятнадцать лет учения. Сперва Москва. Училище живописи, ваяния и зодчества. Мудрый Василий Григорьевич Перов. Его неторопливые советы, доброта, которую он так щедро проявил к нему, крестьянскому мальчишке-сироте. Не забыть его гостеприимный дом и такие желанные вкусные обеды, о которых потом мечтал нудные несытные недели. Товарищи по училищу братья Коровины, Левитан. Нестеров. Затем Петербург, Академия. Долгие трудные годы школы. Голодные месяцы, иногда просветы в несколько дней, потом снова нужда и труд. Стыдные прошения о помощи. Он не ленился, помня завет матери. И вот, наконец, звание классного художника первой степени. Что ждет впереди? Нет пи родных, ни близких, ни семьи. Л ведь он на пороге тридцатилетия. Спасибо товарищам по Академии, Тюменеву и Беляеву, что пригрели его. Без них жизнь в столице была бы совсем невыносима. Хотя грех было жаловаться на отсутствие заработков, особенно в последние годы. За иллюстрации недурно платили, но все это было несерьезно. Крестьянский сын Андрей Рябушкин понимал лучше всех, чего стоили эти шальные доходы. Нет, нет, надо заниматься истинным делом — живописью. К ней лишь тянулось сердце.
Пришел сторож. Пробурчал что-то невнятное. Но Андрей понял, что пора уходить. Тяжело звякнула за ним массивная дверь.

Мастерская встретила его хаотическим беспорядком. Десятки эскизов, рисунков, этюдов валялись на полу. Небольшие холсты на подрамниках стояли прислоненные к стене. Дипломное полотно на библейскую заданную тему показалось Андрею Рябушкину неоконченным, сырым. «Почему его так хвалили студенты? — подумал Андрей.— Зачем об этом наспех написанном холсте шли такие споры у профессуры? Еще бы год... Тогда можно было фундаментально прописать такую махину». Молодой художник стал складывать работы в папки. Пепельный вечерний свет мягко стушевывал углы студии, лишь стеклянный фонарь покатого потолка мансарды источал трепетное голубое сияние. Ни звука, кроме шуршания бумаги и холстов, не нарушало покоя студии. Андрею казалось, что он чувствует, как бьется сердце. Вдруг Рябушкин услышал, что по коридору гулко зазвучали чьи-то шаги. Вот кто-то невидимый остановился у двери. Аккуратный, вежливый стук заставил вздрогнуть.

Высокий узкоплечий человек в двубортном черном сюртуке вступил в мастерскую. Рябушкин увидел сапоги с квадратными носами и мягкими голенищами. Он вгляделся в вошедшего и сразу узнал такое знакомое всем русским художникам большелобое тонкое лицо с удивительно проницательными карими глазами и длинной бородой. Это был Третьяков.

Павел Михайлович остановился у дипломной картины. Привычно скрестил руки и задумался. Долго, долго молчал. Затем спросил:
— Что вы думаете делать с картиной? — Его голос, бархатистый, мягкий, который многие называли «бриллиантом искренности», проникал в самую душу Андрея.
— Разрежу холст на куски, для этюдов,— ответил он.
— Зачем же? Я возьму его, если вы не против. Рябушкин  оторопело  молчал.   Все  было  неожиданно,   как   в сказке. Вдруг вечером сам Третьяков... А ведь картина сырая.

Когда Павел Михайлович сердечно распрощался с молодым мастером и удалился, Андрей еще не успел поверить, что все это наяву. Как с неба упали такие нужные пятьсот рублей.
Рябушкин вспомнил, как Третьяков приобрел у него первую работу с ученической выставки в Москве — «Крестьянскую свадьбу».
«Вот поистине благодетель», — подумал художник, все еще не веря в чудо.

