Казалось, что могло о середине девятнадцатого века быть банальней и обыденней для любого жителя средней полосы России, чем вид соснового леса или поля спеющей ржи? И, однако, надо было появиться Ивану Шишкину, чтобы создать творения, которые до сих пор являются непревзойденными произведениями ландшафтного искусства, в которых с поразительной ясностью, как будто впервые видишь новые заповедные места. Перед нами предстают буйные хвойные заросли, тучные нивы, неоглядное раздолье Руси. Никто до Шишкина с такой ошеломляющей открытостью и с такой обезоруживающей сокровенностью не поведал зрителю о своей любви к родному краю, к неброской прелести северной природы. Ведь сколько художников до него видели все это богатство. Бери кисть, палитру, холст — пиши! И, однако, парадокс всякого большого создания истинного художества заключается в том, что оно бесконечно доступно и в то же время непостижимо сложно в своей непередаваемой простоте, требующей от автора великой зоркости души, богатства сердечного добра и, главное, безграничной любви к природе, миру людей. Не в роскошном колорите, не в мудреной архитектонике композиции, не в сюжетных ухищрениях сила полотен Шишкина. Нет, картины мастера предельно, порою до наивности непритязательны, незамысловаты. Но в этой на первый взгляд кажущейся несложности — исполинский темперамент дара русского живописца.

Невольно задаешь себе вопрос: почему Иван Шишкин, живописец ровного, сильного, спокойного темперамента, вызвал такую бурю чувств у своих противников? Едва ли кто из старых русских художников, кроме, пожалуй, Виктора Васнецова, исторг такую кипень критики, как Шишкин. В чем здесь секрет? В открытой приверженности мастера к любимой им теме? Пожалуй, в том, что искусство Ивана Ивановича Шишкина, как, впрочем, и искусство Кипренского, Брюллова, Александра Иванова, Репина, Левитана, требовало огромной школы, знания и непрестанного, тяжелейшего труда. Все эти свойства потеряли свою притягательность, когда в мир искусства шагнули тысячи дилетантов, которые за счет изрядного грохота сделали все, чтобы смять, сломать традиции, а манеру исполнения своих опусов сделать любой, то   есть   вседозволенной.

 

Почему? Потому, что каждая из них вызывает поток ассоциаций. Встревоженная память мгновенно отвечает рядом наплывающих один на другой образов. Нечто подобное испытываешь, глядя на картины больших художников, увиденные в детстве, слушая романсы и песни, которые пел в школьном хоре или запомнил в юности. Попробуйте сходите на «Синюю птицу» Метерлинка во МХАТ, и вы захлебнетесь от воспоминаний. Все, все, как живое, предстанет вновь. И сани, и синяя московская зима, и торжественная тишина, и восторг мига, когда открывается волшебный занавес. Все это наша жизнь.

Когда я слышу нападки «знатоков» на Чайковского — это «мол, слишком понятно и тривиально»,— или внимаю претензиям к старому МХАТу — «это прекрасно, но, простите, надо идти дальше», или о Шишкине и Айвазовском — «донельзя банально, ведь все это миллион раз видано в плохих репродукциях»,— невольно мне становится грустно.

Почему никому не приходит в голову поставить пирамиду Хеопса вместо храма Василия Блаженного? Отчего не нашелся «новатор», который предложил бы убрать березовые подмосковные рощи и насадить там пальмы? Почему, наконец, никто не запрещает людям мечтать о море, о зеленом лесе, цветущем луге? По какой же причине иногда с такою ожесточенностью встречают сегодня искусство, которое воспевает эту естественную любовь человека к живому миру родной природы? Причем воспевает высокохудожсственно, понятно, доступно. Неужели хороший тон — считать прекрасное пошлым? Почему мы пропагандируем туризм, бег трусцой, гимнастику, а не поддерживаем активно силы реалистического искусства в живописи, воспевающей красоту окружающей нас природы? Это сегодня крайне необходимо. Потому что человеку бесконечно скучны бетонные однообразные кварталы, оболваненные, примитивные скульптуры, дурно исполненные фрески, изображающие люден и выдаваемые за монументальные образы в искусстве, которые калечат, особенно юные души.
Яркость, свежесть, истинная пластика красоты изменят климат нашего быта, укрепят духовное здоровье народа.

