Агеносов В.В. Война в восприятии писателей русской эмиграции

Аннотация. В статье даётся обзор литературы о Великой Отечественной войне, раскрывается её восприятие русскими эмигрантами.
Abstract. The article gives an overview of the literature about the Great Patriotic  War, reveals its perception by Russian emigrants.

Ключевые слова: эмигранты, война, романы, малые жанры прозы, лирика, антология.
Keywords: emigrants, war, novels, small genres of prose, poetry, lyrics, anthology.


Чрезвычайно интересно изучить восприятие этой войны русскими эмигрантами и теми, кто из послереволюционной эмиграции остался к 1945 году без гражданства и в силу обстоятельств оказался в немецком плену или даже входил в РОА.

Наиболее полное представление об отражении темы войны дают романы. Их было немного. В 1949 году в журнале «Грани» вышла повесть Леонида Ржевского «Девушка из бункера», весьма положительно оценённая столь взыскательным критиком, как И.А.Бунин. Позднее писатель дополнил её эпическим описанием драматического существования русских людей в романе «Между двух звёзд»: красной и белой1. Как всегда у Ржевского, конфликт переходит в любовную сферу, а социально-нравственная проблема остаётся неразрешённой.

С 1954 по 1959 год в журнале «Возрождение» публикуются романы Бориса Ширяева «Последний барин», «Ванька Вьюга», «Овечья лужа», «Кудеяров дуб», «Хорунжий Вакуленко», составившие единый цикл «Птань». Начав с дореволюционной жизни казаков юга России, писатель довёл повествование до событий Второй мировой войны. Герои романа (и умудрённые опытом жизни, и молодёжь) пытаются создать исключительно национальное движение, равно противостоящее как сталинскому тоталитаризму, так и фашизму. И хотя автор показывает утопичность этих планов, он отдаёт дань уважения людям, которые ради идеи пошли на верную гибель2.

Путь потомственного революционера Марка Сурова — от большевистской убеждённости в праве пользоваться насилием во имя коммунизма — к сомнениям, тот ли коммунизм строится, показан в романе Михаила Соловьёва «Когда боги молчат» (1953). Совершая героические подвиги во время Отечественной войны, Марк замечает, что народ ждёт не только изгнания оккупантов, но и возвращения к общечеловеческим ценностям. Картины народной жизни, яркие портреты многочисленных народных персонажей чередуются с превосходно выписанными пейзажами, с авторскими лирическими отступлениями и философскими рассуждениями героев3.

Особое место в этом ряду занимает тетралогия Юрия Слепухина: «Перекрёсток» (1962), «Тьма в полдень» (1968), «Сладостно и почётно» (1985), «Ничего кроме надежды» (2000), с одной стороны, бесспорно перекликающаяся с прозой писателей второй эмиграции, с другой — так же бесспорно развивающая (а порой и предвосхищающая) тенденции изображения войны, присущие прозе В.Гроссмана, В.Быкова, К.Воробьёва4.

Задуманный ещё в эмиграции лучший, на мой взгляд, роман тетралогии «Тьма в полдень» даёт широкую картину жизни русской и украинской молодёжи в условиях оккупации в тылу и на фронте. Особый интерес представляет сравнение романа с первой редакцией «Молодой гвардии» А.Фадеева. Ю.Слепухин дал гораздо более глубокую, многогранную и реалистическую картину деятельности молодёжного подполья. Однако обращение к романистике — тема большого академического исследования.

Материалом для этой статьи явились произведения поэзии и малых жанров прозы, вошедшие в «Антологию писателей Ди-Пи и второй эмиграции»5. И мы будем привлекать романистику только как контекст к малым жанрам.
Следует сразу сказать, что тема войны не являлась для второй эмиграции ведущей. В «Антологию.» включено более 40 авторов, и лишь 15 из них уделили ей своё внимание.

Можно выделить несколько тем и аспектов в изображении войны, порой перекликающихся друг с другом, реже — полемических.

