Богатырева И. И. Языковая картина мира

Ключевые слова: языковая картина, внутренняя форма, лингвистическая относительность, языковая метафора, семантическое поле, концепт.

В последнее время в центре внимания многих исследователей, занимающихся самыми разными проблемами, имеющими отношение (как непосредственное, так и весьма отдаленное) к языку, оказывается понятие языковой картины мира. Данное понятие восходит к идеям Вильгельма фон Гумбольдта и неогумбольдтианцев о внутренней форме языка, с одной стороны, и к идеям американской этнолингвистики, в частности гипотезе лингвистической относительности Сепира — Уорфа, — с другой. Суть этих и более поздних, сформировавшихся на их основе, концепций можно обозначить достаточно коротко и просто: любой конкретный человеческий язык отражает определенный способ восприятия и понимания мира, причем все носители данного языка разделяют (зачастую не отдавая в том себе отчета) эту своеобразную систему взглядов на окружающую неязыковую действительность, так как это особое мировидение заключено не только в семантике лексических единиц, но и в оформлении морфологических и синтаксических структур, в наличии тех или иных грамматических категорий и значений, в особенностях словообразовательных моделей языка и т.п.

Не должно вызывать удивления, почему сейчас данная концепция приобрела вновь такую популярность и притягательность для лингвистов. Представляется, что тому есть несколько довольно конкретных и убедительных объяснений.

Определяющим, на наш взгляд, является момент смены научной парадигмы в теоретическом языкознании. Как известно, в течение нескольких десятилетий XX века преобладал синхронный1 подход к рассмотрению языковых явлений в рамках внутренней лингвистики2, заявленный в знаменитом «Курсе» Ф. де Соссюра (в изложении А.Сеше и Ш.Балли), который, в свою очередь, сменил господствовавший долгое время сравнительно-исторический метод. Это нашло отражение не только в трудах представителей разного рода структуралистских течений, но повлияло на развитие лингвистических концепций и понимание целей и задач лингвистики середины и второй половины XX века в целом. Вполне закономерным видится желание многих исследователей переключиться на другую волну и воспользоваться возможностями и методами внешней лингвистики.

Чрезвычайно актуальным стало сейчас изучение языковых проблем в контексте диалога различных культур. И даже понятие культуры речи трактуется теперь довольно широко: она понимается не только как соблюдение конкретных языковых норм, но и как способность говорящего корректно формулировать собственные мысли и адекватно интерпретировать речь собеседника. Поэтому изучение языковой картины мира оказывается актуальным для решения задач перевода и общения, при этом перевод осуществляется не просто с одного языка на другой язык, а с одной культуры — на другую.

Языковая картина мира играет немаловажную роль и в прикладных исследованиях, связанных с решением задач в рамках теорий искусственного интеллекта: сейчас стало понятно, что понимание компьютером естественного языка требует осмысления структурированных в этом языке знаний и представлений о мире, что связано зачастую не только с логическими рассуждениями или с большим объемом знаний и опыта, но и с наличием в каждом языке своеобразных метафор — не просто языковых, а метафор, представляющих собой формы мыслей и требующих правильных интерпретаций.

Можно продолжить список причин, по которым понятие языковой картины мира оказалось чрезвычайно актуальным и удобным для решения ряда проблем, вставших на пути как современной лингвистики, так и многих других областей научного знания (этнографии, философии, логики, социологии, психологии, культурологии, педагогики и т.п.), но не в этом состоит основная цель данной статьи. Цель ее — не доказать, почему или для чего возможно и необходимо оперировать вышеназванным понятием, а проследить истоки, историю становления и современное понимание понятия языковой картины мира вообще и проиллюстрировать некоторыми примерами из русской языковой картины мира в частности.

Как известно, сам термин языковая картина мира (Weltbild der Sprache) был введен в научный обиход Л.Вайсгербером в 30-е гг. XX века, но истоки этого понятия встречаются уже в лингво-философской концепции языка, предложенной Вильгельмом фон Гумбольдтом (1767-1835), причем эти идеи как бы рассыпаны по самым разным работам ученого3. Если попытаться их собрать, упорядочить и кратко изложить, то особенно обращает на себя внимание следующее.