Но обратимся к Шишкину, посетим Елабугу, далекую вятскую сторону, где в 1832 году родился художник...
Давно это было. Пожалуй, лет восемь назад... Теплый, пахнущий нефтью ветер гулял по Каме. Он гнал белые барашки по густой коричневато-фиолетовой воде. Мелкая зыбь с острыми гребнями волн накатывала на берег, оставляя грязную кромку па мелком, словно просеянном песке. Большая неряшливая платформа парома неспешно забивалась людьми, машинами, лошадьми. Наконец сиплый гудок известил об отплытии. Серые буруны разогнали щепки, пустые фанерные ящики, обрывки газет. Паром отвалил от пристани Набережных Челнов... Позади бежала белопенная сверкающая дорожка, над которой беззвучно плясала невесомая радуга. Высоко, высоко в зените, в клубах сизого марева стояло солнце, хмуро глядя на суматоху, царящую на земле. Ветер крепчал, могучая река билась о борт парома. Кричали чайки, откуда-то издалека повеяло сосной, влажным и горьким запахом   майской   зелени.

Широкая диковатая Кама колотилась о борт парома. Кряхтел мотор, и мы причалили к хлипким мосткам.
Елабуга... После грохота гигантской стройки КамАЗа неожиданная тишина навалилась на нас. Совсем другой, свежий воздух, напоенный ароматом хвои, цветущих лугов, проник в легкие, заполонил душу. Мигом глаз заметил бегущие облака, задевавшие за вершины стройных сосен. Ржание коней, гортанные голоса цыган и дыхание уставшего парома — все это создало настрой какой-то стародавней, давно ушедшей поры. Только рев моторов карабкавшихся на косогор автомашин да синие комбинезоны рабочих напоминали о двадцатом веке, навсегда перевернувшем уклады и устои   русской   глубинки.

Мы брели по сонным улицам Елабуги, и трепетная человечья душа быстро привыкала к милой нежданной тишине и покою этого мало растревоженного городка. И когда распахнулись двери музея Ивана Шишкина и мы окунулись в девятнадцатый век, то сердца наши были готовы к встрече с миром большого художника, который родился и жил много лет в этих краях.

После раскаленного полдня особенно прохладно, уютно, свежо в маленьком доме-музее. Скрипят ступени, слышно, как мелодично бьют бронзовые старые часы. За прозрачными шторами большого окна в кабинете художника широкое приволье. Холодный рассеянный свет струится по письменному столу, мягким креслам красного дерева, блестит на овальной раме портрета отца живописца. Керосиновая лампа, цветастые золотистые обои, на ковре повешены охотничий рог и ружье.

Подойдем к окну.
Синяя Русь, бескрайняя, как океан, раскинулась на несчетных холмах, и, подобно волнам, колышутся вершины сосновых лесов, убегающих в голубую даль. Перед глазами встает знаменитое полотно мастера «Лесные дали», написанное Иваном Шишкиным в 1884 году. Полвека с небольшим прожил художник, написавший этот шедевр. Десять лет отделяло его от кончины первой супруги, всего три года тому назад умерла любимая вторая жена — Ольга Лагода. С живописцем остались дети... Он был душевно подавлен. И только богатырская натура позволила ему выстоять, подавить в себе малодушие и находить истинное забвение в любимом труде. Работы Ивана Шишкина этих лет обретают особую глубину и мощь. Ведь именно природа, родные края воистину раскрыли свои объятия осиротевшему живописцу, и он со всей сердечной щедростью сторицей воздает русскому пейзажу все то, что накопилось, вызрело, выстрадано было годами.

«Лесные дали» — картина-символ. При всей реальности живописи симфонический строй полотна, его эпическое звучание наталкивают зрителя на долгое раздумье. Наш взгляд охватывает неоглядную панораму вятских лесов, тонущих в голубовато-сизой дымке.