 

Накануне нового, двадцатого, века Андрей Рябушкин обретает зрелость. В его сердце сложилась мечта воссоздать в серии полотен образ допетровской Руси. В 1897 году он пишет первый из задуманного ряда холст—«Семья купца». Это картина-прозрение. Она изумляет своей терпкой правдивостью, знанием, проникновением в эпоху и почти гротесковой раскрытостью. Форма пластического выражения напоминала лубок по яркости, сочности очерченных характеров. Но картину не поняли. Автора обвинили в примитивизме и чуть ли не в желании эпатировать зрителя. А ведь это был шедевр. Тут обозначилось новое звучание таланта Рябушкина: его первичное ощущение темы в слитности сюжета и колорита, в найденности отбора деталей и, главное, в сокровенной причастности к отражению истории. Рябушкин был глубоко расстроен приемом его детища. В художнике все сильнее укреплялось желание окончательно покинуть Петербург и поселиться подальше от суетной карусели столичного бытия. В конце 1900 года он поселяется в давно знакомых местах Новгородщины. Так начинался последний, поразительный период творчества Андрея Рябушкина.

 

 

Еще Петр I, узрев с вершины холма этот ландшафт, воскликнул в изумлении: «Воистину место это доброе!» — столь восхитила его прелесть Севера, тихая, неброская, привольная. Так, по легенде, и получило свое имя село Доброе.

Грезил ли Андрей Рябушкин, что именно здесь, на берегах Тигоды, суждено ему провести лучшие, но последние годы своей жизни и что именно тут начертано ему судьбой создать свои дивные картины? На берегу реки Кородынки, впадающей в Тигоду. по соседству с юной березовой рощей, встает домик-мастерская художника, которую для него построил друг Илья Тюменев.

«Нынче вечером,— пишет Рябушкин.— у меня собирается беседа. Придут Наталья, Марья, Ганя, Аннушка и Ириша... Они придут с прялками, а я купил в Петербурге тальянку. Товарищ мой здорово играет на балалайке...» Всего лишь посиделки, но  для живописца это был бесценный материал для раздумий, наблюдений. Именно образы этих белокурых, светлоглазых девушек с деревенских вечеринок вошли в его ставшие позже знаменитыми полотна. А потом ведь там звучали песни.

С самого раннего детства музыка вошла в жизнь будущего мастера. Еще мальчиком Андрей Рябушкин пел дискантом в сельском хоре. Позже научился играть на балалайке и гармошке. Знал немало чудесных народных мелодий и порою импровизировал. Его друг Тюменев превосходно музицировал. Вес это создавало вокруг художника непередаваемую атмосферу союза двух муз, согласно существовавших в душе Андрея Петровича. Поэтому картины Рябушкина звучат. Они наполнены особым ощущением ритма, первичной, только ему свойственной гармонией.

 

 

Эти холсты были новым словом в русской живописи.

До середины XIX века отечественные художники не пытались языком реалистического искусства создать летопись Руси. По существу, Вячеслав Шварц впервые создал холст, который можно считать истинным провозвестником новой школы в отражении истории государства Российского. Его «Вешний поезд царицы...», написанный в 1868 году,— картина новаторская, в которой скрип саней будто возвестил об открытии нехоженых путей в изображении далекого прошлого. Это было явление. Не прошло и двадцати лет, как великий Суриков работает над своим эпохальным полотном «Боярыня Морозова», где тоже явственно слышен шорох полозьев по снегу. Ровно через треть века Андрей Рябушкин творит «Свадебный поезд в Москве», где случайно или нот изображает санный выезд.

«Свадебный поезд в Москве (XVII столетие)». Подобно сказочному видению, мчатся всадники, сани по улице древней столицы. Весеннее радужное веселье царит во всем: в сверкающем на солнце снегу, в летящих белых и вороных конях, красном возке, нежном стволе березы и даже в талом крохотном озерце, подобно зеркалу, отражающем ликующий мираж искрометной, лучезарной жизни. Андрей Петрович Рябушкин в этом прекрасном полотне собрал воедино свое великолепное знание об отечественной истории XVII века.

Случайно или нет повторил Андрей Рябушкин в своей лучшей, программной картине тему санного выезда? Думается, что нет. Ведь каждый истинный художник постоянно живет в мире ассоциаций. Его душа переполнена сомнениями, раздумьями о своей роли в живописи. Каждый, даже великий мастер всегда мечтает кого-то превзойти.

Что общего в «Вешнем поезде...» Шварца и в «Свадебном поезде» Рябушкина? Солнце, снег, движение, сани. Но их разделяет бездна. И по мере дарования, и по глубине задачи, и по цветописи.
Поучительно находить подобные параллели в истории изобразительного искусства. Они, думается, помогают более выпукло ощутить многие тонкости развития такого сложного дела, как станковая живопись.

