Груздева-Трамич К. Купринские окна на волю из жизненной тьмы

Творчество Александра Ивановича Куприна, обладавшего, можно сказать, талантом кинематографиста, с возрастом воспринимается иначе, нежели, скажем, лет в двадцать. Будучи повзрослевшим, осознаешь: наследие этого классика — для человека, способного сопереживать, — тяжелое испытание. Тому, для кого слово «эмпатия» — пустой, лишенный практичности, звук, — тому, наверное, попросту интересно, как жили девицы легкого поведения век назад, какие носили наряды, каков был уклад в военных рядах и так далее.

Эмпату же Александр Иванович посреди испытаний чутко оставил «окна» в природу. В этих лирических, как принято их называть, отступлениях, надо думать, нуждался в первую очередь, собственно, автор; важен их необычный характер: с одной стороны, они отвечают традициям русской прозы предыдущего «золотого» века, с другой — граничат с сюрреализмом, приветствуя век двадцатый.

Александр Иванович появился на свет в селе Наровчат Пензенской губернии 7 сентября (26 августа по старому стилю) 1870 года. После ранней смерти отца, чиновника, дворянина, Ивана Ивановича, Александр был увезен матерью Любовью Алексеевной в Москву, где окончил Разумовскую школу (пансионат), Вторую Московскую военную гимназию и Александровское военное училище. В возрасте двадцати лет будущий писатель, татарин по материнской линии (что видно по фотографиям и составляло предмет его гордости), начинавший с поэзии и рассказа с остроумнейшим названием «Последний дебют», оказался в 46-м Днепровском пехотном полку. Так тематика, связанная с армейской службой, и пропитала страницы одного из ведущих стилистов-мастеров словесности. Кроме знаменитейшего «Поединка» («жемчужины», по определению критика В. В. Стасова), находим ее в ряде рассказов и, конечно же, в позднем романе «Юнкера», созданном в эмиграции, насыщенном добрым духом Москвы, в предшествующей ему повести «На переломе». Чувство русского языка, что интересно, Александр Иванович во многом унаследовал от матери-татарки: «Сколько раз я обкрадывал ее, вставляя в свои рассказы ее слова и выражения».

Дом Куприна в г. Наровчат

После первой публикации в 1889 году («Последний дебют») Куприна приветствовало Санкт-Петербургское издание — журнал «Русское богатство», напечатавшее, кроме рассказов, повесть «Впотьмах» — историю о тяжести отношений между готовой сочувствовать женщиной, безответно в нее влюбившимся работодателем и игроком-психопатом. «Ей вдруг стало жалко и этой так быстро промелькнувшей ночи, и этого красивого лица, казавшегося совсем бледным при свете луны».

Человеческий холод и человеческая теплота, часто граничащая то ли с безумием (все же, бесспорно, сквозящем в персоне Желткова, владельца гранатового браслета), то ли с необратимым моральным падением (в «Яме») — именно эта дуалистичность «вертится» перед глазами читателя, проявляясь по-всякому, но не давая радужного финала почти никогда. Разве что в нескольких небольших рассказах — о стариках, детях или едва повзрослевших людях — «вылеплены» либо счастье, либо условно счастливый исход. «С этих пор точно благодетельный ангел снизошел в нашу семью. Все переменилось. В начале января отец отыскал место, Машутка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто чудо совершил этот святой человек. А мы нашего чудесного доктора только раз видели с тех пор — это когда его перевозили мертвого в его собственное имение Вишню. Да и то не его видели, потому что то великое, мощное и святое, что жило и горело в чудесном докторе при его жизни, угасло невозвратимо» («Чудесный доктор», 1897 год).