Первое, что бросается в глаза и кажется даже неожиданным для не принявших советскую власть эмигрантов, — отсутствие негативного отношения к русскому солдату.
Это особенно ярко проявилось в решении темы «эмигрант-белогвардеец и солдаты Советской армии». Так, в рассказе одного из самых активных членов НТС Геннадия Андреева [Хомякова] (1904—1984) «При взятии Берлина»6 (1954) бывший капитан царской армии, а потом шофёр берлинского такси Борис Васильевич Обухов, вызванный из бомбоубежища, ожидает расстрела. Он видит гибель русских воинов от немецких пуль и с винтовкой в руках ведёт их на штурм дома, где засели фашисты. После завершения операции, пишет Андреев, «Борис Васильевич чувствовал себя усталым... Но усталость была приятной, освежающей, и схватка — часть превращения. В ней он ещё раз увидел, что он среди своих. Сколько у солдат ловкости, смелости, но и умения, осторожности! Как просто они шли в бой, этот последний для них бой, которым они были разгорячены до опьянения, и не жалели себя, не страшились смерти, но и как они были ловки и умелы! Такими же были его солдаты тридцать лет назад, таким же был и он сам. И Борис Васильевич чувствовал, что будто бы нашёл завершение своим тяжёлым многолетним думам, оправдание своей доселе безответной любви».

Ещё один образец изображения русского национального характера являет собой рассказ поэта, прозаика, мемуариста, публициста, артиста-песенника Родиона Берёзова (Акульшина, 1896—1988) «Закон сердца» (1953). Главный герой этого произведения советский офицер Николай Ко- раблёв, потерявший в войну всю семью, даёт себе зарок: «Убью первого живого человека на немецкой земле, кто бы он ни был! Пусть девушка, пусть старуха, — всё равно! Немцы убивали наших родных матерей и жён... Какое мы имеем право на милосердие?» Первым встреченным им в Германии человеком оказался немецкий мальчишка Иоганнес — Иван. «Как же я тебя убью? — думает Николай. — Не подымается рука. Двухлетний накал — впустую. Ну, ничего, может быть, это даже к лучшему.
Есть хочешь?.. Во тебе сухари, копчёная колбаса, шоколад.
Подбежали красноармейцы.
— Товарищ командир! Это что же значит? Хотели убить, а вместо этого отдали весь неприкосновенный запас?
— Мало ли чего болтает язык?.. У сердца свои законы и приказы...»

В романе Леонида Ржевского (Суражевского, 1905—1986) «Между двух звёзд» (1953) главные персонажи сотрудничают с немцами, но в то же время они говорят о Красной армии и её продвижении: «Наши». 
Простого русского человека, «белёсого и курносого», «слегка мечтательного, слегка ленивого», «чем-то на Есенина похожего», пишущего наивные стихи, рисует сам прошедший немецкие концлагеря Александр Неймирок (1911—1973). Лирический герой его стихотворения «Он был откуда-то из- под Орла» живёт воспоминаниями:

...не здесь, в концлагере, а там,
Где нынче, почитай, скирды убрали
И благодать полазить по садам.
Его судьба трагична:
Однажды, лёжа со своей печалью
На утлой койке, как ненужный хлам,
Он умер...

Если русский национальный характер орловского парня поэт связывает с сельскими образами, то в стихотворении «Берлин 1942» русскость лирического героя-ин- теллигента передаётся его отношением к немецкой культуре. Автор, нарочито не упоминая о фашистах, называет истинные ценности величественного Берлина: Бранденбургские ворота; кирхи, чьи колокольни пронзают облака; тень Гегеля. И даже «полицейский здесь, — не полицейский, / А философски зримый Абсолют». И всё же А.Неймирок утверждает:

логике пудовой непокорный,
Я об иной мечтаю стороне...
С душой многоголосою и вздорной
Куда бежать и где сокрыться мне?

Значительный интерес представляет рассказ Б.Ширяева «Я — человек русский» из сборника под таким же названием7. Формально он к военной теме имеет косвенное отношение: повествователь рассказывает о некоем никогда не унывающем артисте-эмигранте, попавшем в Германию по недоразумению (не зная языка, формально согласился, что является фоль- ксдойче). Он, по его словам, так и не выучил немецкий: «На какого это чёрта? Я — человек русский и всех немцев там русским песням выучил. Куда ихним Бетховенам со своими “Лили Марлен” до нас! Как выйду на эстраду, весь зал орёт: “Тройка! Тройка!” Это я их “Гайда тройке” и “Тройка мчится” обучил — их с глухими бубенцами исполняю, а вся солдатня подпевает. Вот как!» Не пропал он и после окончания войны: сбежал со всей семьёй из ди-пийского лагеря. Оказался в Неаполе, поёт русские песни («портовая матросня во как меня встречает — мировой успех!»), а на предложение ехать в Америку отвечает: «На чёрта мне этот океан с его Америкой? Зато здесь я человек русский, хоть на плакат меня ставь.»