Рассматривая соотношение языка и мышления, Гумбольдт приходит к выводу, что мышление не просто зависит от языка вообще, а до определенной степени оно зависит от каждого конкретного языка. Ему, конечно же, были хорошо известны попытки создания универсальных знаковых систем, подобных тем, которыми располагает, например, математика. Гумбольдт не отрицает того, что некоторое число слов различных языков можно «привести к общему знаменателю» и заменить их некими универсальными знаками, но в подавляющем большинстве случаев надо, по его словам, перештамповать материал внутреннего восприятия и ощущения в понятия, а там уже важна индивидуальная способность человека к представлениям, которая зависит непосредственно от его языка. С одной стороны, во всех языках встречается единообразие, но, с другой стороны, их индивидуальность проявляется во всем — от алфавита (или какой-либо другой системы письма) до представлений о мире. Различия, существующие между языками, — не только внешние: немалое число понятий и грамматических особенностей, вплетенных в индивидуальность одного языка, не может быть сохранено при переводе на другой язык без их преобразования.

Познание и язык взаимоопределяют друг друга, и, установив эту взаимозависимость мышления и слова, Гумбольдт приходит к выводу, что языки являются не просто средством изображения уже познанной истины, а орудием открытия еще непознанного, и вообще язык — это «орган, формирующий мысль», он не просто средство общения, а еще и выражение духа и мировидения говорящего. «Разные языки — это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее»; «языки — это иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия». В этой связи невозможно не вспомнить одно из самых цитируемых высказываний ученого о том, какое влияние оказывает на человека его язык: «Путем того же акта, в силу которого человек выплетает язык из себя, он вплетает себя в этот язык, и всякий язык описывает вокруг нации, к которой он относится, круг, выйти за пределы коего он может лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Изучение чужого языка является посему приобретением новой точки зрения в имевшемся до того мировидении».

Очень важно для Гумбольдта понятие внутренней формы языка (innere Sprachform). Язык, по самой его природе, есть и нечто постоянное, и в то же время преходящее, это не мертвый продукт деятельности (Ergon), а сама деятельность (Energeia), или созидающий процесс. «Эта деятельность осуществляется постоянным и однородным образом... Постоянное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораздельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка». Язык — это не просто необходимый спутник мышления, но одновременно и средство вычленить и поставить перед собой мысль с целью сообщить ее другим.

Познавая внутреннюю форму того или иного языка, можно «познать тот специфический путь к выражению мыслей, который выбирает данный язык, а вместе с ним — и нация, которой он принадлежит». Если попытаться сформулировать более строгое и эксплицитное понимание внутренней формы языка, то следует отметить, что она проявляется не только в процессе формирования лексической языковой системы, но и в морфологическом строении разных слов, в разделении их на части речи, в структуре предложения и порядке его членов и т.п. «При помощи этой формы язык ведет нацию, одновременно обволакивая и ограничивая ее; с помощью этой формы язык открывает нации мир, примешивая, однако, к цвету предметов и свой собственный цвет». Благодаря наличию внутренней формы язык хранит для нации «весь ее способ мышления и восприятия, всю массу добытого ею духовно, как ту почву, ступив на которую, ноги обретают крылья и становятся способными к новым порывам, как колею, коя, не сужая принудительно, именно ограничением восхитительно приумножает силу».

И все это возможно потому, что язык человека представляет собой особый мир — «мир, который расположен посредине между являющимся нам внешним миром и миром, действующим в нас». Этот тезис Гумбольдта, прозвучавший в работе 1806 г., через сто с небольшим лет превратится в важнейший неогумбольдтианский постулат о языке как промежуточном мире (Zwischenwelt).