Ф. Д. Батюшков видел общее положение дел в мире Александра Ивановича так: «Реалист по письму, он изображает людей в реальных очертаниях, в чередованиях света и теней, настаивая на том, что нет ни абсолютно хороших, ни абсолютно дурных людей, что самые разнообразные свойства умещаются в одном и том же человеке и что жизнь станет прекрасной, когда человек будет свободен от всяких предрассудков и предубеждений, будет сильным и независимым, научится подчинять себе условия жизни, станет сам создавать свой быт». Баснописец, издатель, критик и педагог А. А. Измайлов, думается, способен удивить категоричным: «Ничто от той несколько болезненной психологии <...> родственников Достоевского не привзошло в творческую психологию Куприна». С этим можно поспорить. Однако публицист и литературный критик, революционер В. В. Воровский отмечал важное, с чем спорить особо не станешь: «Куприн никогда не смеется» (или. почти никогда). Куприн сравнивался с Тургеневым. Куприным восторгался Толстой. А уж Куприн Толстым — разумеется. «Меня ему представили. Я не могу сказать, какого цвета у него глаза, потому что я был очень растерян <.> я понял в эти несколько минут, что одна из самых радостных и светлых мыслей — это жить в то время, когда живет этот удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком. Что можно гордиться тем, что мы живем и чувствуем на одном и том же прекрасном русском языке».

Куприн оставил интересные и теплые воспоминания не только о писателях, но и о комике, артисте Анатолии Дурове. И все-то впитывало емкое сознание писателя-психолога.
В рассказике «Козлиная жизнь», несмотря на ироничное наименование, царствует редкая гармоническая идиллия: дед, не сумевший зарезать козла, счастлив с бабкой, козлу хорошо с новыми его опекунами. Здесь можно говорить о жанре реалистической доброй сказки.

Однако, изучая наследие Куприна, надолго отвлечься от тягот человеческого бытия не получится. Недаром он дружил с Чеховым, Горьким, Буниным. Не случайно, а намеренно ездил по стране, пробуя себя в разных профессиях, общаясь с людьми далеких друг от друга социальных кругов. Повесть «Олеся» (1898) — с авторским ярким сочувствием к той, кого окрестили ведьмой, — хрестоматийный шедевр на грани трех областей: человеческой психологии, психологии социума и его установок и области беспристрастной природы, «окошка» из безысходности в вечную жизнь. «Бог с ним, с городом вашим, не стала бы я там жить никогда», — признается Олеся. И, действительно, можно ее понять, если по правилам общества бывает невозможно жить в принципе, а «ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц, и его сияние причудливо, пестро и таинственно расцветило лес, легло среди мрака неровными, иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох».

Ф. И. Шаляпин, с которым Куприн был дружен, окрестил писателя «самым чутким носом России», и тему эту не обойти. Запахи на страницах литературных жизней, подаренных нам Александром Ивановичем, разнообразны в такой же степени, в какой восхитителен диапазон характеров персонажей. Особенно ароматами изобилует текст «Суламифи» — там, во многом, они приятны, по- восточному многогранны; иные произведения способны и удручить умозрительный нюх читателя. Но, пожалуй, ничто, включая и обоняние, не использовалось создателем в качестве почвы для манипуляций вниманием тех, кто станет читать. Куприн, человек природный, охотник, любитель собак, лошадей и ценитель людей не уставал вовлекаться душою, сам, в перевивы природных стихий в их слиянии с человеческим обществом или, наоборот, не касающиеся его. не уставал (иначе бы не удавался ему, раз за разом, живейший словесный рисунок).

Стоит ли говорить, что люди у Александра Ивановича вылеплены объемно и филигранно? Конечно же, стоит. Диапазон характеров, мимик, манер держаться — невероятен. И, посреди гонений и издевательств, убийств и самоубийств, сомнений, болезней — то обнадеживает мудрый по-детски Аносов Яков Михайлович из «Гранатового браслета», то вдохновляет (в рассказе «Лесная глушь») невероятная быль, живущая в харизматичном рассказчике, отдающая миром Гоголя:

«Влез он на лесенку и протянул руку. И ледве он доторкнулся рукой до намиста, — загремел гром, забли- скала блискавица и вся церковь, как стояла, так и провалилась скризь землю. Сбежались из села люди, смотрят, а на месте церкви стоит великое озеро, а в озере колокол звонит.
— Да. это верно. это так, — тихо заметил Александр.
— И с той самой поры, — продолжал в торжественном тоне Талимон, — с той самой поры каждый раз в светлое воскресенье слышат люди звон из того озера. То звонит колокол в потонувшей церкви. И это все правда. я сам чул один раз. Не так чтобы вельми громко, но як притулить ухо до земли, то совсем добре чутно».