Тема русского человека на чужбине и его духовная связь с родиной объединяет как писателей первой волны (Ди-Пи), так и авторов, оказавшихся вне России только в годы войны. 

Но восприятие военных событий и оценка ХХ столетия у писателей, казалось бы, одной судьбы значительно различается. Для эмигрантов первой волны ужасы мировой войны стали обозначением конца света.
Наиболее подробно рассказавший о сжигаемых в фашистских концлагерях «костлявых трупах, исчезающих в чёрном дыме», об угнанных в Германию русских («Вон тусклой вереницей / Бредут, о хлебе тихо говорят. / Их тоже помню. В валенках, босые. / По улицам Берлина шла Россия» — «Октавы») Александр Неймирок признаётся:

Я побывал в преддверьи преисподней.
Я видел смерть, и смерть меня отвергла.
Но память жгучая не стёрлась, не померкла.
Я помню всё. Мне дышится свободней,
Но не избыть немилости Господней.

И хотя некая надежда теплится в лирическом герое, общий пафос стихотворения пессимистичен:

Но в теле вновь живая кровь струится,
И снова мир картонной панорамой,
Нелепо склеенный, передо мной теснится,
И падает душа замёрзшей птицей
На прах, и щебень городского хлама.

Интересно сопоставить описание налётов авиации в стихах юной Агнии Шишковой и поэтессы первой волны Лидии Алексеевой. Текст Шишковой пронизан метафорами и организован звукописью:

Прожектор нацепил на палец облака
(Чтобы видней была пропеллеру дорога),
Гудок завыл издалека:
Трево-o-га...

И вот уж небосклон из края в край
Проштопали светящиеся нитки,
Отчаянно затявкали зенитки:
Дай, дай, дай, дай!
И, словно рассердясь, что смята тишина,
Что встречен огненной порошей,
Швыряет он во мрак губительною ношей:
Дер-ж-ж-и... Нн-а!!
(«Налёт»)

У Алексеевой переданы бытовые подробности и детали:

Ударом срезана стена -
И дом торчит открытой сценой...
Отбой...
Но лестница назад -
Лежит внизу кирпичной грудой,
И строго воспрещён возврат
Наверх, в ушедшее, отсюда.
(«После налёта»)

Старый кот с отрубленным хвостом,
С рваным ухом, сажей перемазан,
Возвратился в свой разбитый дом,
Посветил во мрак зелёным глазом.
И, спустясь в продавленный подвал,
Из которого ушли и мыши,
Он сидел и недоумевал
И на зов прохожего не вышел...
(«Старый кот с отрубленным хвостом.»)

Однако самое главное в каждом из стихотворений Алексеевой — философские обобщения. В первом стихотворении:

Мне не войти туда, как встарь,
И не поправить коврик смятый,
Не посмотреть на календарь
С остановившеюся датой...
...В сору стекла, цемента, пыли
Квадратный детский башмачок,
Который ангелы забыли.

Во втором [кот]:

Свернулся, вольный и надменный,
Доживать звериную тоску,
Ждать конца - и не принять измены.

Выделенные слова, очевидно, перерастают свой прямой смысл и выражают мысль поэтессы о том, что история остановилась. Несколько позже поэтесса скажет об этом прямо:

В наш стройный мир, в его чудесный лад,
Мы принесли разбой, пожар и яд.
И ширится земных пожарищ дым,
Обуглен сук, где всё ещё сидим.
Прости нам, Боже! - хоть нельзя простить.

Нечто похожее читаем в стихотворении с характерным названием «Бессмыслица» ещё одного ди-пийца первой эмиграции Александра Перфильева:

Я начал жить в бессмыслицу войны,
Едва лишь возмужал, расправил плечи.
Как будто для того мы рождены,
Чтобы себя и всех, кругом калечить!
Вслед за войной война другая шла...
Жизнь кончилась. Бессмыслица осталась.