Это произведение, неожиданное для Андрея Рябушкина, можно назвать правдивым свидетельством, поистине разоблачающим документом времени.

 

1904 год. Последний апрель в недолгой жизни Андрея Петровича Рябушкина. Художник знал, что дни его сочтены. Он пытался еще работать, но силы оставляли его. А ведь совсем недавно так споро, славно писалось. Невыразимо счастливо пробежали эти считанные три года. Вдали от шумного Петербурга, житейской суеты, мелочных тревог. Наконец-то здесь, на новгородской земле, он почувствовал, что целиком обрел себя. Нашел путь к своему сердцу. Небывалые, прозрачно-песенные яркие полотна, словно чудом, следовали одно за другим. Работалось волшебно быстро и страшно. Ведь мастер душою чувствовал злую, неотступную, неодолимую власть недуга. И тем яростнее, наперекор беспощадному року он упрямо, изо всех сил спешил отдать людям свои мечты, ощущение прекрасного, любовь к жизни.
Рябушкин с какой-то дивной покоряющей легкостью создал за эти короткие годы свои звездные холсты. Вот его последняя картина, написанная масляными красками.

«Московская девушка XVII века»... Будто с фрески далекого итальянского проторенессанса сошла эта стройная девушка. Но шаги ее звучат не по звонким плитам Флоренции, не ласковый теплый ветер Тосканы колышет ее одежды — московский февральский снег скрипит под красными точеными каблучками узконосых сапожск. Морозная вьюжная поземка треплет длинную, до пят, шубку и румянит щеки. Вьется пышная, до пояса, русая коса, туго переплетенная алой шелковой лентой. Не идет — летит девица в высоченной огромной меховой шапке (какую сегодня мечтали бы носить наши модницы), спешит не переводя дыхания. Прижата к трепетной груди пушистая муфта, гордо поднято насурьмленное курносое личико. Раскосые глаза прищурены, накрашенные пухлые губы плотно сжаты. Острый девичий подбородок надменно вздет. Все, все в ней будто говорит: «Не подступись»...

Залегли глубокие сугробы, не разъезжены колеи от полозьев саней. Замела вьюга крыши деревянных изб, древнюю многоглавую колоколенку. Пустынна улица старой Москвы. Тихо. Слышно только, как хрустит снег, да откуда-то издалека доносится крик воронья. Весна близка. Потому, наверно, и летит быстрее птицы боярышня, спешит не чуя ног.

Глядя на это небольшое полотно Андрея Рябушкина, ни на минуту не приходит мысль, что эта картина сочинена, что она только плод фантазии живописца — настолько реально, сокровенно прочувствован, будто подсмотрен ненароком, сюжет. Наблюден и вроде набросан с натуры. Но это удивительное произведение искусства создано не столько кистью умелого, опытного мастера, сколько исторгнуто, спето самою душою художника, влюбленного в русскую старину. Оно сотворено, как говорится, на одном дыхании и, может быть, сделано за несколько часов. Но это итог огромного труда, опыта, пристрастия, таланта.

Рябушкин создал свою последнюю работу масляной краской. Последнюю. Через год его не стало. Но как жизнелюбива, свежа, современна по живописи его картина!

Вице-президент Академии художеств граф И. И. Толстой получил телеграмму от 27 апреля 1904 года, где сообщалось «о кончине Андрея Петровича Рябушкина, последовавшей от острой формы туберкулеза  легких   сегодня в ночь   в усадьбе   Дидвине».

...Пронзительный весенний ветер шумел в ветвях берез, гнал стылую зыбь по реке Тигоде, трепал полы одежд у маленькой группы людей, замерших у свежей могилы. Их было немного. Семьи Тюменева и Беляева. Гравер Матэ и Андрей Преображенский, приехавшие из Петербурга. В сторонке молча жались крестьяне из окрестных деревень, несшие гроб и провожавшие мастера в последний путь.

Друг художника Илья Тюменев позже вспоминал: «В гробу он лежал такой же беленький, худенький, такой же симпатичный, каким бывал и в жизни...»