Но посмотрите внимательно на композицию холста... Справа, слегка наклоняясь, как бы начиная рассказ, стоит одинокая сосна. Рядом две каменные глыбы... Невольно вспоминаешь об одиноком художнике и двух надгробиях... Но это — лишь печальное вступление. Далее взор, пробежав солнечную поляну, погружается в самые дебри девственного бора. В высоком небе плывут и тают легкие облака, отражаясь в зеркале излучины реки, пробегающей вдали. Неспешное чередование планов, великанские плечи русского приволья — вот главная тема, лейтмотив этой песенной картины. Протяжные, вольные песни звучат над просторами, не знающими ни конца, ни края.

Как «Вишневый сад» Чехова символизирует печальную поэзию уходящего помещичьего быта, так «Лесные дали» характеризуют и воспевают русское богатство, национальное здоровье, побеждающее все препоны, невзгоды и беды. Трудно представить себе отечественную живопись без картин Шишкина, утверждающих величие родной земли нашей. Часами можно стоять у этого полотна, вслушиваясь в шум ветра, в разговор сосен, в шорох трав.

Не раз в истории мирового искусства мы оказываемся свидетелями того, как личные невзгоды, недуги заставляют больших художников объемнее, ярче видеть мир, полновеснее, звучнее говорить их палитру, точнее, четче делать удары кисти. Таков парадокс. Борьба с бедами, с причудами рока вызывает особо обостренное   ощущение   красоты   жизни.

Непревзойденна по своей песенной красе картина «Лесные дали». В этом произведении Шишкин как бы изливает свою любовь к Отчизне. Написанное будто с птичьего полета, это полотно уникально по своему композиционному ключу. В его оптическом центре сияет небольшой водоем. И это светлое пятно как бы подчеркивает лучезарность самой земной природы, будто обладающей светоносностью, подобной солнцу. Конечно, мы отлично понимаем, что зеркальная, сверкающая гладь воды отражает летнее небо, но этот неожиданный блик света в сочетании со сложными переливами контражурного света на кронах сосен и тончайших валерных переходов зеленых и голубых тонов создает удивительную среду, превращая весьма привычный сюжет в волшебную, сказочную по прелести панораму. Эпический масштаб картине придает не только богатырский формат произведения, но и поразительные детали, вызывающие бездну ассоциаций и раздумий.

Вглядитесь, и вы найдете в голубом бескрайнем просторе словно плавающую в океане неба птицу, парящую среди легких перистых облаков. Беззвучный полет благородной птицы как бы отражает гордую стать этого великолепного ландшафта.

Шишкина называли «царем леса», это справедливо, но это лишь раскрывает его преданность теме «русский лес». Иван Иванович Шишкин был поистине «королем валера»: художнику была полностью подвластна во многом ныне утерянная высшая примета станковой живописи — валер, умение писать картину при помощи тончайших нюансов света, тени, цвета. Безусловно, такая техника требует от мастера великолепного владения рисунком, цветописью и ювелирного ощущения световоздушной среды, общего тона картины, определенной единственным по времени состоянием. Такие полотна будто спеты на одном дыхании. Они — чарующая кантилена истинной живописи, не пользующаяся ни грубыми контурами, ни ложными эффектами, подражающая лишь одному великому художнику — природе.