Анализ стихотворений в контексте дальнейшего творчества писателей старшего поколения показывает, что от этого трагического мировосприятия они не уйдут никогда. Некоторое исключение представляет творчество Л.Алексеевой, нашедшей примирение с трагической действительностью в единении с природой.
А молодёжь послевоенной эмиграции, начав с того же пессимистического взгляда на бытие, постепенно излечивается от ужасов войны.

Это характерно для Евгении Димер (род. 1925), связавшей «Вагон на свалке» с конкретными трагическими событиями: «евреев вёз ты в Аушвиц.», «тащил снаряды из Берлина», вёз «из Киева рабов, картины.». Однако в стихах последних лет поэтесса использует совершенно другую метафору: «Жизнь — песня. Она то грустна, то беспечна».
В ещё большей степени подобная метаморфоза произошла с Иваном Буркиным. Сразу после войны бытие русского человека представляется поэту как «лагерь военнопленных»:

На белом свете побывали,
Все в общей яме, все Иваны...

Однако позднее творчество Буркина — каскад жизнерадостных стихов, эксперимент с формой (то весёлый, то философский), о чём говорят и названия его сбор- ников8.
Наиболее сложно сочетаются апокалиптические картины со строками надежды в произведениях 1940-х годов И. Елагина. С одной стороны, ХХ столетие воспринимается поэтом как трагическое, «выжженное гневом Божьим»:

Бомбы истошный крик -
Аэродром в щебень!
Подъёмного крана клык -
на привокзальном небе -
Ты, моё столетие!
Поле в рубцах дорог:
Танки прошли по полю.
Запертое в острог,
Рвущееся на волю —
Ты, моё столетие!

Конец войны у Елагина представлен так:

Уже последний пехотинец пал,
Последний лётчик выбросился в море,
И на путях дымятся груды шпал,
И проволока вянет на заборе.

Вместе с тем поэт пишет не только о том, что «проволока вянет на заборе», «мост упал на колени», но и о том, что «становятся дома на костыли», «города залечивают раны» — словом, земля «очнулась». А в позднем творчестве поэта ощущаются совершенно другие настроения: «Здесь чудо всё: и люди, и земля.», «.мне теперь от красоты не спится, / Как не спалось когда-то от тоски».

Отмеченная ещё Достоевским черта русского национального характера никогда не доходить до вершины неверия проявляется в творчестве многих писателей послевоенной эмиграции, особенно христиански настроенных. Так, Родион Берёзов уже в 1949 году пишет:

В войну, когда нас посылали в бой,
Веления Творца позабывая,
Как и всегда над нашей головой -
То звёзды, то лазурь Небес без края...
Где б ни был я, с какими бы людьми
Судьба меня в скитаньях ни сводила,
Я слышу глас неведомый: «Вонми,
Тебя ведёт Божественная сила!»
(«Чужие страны, люди, города.»)

Одно из немногих (если не единственное) найденных мной стихотворений о солдате на войне — «Перед атакой» Владимира Юрасова — тоже посвящено вере в торжество жизни:

Если меня сейчас убьют -
Атака привстала, ракетой выгнув шею, -
Последним желаньем последних минут
Что на Земле пожалею?
Вас, небеса, под которыми я не лежал,
Вас, города, которых, ещё не видел,
Вас, народы, говора которых, не слышал,
Звери, которых ещё не ласкал,
Цветы, которых, не целовал,
Вас, книги, ещё не прочитанные,
Книги, ещё не написанные,
Вас, о женщины, которых любить не успел!
Но больше всего пожалею
О милой старой Земле,
Которая станет такой прекрасной
После другой, последней войны.

Сказанное в полной мере относится к стихотворению (некоторые критики называют его маленькой поэмой) Ольги Анстей «Кирилловские яры», задолго до Е.Евтушенко рассказавшее о трагедии Бабьего Яра (другое название Кирилловских яров).
В каждой из четырёх частей стихотворения нарастает количество строк (в первой части — 10, во второй — 11, в третьей — 12, в последней, четвёртой, — 18) и вместе с ними тревога и боль. В первой и второй частях «тоненькая девочка», «смуглая дриада» идёт в «приволье» по «влажной тропинке», по «тёплым зарослям», сопровождаемая «дождинками» и «первыми звёздами». «Ясный полудень», разливающаяся «терпкость» полыни, чебрика, шмель — «желанный крохотный брат» и, наконец, «синяя теплынь...» — эти описания в равной степени можно считать и воспоминаниями лирической героини, и картинами в сознании еврейской девушки, идущей на гибель.