Пожив в Киеве, оказавшись в 1901 году в столице, Санкт-Петербурге, Александр Иванович поступил на работу в «Журнал для всех», попутно печатался и в других столичных журналах. «Поединок», опубликованный в 1905 году, читался непосредственно автором на публике, и с успехом.
Прямая речь персонажей Александра Ивановича — всяких персонажей, мужчин, женщин, простолюдинов, дворян — вылеплена настолько объемно и убедительно, что в самой этой сочной пластичности заложена значительная вероятность внешнего «подключения», сопереживания каждому говорящему.

Можно понять и студента-барина в рассказе «Болото», понять при всей возникающей скорби о леснике и его семье. Сообща с язвительным землемером, которого также легко понять, главный герой-студент остановился у лесника всего-навсего на ночь. Из жилища, пропитанного болезнью, из породившего болезнь тумана спасался младенческим бегством, «выбежал, наконец, Сердюков на высокий песчаный бугор и задохнулся от прилива невыразимой радости <.> золотые лучи солнца звенели ликующим торжеством победы».

В. В. Воровский отмечал центральную особенность художественного взгляда Александра Ивановича, и невозможно не процитировать слова Воровского: «Куприн не мыслит внешней жизни без картин природы. У него природа играет важную и, главное, самостоятельную роль. Это не фон, усиливающий настроение картины, как в рассказах М. Горького, а самостоятельный деятель рассказа. Природа у Куприна живет своей жизнью, не считаясь с человеком, скорее человек подчиняет ей свои настроения». И впрямь: как в нынешнее время ни относись к лирическому, нервному «Гранатовому браслету» (1910), к душевным переживаниям персонажей, внутренняя организация которых чуть ли не навсегда в прошлом, они — внутри природы, живущей по своим законам, вбирающей людей и кровли дач, маяк (и что угодно) и делающей их частицами себя. И горе (в заключении повествования) мятущаяся Вера выплакивает, обнимая ствол акации. И грандиозные природные картины, показанные автором в процессе повести, — как будто собираются в одном растении, почти сочувствующем Вере, в растении, как завершающем аккорде.

Гений стиля, В. В. Набоков прекрасно отзывался о Купринских рассказах. К. Г. Паустовский, уже в 1920-е годы, писал: «Один из самых благоуханных и томительных рассказов о любви — и самых печальных — это купринский «Гранатовый браслет». Куприн плакал над рукописью «Гранатового браслета», плакал скупыми и облегчающими слезами. <.> Все персонажи «Гранатового браслета» действительно существовали. Куприн сам писал об этом.»

Куприн был неравнодушен и к политическим событиям, происходившим в разных точках мира, а в восстании Шмидта 1905 года в городе Севастополь, можно сказать, принял непосредственное участие. То, что ситуация бунта со стороны моряков, военнослужащих, против царского манифеста возымела отклик в душе писателя — естественно и показательно. В период Первой мировой он с женой, Елизаветой Маврикиевной, организовал в собственном доме в Гатчине, пригороде Петербурга, военный госпиталь, и сам, несколько позже, находился в Финляндии на войне в течение более чем полугода. Впоследствии работал в революционных изданиях. Вместе с тем, свободный и мудрый зверь, которого я знаю с юности, который живет в радостном и глубоком общении с природой, в «беспечном соприкосновении с землей, травами, водой и солнцем» <...> ясно видны были в его лице и походке самые противоположные свойства и качества человеческой души <...> Широкоплечий, коренастый человек среднего роста с неизгладимыми чертами стройной военной выправки».
Глаза Григоркова в Куприне видели целый мир, видели в нем много характеров, дух природы; необычайно ценно, что впечатления зафиксированы со множеством красноречивых подробностей.