«Дебри»... Несмотря на суровое название, это, пожалуй, один из самых интимных и лирически окрашенных холстов Ивана Шишкина. Картина проникнута особым ощущением таинственности, своеобычной малозаметной прелестью скрытой жизни лесной природы. Глухомань. Невероятно тонко прочувствовал художник незримый рост слей, сосен. Тихой музыкой лесного быта — поэтичной и сокровенной — пронизано полотно живописца. Хаотически нагромождены поросшие мхом глыбы дикого камня. Вдруг провал в почве. Торчат корни, сухие кусты, ветки валежника. Взгляд ласкает открытая поляна, на которую «выбежали» малые елочки, робко прижавшиеся друг к другу. Кругом чащоба. Мрак. Глухой строй темных стволов. Ни один луч солнца не проникает в эти дебри. Здесь царит густой смоляной запах хвои, властвует тишина. Редко-редко услышишь крик случайно залетевшей птицы. Тесно, крайне тесно в дебрях, потому и сохнут обреченные поросли. Хоть им на первый взгляд и просторно, но мрак чащобы глушит их рост. Как будто в дурном сне, тянутся к недосягаемому солнцу высохшие ветви недавно юных пушистых деревьев. Так художник раскрывает зрителю жестокую борьбу за право на жизнь, битву за существование. Невольно приходит на память судьба самого Ивана Ивановича Шишкина: нелегкое детство, годы учения, трагические потери... Особым ощущением таинственности, нетронутости, своеобычной незримой волшебной жизни природы проникнута картина, изображающая лесную глухомань. Наш взор, словно остановленный хаотическим нагромождением поросших мхом каменных гранитных осколков, затем, будто взбираясь по вертикалям стволов сосен, попадает в темное царство девственной чащобы, куда редко проникает луч солнца, где царят мрак и тишина, прерываемые порою стоном ветра. Изумительно кружево сплетающихся веток, сухого валежника, корней могучих сосен. Холст написан кистью реалиста. Про него можно сказать: это сама природа, так ясен, прост, непритязателен и так бездонно глубок мир, показанный нам Иваном Шишкиным.

Да, «Дебри» — философский холст, надо только уметь его рассматривать неспешно и пристально, тогда вы поймете всю сложную простоту Шишкина, художника-мыслителя, постигшего многие тайны жизни природы.

В этом великий смысл всего творчества художника, который, казалось, писал самые обыденные сюжеты, по кисть и палитра гения превращали эти на первый взгляд тривиальные темы в песенно-эпические картины, вошедшие как вехи в развитие не только национальной, по и мировой культуры.

 

Не так идиллически спокоен этот ландшафт. Серьезная, почти минорная нота сложной, трудной жизни, не всегда ясной и постижимой, слышна в картине. Ее раскрывает и поддерживает тема дороги, утопающей во ржи, по которой бредут два путника, а над ними высоко, высоко в голубом зените кружат птицы.

Искусство Ивана Шишкина требует долгого, внимательного, вдумчивого разглядывания. Тогда только станет понятен тот внутренний, поэтический, далеко не простой ключ картины. Живопись мастера зовет осмыслить сотни подробностей, которые предлагает художник зрителю. И только тогда ты увидишь бездонную глубину «простоты и наивности» Шишкина. К тебе потянутся венчики полевых цветов, ты услышишь запах дорожной пыли, и вдруг дорога уведет в самую гущу нивы — туда, в благоухающее царство хлеба. Тогда станет доступен тот мелодичный, тихий звон, который издают мириады пчел и шмелей, ты почувствуешь до самой глубины сердца чары средней полосы Руси. Современники Шишкина, наглядевшиеся вдоволь на романтиков, упрекали Ивана Ивановича в прозаизме. Это глубокое заблуждение... Ведь поэзия бывает разная. Глядя на его «Рожь», слышишь строки Никитина, Кольцова, Некрасова, Фета...

Медленно встают из-за неоглядных далей громадины туч.

«Рубка леса». Поляна. Разлапистые ели, стройные сосны. Хрупкие березы. Русский лес. Но не это фабула холста. Покойный серебристый колорит прохладного летнего полдня нарушает золотой овал свежеспиленной сосны. Намека на аффектацию, на какой-либо акцент в картине нет. Пейзаж безлюден. Но нелепо торчащий обрубок дерева и свежий спил разрушают гармонию картины. Автор не драматизирует ситуацию. Все обыденно, даже прозаично... Но вглядитесь, и вы увидите тонкую белую березку, печально склонившую свои кудрявые ветки над прахом старшей сестры. И тогда вы услышите крик спиленного дерева и плач березки. Вы почувствуете всю трагедию этой обыденной прозы. Спору нет, лес надо пилить. Он создан помогать людям строить, жить, существовать. Но, наверное, пользоваться этим благом надо крайне умело, осторожно, не «делячески», как это изображено на удивительно лиричном, поэтому особо страшном холсте живописца...