Эти картины прерываются описанием кладбища, мимо которого идёт девушка, упоминанием ангела смерти Азраила и трижды повторяемым словом, обозначающим конечный путь:

Страшное место из страшных мест!
Страшный коричневый скорченный крест!

Стихотворение завершится этими же словами, контрастными картине ликующей природы. Оно наполнено величественными и трагическими библейскими образами: «чаша последняя» (чаша страданий), «роковой народ», «Голгофа, подножье креста», старики названы «старцами», похожими на «величавого Авраама», а дети на вифлеемских младенцев. Характерно, что трагедию киевских евреев поэтесса связывает как с иудейскими, так и христианскими образами, многократно упоминая крест.

Писатели поднимают тему взаимоотношений немцев и сотрудничавших с ними русских. Наиболее полно эта тема освещается в романе Л.Ржевского «Между двух звёзд», в рассказах Бориса Филиппова (1905—1991) из книги «Кресты и перекрёстки».

Уже в одном из первых рассказов «Духовая капелла Курта Перцеля» (1946) показана сложная картина войны, созданы неоднозначные характеры немцев, поднята проблема нравственной ответственности каждого человека. Добродушные и даже слегка юмористически нарисованные немецкие оркестранты послевоенной Германии напоминают автору отряд СС, квартировавший в псковской деревне во Вторую мировую войну. «Добродушный баварец Курт Перцель» завёл себе русскую возлюбленную по имени Любка, играл с её сыном, переименованным немцами «из Вовки в Петера». «Перцель носился по избе с Петером на руках, носил его на шее, качал, подбрасывал». Люба «жила с ним душа в душу» и даже «носила в себе маленького Вилли или Фрица». Немцы пичкают Вовку-Петера конфетами, вспоминая своих детей. Но это не мешает им же чувствовать себя высшей расой, хладнокровно и равнодушно избивать пленного партизана и затем повесить его. И осуществляет казнь валторнист опереточной группы из Верхней Баварии, «синеглазый плотный мужчина, хорошо и ладно скроенный и достаточно интеллигентный. Он сильно интересовался Россией, читал в немецких переводах “Войну и мир” и романы Мережковского». В финале «добрые немцы» сжигают эту самую деревню, а трудоспособных отправляют в Германию (Курт, правда, предупредил «свою» Любу, и она с сыном бежала). Сцена, натуралистически нарисованная писателем, впечатляет: «Вначале нехотя, с отвращением, приступили солдаты к окружению деревни... По мере того, как загорались одна за другой избы — вместе с загнанными в них мужичками, подозрительными или нетрудоспособными, — росли ожесточение и какой-то азарт точного исполнения приказа. Выволакивали девок, часто своих вчерашних подруг, выхватывали парней и баб — и под конвоем гнали их к грузовикам, а погрузив на пятитонки, везли к теплушкам, чтобы гнать их дальше на Запад. Многих же загоняли прикладами и штыками в горящие дома, били, стреляли и зверели всё больше и больше».

Писатель не принимает объяснение, которое в конце рассказа даёт войне один из побывавших в русском плену немцев: «Виноват международный империализм». Филиппов убеждён, что каждый должен нести в себе нравственные понятия и поступать в соответствии с ними. Не случайно среди вакханалии убийств в псковской деревне нашёлся «хмурый Ганс Герман», сознательно «не заметивший, когда у него из-под носа ушли какой-то статный парень со ссадиной на лбу и молодайка с девчонкой-двух-леткой на руках».

Мысль о нравственной ответственности каждого человека за свои поступки важна Б.Филиппову. Ситуация с казнью повторена им в рассказе «Gott mit uns»: «интеллигентный» доктор философии Хельмут Гальске и примитивный унтер-офицер Клаус Штейнхейм соревнуются за право повесить несчастного военнопленного, укравшего с немецкого склада немного продуктов, чтобы не умереть с голоду, и наконец оба получают это право. Но их коллеги — кадровый офицер фон Шлиппе и переводчик-немец Берг- фельд, всю жизнь проведший в России, называют палачей сволочами и решают не подавать им руки, хотя бы этим выражая своё презрение.