Развитие ряда идей Гумбольдта, касающихся понятия языковой картины мира, было представлено в рамках американской этнолингвистики, прежде всего, в работах Э.Сепира и его ученика Б.Уорфа, известное сейчас как гипотеза лингвистической относительности. Восходит же данное понятие к трудам американского антрополога Франца Боаса (1858-1942), родившегося в Германии и получившего образование в Берлинском университете в начале 1880-х гг. Боас, безусловно, находился под влиянием лингвистических возг зрений В. фон Гумбольдта и его последователя Г.Штейнталя, полагавшего, что в языке непременно отражаются культурные и исторические представления того или иного языкового коллектива. Боас приписывал языку классифицирующую и систематизирующую функции, обосновывая это следующим образом: число грамматических показателей в каждом конкретном языке невелико в отличие от числа слов, хотя и последнее представляет собой некое конечное множество. Число же обозначаемых данным языком понятий и явлений неязыковой действительности бесконечно. Следовательно, язык обозначает классы явлений, и эту классификацию явлений каждый язык осуществляет по-своему. В результате такой классификации всякий язык особым образом моделирует единое для всех понятийное пространство, выбирая из него наиболее существенные для данной культурной традиции компоненты.

Эдварда Сепира (1884-1939), наряду с Ф.Боа-сом, можно считать своего рода связующим звеном между американской и немецкой лингвистикой XX века. Сепир понимал язык как строго организованную систему разнородных единиц, все компоненты которой (а именно: фонетические единицы, морфемы, слова, словосочетания и предложения) связаны жесткими и своеобразными иерархическими отношениями. Эти отношения уникальны, как уникален и каждый конкретный язык, где все устроено в соответствии с его собственными законами. А потому спроецировать систему одного языка на систему другого, не исказив при этом содержательных и структурных отношений между его компонентами, практически невозможно. Именно отсутствие возможности установления поэлементных соответствий между системами разных языков понималось Сепиром под лингвистической относительностью. Он для выражения этой идеи также использовал термин «несоизмеримость» языков: разные языковые системы не только различным образом фиксируют содержание культурно-исторического опыта народа-носителя языка, но и предоставляют всем говорящим на данном языке своеобразные, не совпадающие с другими, пути освоения неязыковой действительности и способы ее восприятия.

Как полагает Сепир, язык и мышление связаны неразрывной связью, они в некотором смысле составляют одно и то же. И хотя внутреннее содержание всех языков, по его мнению, одинаково, внешняя их форма разнообразна до бесконечности, поскольку эта форма воплощает в себе коллективное искусство мышления. Культуру ученый определяет как то, что данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Каждый язык несет в себе некую интуитивную регистрацию опыта, а особое строение каждого языка и есть специфическое «как» этой нашей регистрации опыта.

«Мир языковых форм, взятый в пределах данного языка, есть завершенная система обозначения, точно так же, как система чисел есть завершенная система задания количественных отношений или как множество геометрических осей координат есть завершенная система задания всех точек данного пространства. <...> Переход от одного языка к другому психологически подобен переходу от одной геометрической системы отсчета к другой. Окружающий мир, подлежащий выражению посредством языка, один и тот же для любого языка; мир точек пространства один и тот же для любой системы отсчета. Однако формальные способы обозначения того или иного элемента опыта, равно как той или иной точки пространства, столь различны, что возникающее на их основе ощущение ориентации не может быть тождественно ни для произвольной пары языков, ни для произвольной пары систем отсчета. В каждом случае необходимо производить совершенно особую настройку, и эти различия имеют свои психологические корреляты»4. При этом Сепир прекрасно отдает себе отчет в том, что окружающий мир, представленный средствами того или иного языка, один и тот же. Все языки призваны и способны выполнять символическую и смысловую функцию, но «формальная техника выполнения этой функции есть сокровенная тайна каждого языка»5.

Чрезвычайно важна роль языка в качестве руководящего начала в научном изучении культуры, поскольку система культурных стереотипов всякой цивилизации упорядочивается с помощью языка, обслуживающего данную цивилизацию. Более того, язык понимается Сепиром не только как символическое руководство к пониманию культуры, но и как своеобразный путеводитель в социальной действительности, так как он существенно влияет на наше представление о социальных процессах и проблемах. «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, — это всего лишь иллюзия.