Напротив «Рубки леса» Шишкина в том же зале экспонируется полотно Верещагина «Апофеоз войны». Обе картины написаны почти одновременно, в 1867 и 1871 годах. Я почему-то вздрогнул от этого сопоставления, хотя, что, казалось, могло быть похожего в желтом овале сруба сосны на черные провалы в глазницах тысяч черепов, сложенных в зловещую пирамиду... А все же общее было... Опустошение, смерть, зло. Вот лейтмотив   этих   столь   разных   полотен.

 

Но напрасно после этих слов перед вами может возникнуть образ этакого педанта, взвешенно и размеренно пишущего свои полотна. Вот отрывок из воспоминаний современницы, которая представляет нам художника восторженного, мятущегося, вдохновенного:
— Помню, однажды меня застигла в лесу гроза. Сначала я пыталась укрываться под елями, но тщетно. Скоро холодные струйки потекли по моей спине. Гроза промчалась,. а дождь лил с прежней силой. Пришлось идти домой под дождем. Свернула по тропинке к даче Шишкина, чтобы сократить путь. Вдали, над лесом, сквозь густую сетку дождя светит яркое солнце.
Я остановилась. И тут на дороге, возле дачи, увидела Ивана Ивановича. Он стоял в луже, босиком, простоволосый, вымокшие блуза и брюки облепили его тело.
— Иван Иванович! Вы тоже попали под дождь?
— Нет, я вышел под дождь! Гроза застала меня дома... Увидел в окно это чудо и выскочил поглядеть. Какая необычайная картина! Этот дождь, это солнце, эти росчерки падающих капель... И темный лес вдали! Хочу запомнить и свет, и цвет, и   линии...

Таким — влюбленным в каждый цветок, в каждый кустик, в каждое деревцо, в наш русский лес и полевые равнины — я всегда вспоминаю Ивана Ивановича Шишкина. Работал он ежедневно, тщательно. Возвращался к работе в определенные часы, чтобы было одинаковое освещение. Я знала, что в 2—3 часа пополудни он обязательно будет на лугу писать дубы, что под вечер, когда седой туман уже окутывает даль, он сидит у пруда, пишет ивы и что утром, ни свет ни заря, его можно найти у поворота дороги в деревню Жельцы, где катятся волны колосящейся ржи, где загораются и потухают росинки на придорожной траве.

Эта зарисовка, сделанная пером очевидца, показывает нам истинного Ивана Шишкина.

...Неповторимая минута: в сыром воздухе леса, сквозь сизую прозрачную клубящуюся пелену пробивается солнечный луч, он будто стремительно расталкивает ветви, листья, разбивается тысячей бликов в лужах, внезапно красит бронзой стволы деревьев.
Как заколдованный, зрил художник невыразимую прелесть окружающего его мира. Он забыл о себе, о своих невзгодах. Он мечтал... Может быть, в этот миг и родился сюжет картины «Дождь в дубовом лесу». Да и не сам ли автор бредет, заложив руки в карманы и подняв воротник, шлепая по лужам...

Шишкин в этом холсте показал себя как виртуоз станковой живописи. Тончайшие нюансы цвета, тона, света пронизывают всю картину. Поистине это полотно могло бы украсить лучшие музеи   планеты.
Но не этот холст послужил завершающим, этапным творением Ивана Шишкина. Скорее «Дождь» был лишь данью великолепному владению палитрой, колоритом, и в этом смысле полотно несколько выпадает из суровых эпических по складу картин мастера. «Дождь в дубовом лесу» — улыбка живописца, его комплимент жанру, но даже в этом полотне во всей дивной красе предстает перед нами храм живой природы.

А теперь снова обратимся к одному из заключающих жизненный и творческий путь полотен Ивана Шишкина.
«Корабельная роща» — картина-завещание. Она написана в год кончины художника. В полотне как бы обобщен весь опыт долгой и непростой жизни мастера. Золотой колоннадой вздымается к лазурному небу русский лес. Могучая, несокрушимая стена сосен-великанов, озаренных благодатным летним светилом. Блики солнца играют в теплых водах железистого ручья, берущего начало у мощных, несокрушимых корней бора. Светом жизни пронизан весь холст, он играет в прозрачном источнике, где видна каждая песчинка, сверкает на крылышках желтых бабочек, порхающих в потоках всепроникающего сияния. Озарены и словно вылеплены скульптором брошенные сколы дикого камня, лежащие здесь тысячи веков, сверкают песчаные отмели, зеленеют юные ели, словно прибежавшие на опушку, залитую жарким дыханием лета. Но особую жизнь картине дает игра света и тени, то волшебство бликов, которое заставляет нас буквально зримо ощущать, почти присутствовать в Елабуге и любоваться этим уже почти ставшим историей местом. Жарко. Пахнет хвоей, смолой и невыразимым ароматом вечной юности старых сосен. Ведь многим из них по сто лет. Взор устремляется в даль леса, и мы смотрим в таинственную чащу, прорезанную дорожками света.