Из Парижа Александр Иванович писал Илье Ефимовичу Репину, с которым буквально не мог быть не близок по мировоззрению. Однако писал он ему о простых человеческих переживаниях, как родственнику: «Проклинаю я парижскую зиму. Нет хуже зим на свете, чем здесь. Утром дождь, в полдень снег, к вечеру теплый весенний день, к ночи мороз и ураган. Никак не приспособишься. Все парижане и эмигранты ходят с носами, разбухшими от насморка, чихают, кашляют, слезятся. И Ваш покорный слуга с сентября по сии дни кашляет весь день и всю ночь, точно овца. Со злостью и завистью думаю, что далеко, где-то на юге На берегу морском Под сению акаций Сидит поэт Гораций И ж. трет песком <.>
Ах, драгоценный Илья Ефимович! Как бы горячо я хотел сейчас повидаться с Вами. Вы такой же русский, как русский снег, такой же вкусный, такой же чистый, такой же волшебный и такой же простой и такой же божий» (1927 год).

Один из потрясающих сознание фактов истории сталинского режима — это факт приглашения (в самый разгар репрессий) Александра Ивановича в страну — навсегда возвратиться, с предоставлением элитной квартиры в Ленинграде в сталинском доме. В следующем году писатель скончался от онкологической болезни, пережив двух дочерей, Лидию (от первого брака) и Зинаиду, умершую в детстве. Осталась Ксения, дочь Александра и Елизаветы (погибшей во время блокады). Ксения оказалась в Москве, прожила вплоть до 1981 года и написала книгу воспоминаний «Куприн — мой отец».

Колыбель ее папы — дом в селе Наровчат — как музей открылся в том же 1981 году, дочь успела принять участие в торжестве, состоявшемся 8 сентября. Нелегко доехать до Наровчата собственным ходом, но в настоящее время музей представлен на просторах интернета; есть и мемориальный сайт (http://kuprin- lit.ru), где предлагают ознакомиться с подборкой текстов писем, воспоминаний. В разделе «Биография» — возможность погрузиться в детство и раннюю юность писателя, в тонких нюансах, психологических.

Детство — святая стихия. Александр Иванович явно берег ее в собственной взрослой душе, словно запасы чистого воздуха. «. И знает, что он бедный, несчастный принц, заколдованный жить в скучном и богатом царстве <.>. Пальто и шапку он находит в передней ощупью, возясь бесшумно в темноте.», сбегает в мир ночной и предрождественский. Герой рассказа «Бедный принц» с мальчишками простыми, глотая воздух и свободу, поет колядки. И счастье смельчака, прорвавшегося в необъятный вечер, захватывает дух и воскрешает в памяти читателя какой-нибудь прыжок с нелепой крыши за руку с подружкой вниз, в песочницу. И хорошо, когда есть чувство выхода, возможности, как в детстве, уцелеть. «Париж интимный» Куприна содержит нечто вроде формулы означенного внутреннего ощущения, которое, дай Бог, пускай не исчезает, когда «спасителя» снаружи нет, а он, скорей, внутри:
«Ты барахтаешься. Вода льется тебе и в рот, и в нос. Глаза твои дико выпучены от страха и холода. Ты захлебываешься и задыхаешься. «Держи голову выше». И наконец, в самую критическую минуту та же верная, сильная рука быстро извлекает тебя на поверхность. И ты потом еще долго прыгаешь на одной ноге, яростно мотая головой, чтобы вытрясти из ушей набившуюся в них воду, которая при каждом шаге бубнит в голове, как турецкий барабан. И — глядишь — через четыре дня юный пловец, воспитываемый в гуманной дисциплине, еще бьется беспомощно между своими желтыми капризными пузырями, а последователь риторического метода уже плавает свободно и уверенно и притом плавает не по-собачьи, а по-мужски.»
Плаваешь по водам жизни. Ждешь рассвета ночью, как Сердюков в «Болоте», а в «Белых ночах» — «Ждешь ночи, сумерек, но их нет. Занавески на окнах белые. Тянет на улицу.»