В действительности же «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, — это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками. <...> Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества»6.

Более радикальные взгляды на языковую картину мира говорящего принадлежат Бенджамену Уорфу (1897-1941). Именно Уорф предложил термин «принцип лингвистической относительности», используя при этом намеренную аналогию с принципом относительности А.Эйнштейна. Б.Уорф, сравнив языковую картину мира американских индейцев с языковой картиной мира носителей европейских языков, обнаружил между ними разительный контраст. Эта принципиальная непохожесть разных языковых картин проявляется в наличии или в выборе отдельных слов или грамматических показателей, в составе языковых правил, в сочетаемости разных языковых единиц или грамматических конструкций и т.п.

Уорф является родоначальником исследований, посвященных месту и роли языковых метафор в концептуализации действительности. Именно Уорф впервые обратил внимание на то, что переносное значение слова может не только оказывать влияние на то, как функционирует в речи его первоначальное значение, но оно даже определяет в некоторых ситуациях поведение носителей языка. Классический пример, принадлежащий перу Уорфа, — английское словосочетание empty gasoline drums «пустые цистерны [из-под] бензина». Уорф, являющийся по своему первому образованию инженером-химиком, обратил внимание на то, что многие люди, недооценивая пожароопасность пустых цистерн, в которых содержатся легковоспламеняемые пары бензина, ведут себя рядом с ними весьма и весьма легкомысленно. Причина этого — чисто лингвистическая: английское слово empty имеет переносное значение «ничего не значащий, бессодержательный, несерьезный, не имеющий последствий» (как и соответствующее русское прилагательное в выражениях пустой разговор, пустые хлопоты, пустое дело, пустая затея, пустые обещания). Именно это переносное значение слова empty, по мнению Б.Уорфа, позволяет носителям английского языка воспринимать ситуацию с пустыми цистернами как безопасную и демонстрировать зачастую беспечное и легкомысленное поведение, находясь рядом с пустыми цистернами.

В современной лингвистике изучение метафорических значений слов оказалось весьма актуальным и продуктивным занятием. В первую очередь следует назвать исследования, проводившиеся Дж.Лакоффом и М.Джонсоном, начиная с 1980-х гг., которые убедительно показали, что языковые метафоры не только играют важную роль в поэтическом языке, но и структурируют наше обыденное мировосприятие и мышление. Возникла так называемая когнитивная теория метафоры, получившая широкую известность и популярность за пределами собственно лингвистики. В знаменитой книге «Метафоры, которыми мы живем», была обоснована точка зрения, согласно которой метафора представляет собой важнейший механизм освоения мира человеческим мышлением и играет существенную роль в формировании понятийной системы человека и структуры естественного языка. В целом ряде более поздних исследований, проводившихся в рамках данного направления, возникла гипотеза, что метафора влияет на процесс принятия носителями языка тех или иных решений: как правило, человек видит именно те альтернативы, которые совместимы с данной метафорой, и более того — выбор конкретной метафорической модели формирует и даже навязывает определенный набор альтернатив разрешения проблемной ситуации. Проводились также исследования, показавшие, что в периоды общественно-политических и экономических кризисов количество употребляемых в речи метафор заметно возрастает7.

Таким образом, современные последователи Уорфа используют принцип лингвистической относительности, в частности применительно к изучению языковых метафор, что позволяет выяснить, в какой степени метафоры в том или ином языке являются выражением культурных предпочтений данного социума и соответственно отражают определенную языковую картину мира, а в какой — воплощают универсальные психосоматические качества человека. Так, например, достоверно выяснено, что многие обозначения человеческих эмоций в разных языках мира, независимо от генетической принадлежности этих языков или ареала их распространения, основаны на метафорах, которые базируются на универсальных представлениях об анатомии и физиологии человеческого тела. Вообще же следует отметить, что гипотеза Сепира — Уорфа вошла в историю лингвистики (и затем стала предметом дискуссий) в достаточно радикальных формулировках, принадлежащих по большей части Уорфу, хотя на самом деле большая часть этих утверждений сопровождалась рядом оговорок и ограничений, про которые многие их критики или, наоборот, последователи часто забывают.