Шишкин — чародей. Он так искусно расставил свои сосны, что создается впечатление бесконечности их числа и неохватности пространства леса. Живописец знает структуру лесного пейзажа, и он властно заставляет нас следовать за его волшебной кистью. Колорит картины необычайно богат. Все открытия импрессионистов учтены художником. Но над всеми этими дополнительными фиолетовыми и оранжевыми, синими, желтыми цветами властвует могучее чувство меры великого художника. Он не забывает закона валера, нигде не нарушает натуральность и сдержанность тона. Картина Шишкина не кричит, несмотря на масштаб холста, она поет. И эта заветная прощальная песня доходит до самых глубин сердца зрителя. Мы очарованы полнотой жизненных сил, вложенных в это полотно, и потрясены той великолепной живописной отдачей, которая заставляет нас отнести этот шедевр к творениям самого высокого мирового класса. Мало есть холстов в мировом искусстве, где с таким блеском даны портреты, да, именно портреты десятков деревьев, причем если задаться целью, то о каждой из сосен и елей можно рассказать целую историю. Ведь этот лес — гордость целого края России, и сохранность, сбережение его — святое дело.

 

Изредка только вздох прервет глубокое молчание, царящее у холстов Шишкина, Люди, граждане конца XX века, которых трудно удивить любыми гремучими контрастами, замирают, цепенеют перед наивной светлой правдой творений замечательного русского пейзажиста.

И тут, у картин Шишкина, я еще раз вспомнил слова Ренуара о великой магии произведений античности, чуждых всяческих эффектов, чарующих нас своей гармонией, покоем. Зритель способен довообразить, глядя на древнюю мраморную статую, что она вот сейчас шагнет, двинется... так жизнен, до предела убедителен и доступен язык пластики Эллады.

Так же, да простят меня строгие критики, величаво спокоен, лишен всяческих и прикрас и ложной экспрессии древний лес пейзажиста Шишкина. Далеко-далеко проникаешь ты в пространство его полотен. Бродишь по заросшим тропинкам, глядишься в чистый родник, слушаешь голос бора. И этот сокровенный, доверительный шепот сосен проникает до самых глубоких тайников твоей души, заставляет что-то мучительно вспоминать, и тогда ты, городской житель, может быть, никогда не бывавший в старой Елабуге, начинаешь понимать истоки той недюжинной, стойкой, мужественной силы, которая свойственна Руси, стране, породившей Илью Муромца и Добрыню Никитича. И вдруг тебя осенит мысль: а ведь недаром и Иван Шишкин, и Виктор Васнецов, создавший «Богатырей»,— земляки. Да, много, много нераскрытых тайн хранят гены — кладези всех свойств рода людского, способные создать Человека-диво и с той же беспощадностью слепить лишь подобие человечка. Во всяком случае, благодатность, целебность, какую-то загадочную по своей мощи эманацию леса отлично чувствовал и знал Иван Иванович Шишкин, великолепный рисовальщик и живописец. Он, как никто, ведал тайну вятской пущи и всю свою долгую творческую жизнь отдал почти целиком песне о русском боре.