Как уже сказано выше, понятие и сам термин языковая картина мира мы имеем благодаря трудам Йоханна Лео Вайсгербера (1899-1985)8, который, начиная с самых ранних своих работ, рассматривал родной язык (Muttersprache) как многоликое зеркало исторической жизни того или иного народа (более того, язык в ряде случаев трактуется как сотворец этой истории и как медиум духовной культуры), как средство самопознания человеческого духа.

Разрабатывать концепцию языковой картины мира Вайсгербер начал в 30-е гг. XX века. В статье «Связь между родным языком, мышлением и действием» (1930) Л.Вайсгербер писал, что «словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях и формах мышления определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества»9. В более поздних работах картина мира вписывается Вайсгербером не только в словарный состав, но в содержательную сторону языка в целом, включая в себя не только лексическую семантику, но и семантику грамматических форм и категорий, морфологических и синтаксических структур.

Вайсгербер допускал относительную свободу человеческого сознания от языковой картины мира, но в ее же собственных рамках, в чем и будет проявляться своеобразие каждой индивидуальности, причем это своеобразие той или иной личности все равно будет ограничено национальной спецификой языковой картины мира: так, немец не сможет увидеть мир таким, каким увидит его из своего «окна» русский или индус.

Важно, что Вайсгербер наполняет понятие картины мира динамическим содержанием. Язык для него — это арена, на которой происходит интеллектуальная переработка человеком окружающего его мира, причем результат этой переработки в каждом конкретном языке оказывается уникальным. В более поздних работах ученого это понимается уже как процесс духовного воссоздания мира посредством слова, или языковое миросозидание (sprachliche Weltgestaltung). Таким образом, языковая картина мира отражается прежде всего в словаре. Главную предметную основу для нее создает природа (почва, климат, географические условия, растительный и животный мир и т.п.), те или иные исторические события.

В середине 30-х гг. Вайсгербер важнейшим методом изучения картины мира признает полевое исследование, при этом он опирается на принцип взаимного ограничения элементов поля, сформулированный Й.Триром. Словесное поле (Wortfeld) — это группа слов, использующихся для описания определенной сферы жизни или определенной смысловой, понятийной, сферы. Оно, по мнению Вайсгербера, существует как единое целое, потому и значения отдельных слов, в него входящих, определяются структурой поля и местом каждого его компонента в этой структуре. Структура же самого поля определяется семантической структурой конкретного языка, имеющего свой взгляд на объективно существующую неязыковую действительность. При описании семантических полей того или иного языка чрезвычайно важно обращать внимание на то, какие поля выглядят в этом языке наиболее богато и разнообразно: ведь семантическое поле — это своего рода «вырез» (Ausschnitt), фрагмент из промежуточного мира родного языка. Вайсгербер создает классификацию полей, разграничивая их как с точки зрения описываемой ими сферы действительности, так и с учетом степени активности языка в их формировании.

В качестве примера конкретного семантического поля немецкого языка рассмотрим поле глаголов со значением «умирать». Этот пример довольно часто приводится в ряде работ самого ученого. Это поле (как его представляет Вайсгербер) состоит из четырех кругов: внутрь первого из них помещено общее содержание всех этих глаголов — прекращение жизни (Aufhoren des Lebens); второй круг содержит три глагола, выражающих это содержание применительно к людям (sterben), животным (verenden) и растениям (eingehen); третий круг расширяет и уточняет каждую из этих частных сфер с точки зрения способа прекращения жизни (для растений — fallen, erfrieren, для животных — verhungern, unkommen, для людей — zugrunde gehen, erliegen и др.); наконец, четвертый круг содержит стилистические варианты основного содержания поля: ableben, einschlummern, entschlafen, hinubergehen, heim-gehen (для высокого стиля) и verrecken, abkratzen, verrocheln, erloschen, verscheiden (для низкого или достаточно нейтрального словоупотребления)10.

Выше нами было употреблено словосочетание «промежуточный мир родного языка». Следует отметить, что для Вайсгербера данный концепт, концепт языка как промежуточного мира (Zwischenwelt), был чрезвычайно важен. Ученый демонстрирует существование данного мира путем поэтапного его рассмотрения, выстраивая свои рассуждения и аргументы по следующей схеме: от взгляда «издалека» на «земную» жизнь и «земное» видение далеких объектов (1) через отношения человека с находящейся рядом с ним живой природой, частью которой является и он сам как некая телесная, физическая сущность (2), к взгляду на человека «вблизи», учитывая прежде всего его взаимоотношения с другими людьми, рассматривая человека как некий социальный, а не биологический объект (3).

Итак, первый шаг к обоснованию наличия этого промежуточного языкового мира. Очевидно, что сознанию любого жителя Земли вполне доступен и каждым из нас непосредственно может быть наблюдаем мир звезд. Никто не будет спорить с тем фактом, что этот мир существует объективно, независимо от нашего осознания его реального существования. Тем не менее этот мир в разных культурах членится (а значит, и закрепляется в разных языках — носителях этих культур) на созвездия по-разному, поскольку выделяемые нами созвездия на самом деле в космическом пространстве не существуют как взаимосвязанные образования. Звезды одного созвездия не связаны между собой ничем, кроме человеческого видения и воображения. Именно это воображение, изначально вызванное практическими нуждами (необходимостью ориентации в пространстве — на море, в пустыне и т.п.), порождает между реальным бытием звезд и их осознанным бытием для человека некий промежуточный слой, в котором одни и те же звезды соединяются в различные системы, не носящие универсального характера: так, например, в германских представлениях о небе не было созвездия Орион, но было созвездие Рыбаков, греческим 48 созвездиям соответствуют 283 созвездия китайских астрономов. Таким образом, природному миру бытия противостоит определенный и достаточно своеобразный духовный промежуточный мир, представленный в разных традициях и языках по-разному.

Шаг второй — обнаружение и обоснование этого духовного промежуточного мира в ситуации «человек — окружающая его живая природа». На примере таких понятий, как Kraut (полезная трава), Strauch (кустарник), Unkraut (сорняк), Obst (фрукты), Gemuse (овощи), Blume/ Brute (цветок на земле/цветок на дереве), Вееге (ягода), Вайсгербер показывает, что подобные феномены не существуют в природе и ею таковыми не замышлялись, но они вполне определенно представлены в нашем языковом сознании, причем некоторые из них даже «старше» ботанических терминов. Многие природные явления при этом в разных языках видятся по-разному: так, в частности, немецкий язык не видит различий между земляникой и клубникой, вишней и черешней, тучей и облаком, как русский.

Третий шаг, сделанный Вайсгербером, приводит его к наиболее радикальному суждению о характере этого промежуточного мира: он считает, что в каждом языковом средстве действует промежуточный мир родного языка. Рассматривая отношения «человек — человек», он разбирает термины родства и обнаруживает разное их видение не только в разных языках, но и в одном языке в разные периоды его существования, или в один исторический период, но в литературном языке и его диалектах и говорах. Так, в современном немецком языке есть только слова Onkel (дядя) и Tante (тетя), в то время как в средневерх-ненемецком различались oheim (дядя — брат матери) и vetere (дядя — брат отца), muome (тетя — сестра матери) и base (тетя — сестра отца). Вайсгербер говорит о том, что мы имеем дело с вторжением (Eingreifen) родного языка в наши воззрения: даже там, где наш личный опыт мог бы показать нам нечто иное, мы остаемся верны тому мировоззрению, которое передано нам родным языком. При этом, считает Вайсгербер, язык влияет не только на то, как мы понимаем предметы, но и определяет, какие предметы мы подвергаем определенной понятийной переработке.