Что самое парадоксальное и в то же время из века в век повторяющееся происходило в оценке шедевров реалистического искусства? Недооценка многими современниками масштаба, первичности, глубины нового явления живописи. Ведь даже такие мастера, как Крамской, преклонявшийся перед гением Шишкина, в своих письмах нет-нет да как бы извинялись, оправдывались за свое пристрастие к его творчеству. Почему? Потому что пора расцвета таланта русского пейзажиста, открывшего неповторимый по своей разящей простоте мир русской природы, совпала с борением страстей в незатихающем море мнений и вкусов, характерных для искусства семидесятых и восьмидесятых годов прошлого века. И бесхитростный, простосердечный язык эпических пейзажей Шишкина казался кому-то провинциальным, слишком умиротворенно-натуральным. И сколько же убежденности, веры и поистине святого упрямства надо было иметь большому художнику, чтобы не свернуть со своей однажды выстраданной торной тропы. Задумайтесь. Сколько щипков и уколов получал Шишкин за свои, как кому-то мнилось, однообразные, скучноватые, лишенные сюжета и необычных состояний — закатов, бурь, ураганов полотна, радуг, лунных ночей... Поглядите на его картины. Ни тебе роскошных зорь, ни золотых осеней, ни серебряных зим. Все лес да лес. В полдень, когда даже нет эффектных тенен, каждая чешуйка сосны, каждый кустик мха — вес как на ладони. Толкуют, публикуют статьи, поругивают. А могучий Шишкин хмурится да пишет свои сосны в полдень.
Что это, ограниченность? А может быть, подвиг?

Ведь при умении, мастерстве, поэтичной душе, запасе темперамента Ивану Шишкину было доступно вес. Но какая-то одному ему известная сила наложила запрет на всякие иные темы виртуозного мастерства. На строгий пост обрек себя живописец. Ведь он объездил Швейцарию с ее романтическими скалами и зеркальными озерами, бывал и в Италии, которую воспели нам Сильвестр Щедрин и Александр Иванов, провел немало времени в Германии... Но одна лишь страсть поглощала все существо Ивана Шишкина. Он тосковал без своей вятской глуши, его манили сосновый бор, русское приволье. Художник пел свою песню. Иван Иванович не внимал голосам, призывавшим его встрепенуться,   блеснуть   колоритом,   разнообразием...

Нет, нет, нет.

Рядом с ним публика неистовствовала у пейзажей Куинджи, потрясавших всех великолепной маэстрией, колдовством световых впечатлений. На его глазах расцвел изумительный поэтический талант Левитана, наконец, Шишкин бывал во Франции и видел достижения импрессионизма. Любил Руссо, Коро, Добиньи, Рейсдаля.

Но... Шишкин оставался Шишкиным. Недаром Крамской называл его  «верстовым  столбом»  в  развитии  русского  пейзажа...

 

Нет, пожалуй, ничего беззащитнее, чем готовая картина. Как только художник выпускает се из мастерской, она как бы подвергается безжалостному суду времени. Конечно, бывают парадоксы, когда сиюминутный успех и похвалы отдаются творениям банальным, серым, посредственным, и наоборот, частенько случалось, что воистину прекрасные полотна вначале встречали равнодушие, а порою и хулу. Но запомните: картина, как и любое произведение искусства, подлежит оценке времени и надо пройти столетиям, чтобы люди открыли гениальных живописцев. Значительно проще было с салонными львами, они редко переживали свою мишурную славу. Их успех, измеряемый звонким металлом, очень быстро обращался в прах...

Ныне, почти через сто лет, можно сказать, что холсты Ивана Шишкина — веха в становлении национального искусства. Потому что его пейзажи, как картины Александра Иванова, Венецианова, Сурикова, Виктора Васнецова, Нестерова, являются костяком, фундаментом здания русской живописи. В нем, как, пожалуй, в очень немногих наших мастерах, соблюдено удивительное чувство достоинства, понимание своей роли в потоке мировой культуры, ощущение той богатырской доброты и непреклонности, которые на Западе зовутся «русской загадкой».

Шишкин велик! Он покоряет нас сегодня мудростью своего мировидения, лишенного хоть какого-то намека на суетливость и компромисс. Его новаторство — в устойчивости, чистоте традиций, в первичности и цельности ощущения мира живой природы, в его любви и преклонении перед натурой. Не рабское следование и копирование, а глубочайшее проникновение в душу пейзажа, верный однажды взятый камертон могучей песни — вот что свойственно былинному складу творчества Шишкина.