По мнению Вайсгербера, собственно языковая и научная картины мира, естественно, не совпадают, они просто не могут не различаться. Но при этом не следует смотреть на научные понятия как на нечто объективное: ведь их образование не обходится без эмоциональных компонентов11. Еще более существенным оказывается то, что средства особого «языка науки» неизбежно черпаются из мыслительных средств данного конкретного языка с его особой картиной мира, отличающейся от всех прочих языковых картин. Поэтому у Вайсгербера даже возникают сомнения в универсальности научного познания. Ведь еще Гёте предполагал, что мир мог бы приобрести совершенно иные научные очертания, если бы господство в научных рассуждениях сохранил греческий язык, а не латынь. При этом различия в представлениях об устройстве этого мира проявились бы не столько в терминологии, сколько в самом способе создания системы научных понятий.

На этом мы завершим наш экскурс в историю вопроса о возникновении, становлении и развитии понятия языковой картины мира и далее попробуем показать, в каких направлениях движутся те современные исследователи, которые оперируют данным понятием, и каковы те возможности, которые им дает использование данного инструмента.

1 Синхрония — это совокупность лингвистических методов, направленных на рассмотрение структуры и факт исследуемого языка в какой-то определенный период времени. Синхронный подход противопоставляется диахроническому, который предполагает изучение изменения явлений языка в их историческом развитии.
2 Внутренняя лингвистика (по Ф. де Соссюру) изучает организацию языковой системы и системные отношения языковых единиц без обращения к внешне лингвистическим факторам. Внешняя лингвистика рассматривает отношения языка с историческими условиями его существования, учитывает всю совокупность этнических, социальных, исторических, географических факторов, неразрывно связанных с развитием языка. Культура народа, его история, обычаи, отношения между языком и общественными институтами (школа, церковь и т.п.), географическое распространение языка и языковые контакты — все это может оказывать влияние на развитие языка, хотя и является внешним по отношению к собственно языковой системе.
3 Данное краткое изложение интересующих нас идей Гумбольдта проделано с опорой на следующие тексты:
Гумбольдт В. Об изучении языков, или План систематической энциклопедии всех языков //В. Гумбольдт. Язык и философия культуры. — М., 1985. — С. 346-350; Гумбольдт В. Характер языка и характер народа // B. Гумбольдт. Язык и философия культуры. — М., 1985. — C. 370-382;
Гумбольдт В. О буквенном письме и его связи со строением языка //В. Гумбольдт. Язык и философия культуры. — М., 1985. - С. 403-424;
Гумбольдт В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества // В.Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию. — М., 1984. - С. 51-162.
4 Сепир Э. Грамматист и его язык // Э.Сепир. Избранные труды по языкознанию и культурологии. — М., 1993. — С. 252.
5 Там же. — С. 253.
6 Сепир Э. Статус лингвистики как науки // Э.Сепир. Избранные труды по языкознанию и культурологии. — М., 1993.-С. 261.
7 Так, например, К. де Ландтсхеер провела исследование, посвященное использованию политической метафорики в голландском политическом дискурсе за период с 1831 по 1981 год. В результате проделанного исследования обнаружилось, что кривая частоты употребления метафор и их новизны коррелирует с периодами социальных и политических кризисов в голландском обществе и государстве.
8 В данной статье, говоря об идеях Й.Л.Вайсгербера, мы будем опираться прежде всего на следующие источники:
Вайсгербер Й.Л. Родной язык и формирование духа. — М, 2004;
Радченко О.А. Проблема языкового сообщества в немецкой философии языка первой половины XX в. // Вопросы языкознания, 2000, № 4;
Радченко О.А. Понятие языковой картины мира в немецкой философии языка XX в. // Вопросы языкознания, 2002, № 6;
Радченко О.А. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. — М., 2006.
9 Цит. по: Радченко О.А. Язык как миросозидание. — М., 2006. - С. 235.
10 Данный пример приводится по вышеназванной книге О.А.Радченко.-С. 213.
11 В качестве примеров таких экспрессивных, эмоционально не нейтральных терминов, за которыми стоит довольно яркий образ, идея, покоящаяся на метафоре, можно назвать такие русские медицинские термины — названия заболеваний: грудная жаба, рак, расстройство желудка и др.