Герой рассказа Б.Филиппова Эльмар Мортимерович Бергфельд, офицер царской армии, отказавшийся эмигрировать, проводит русскую мысль о долге интеллигента быть с народом: «Я остался страдать и радоваться, умирать и воскресать со своим родным народом, на своей родной земле...» С началом войны ему, как немцу, пришлось переносить трудности. Но Бергфельд говорит эмигранту Ключаренко, вернувшемуся в Россию с испанскими частями: «.мы, советские, не допустим, чтобы нас пришли учить те, кто в это самое время спокойно отсиживался в относительном благополучии».

Впрочем, однозначность и здесь чужда писателю. Ключаренко не только извиняется перед стариком, но и рассказывает, что и его жизнь «не была так отрадна и легка»: «Мне так и не удалось закончить университет. Работал полотёром, электромонтёром, маляром. я был всегда “грязным иностранцем”».

Ключаренко, на чьих глазах были расстреляны красными отец и дядя, сохранил любовь к родине и сумел увидеть и оценить жизнестойкость и патриотизм русских людей. «Мне казалось, — рассказывает он, — что все мужики должны быть какими-то особенными, насквозь озверелыми большевиками или сплошными мучениками... И вдруг люди как люди: весёлые, радушные, простые... И ещё: встреча с первыми пленными... Первый, с кем я разговаривал, был молодой парень, из рабочих, видать, коммунист. И — мне стыдно вам признаться, господа, — мне было трудно отвечать ему: выходило так, что не я его, а он меня допрашивает, а я оправдываюсь: — “Да не против России мы пошли, поймите вы”, — кричу я ему. А сам думаю: — а ну как он прав? А что если действительно против родины? А?»

Проблема совместимости войны и нравственности поднята и в рассказе Сергея Максимова (1916—1991) «Тёмный лес»9. Автор берёт в качестве сюжета драматичную ситуацию. Бывший студент Ириков, ставший лейтенантом и партизанским разведчиком, по дороге на диверсионное задание вместе с бывшим бандитом Васькой-Тузом берёт в плен немецкую девушку-медсестру, отпустить её нельзя. Ситуация почти в точности повторяет эпизод из «Звезды» Эм.Казаке- вича. Командир приказывает Ваське расстрелять пленную, но тот решил перед этим воспользоваться девушкой. И Ириков, невесту которого изнасиловали и убили немцы, не прощает этой подлости и убивает негодяя. В финале рассказа проводится мысль о войне как трагедии человеческого бытия: «Жизнь как тёмный лес». Над всем происходящим — вечность: «лес, лес, лес» и луна — «безразличная и чужая, безмерно далёкая».

Тема Второй мировой войны нашла эпическое отражение в романистике Л. Ржевского, Б.Ширяева, М.Соловьёва и Ю.Слепухина. Значительная часть писателей русской эмиграции обратилась к теме войны в стихах и прозаических произведениях малых жанров.

Можно выделить ряд аспектов изображения войны: эмигрант и советский человек; русский национальный характер в условиях войны; ситуация «между двух звёзд», характерная больше для романистики, но встречающаяся и в малых жанрах.

Война понимается писателями эмиграции как экзистенциальная10 катастрофа. Это мировосприятие у старших эмигрантов-ди-пийцев сохраняется на протяжении всего их дальнейшего творчества; у младшего поколения с годами изживается.

Изображение немцев в творчестве писателей-эмигрантов послевоенного поколения отличается диалектическим подходом, который в советской литературе появится только в 1960-е годы. В начале Великой Отечественной войны и в разгаре событий в нашей стране буквально по горячим следам создавались произведения, в которых ведущими были темы защиты родины, героизма советских солдат. Они отличались бескомпромиссностью, гротескным, уничтожающим изображением врага, призывом к победе. Литература 1960-х годов — это веха в осмыслении темы Великой Отечественной войны, обращение к нравственным истокам подвига человека на войне.


ПРИМЕЧАНИЯ

1 Роман Л.Ржевского вошёл в книгу: Л.Ржевский «Между двух звёзд» (М., 2000) — и проанализирован мной в работе: Война в творчестве русских писателей второй эмиграции (роман Леонида Ржевского «Между двух звёзд») // Филологический журнал / Сост. Г.Д.Ушако- ва. — Южно-Сахалинск, 2001. — Вып. X.
2 Эпический цикл Б.Ширяева «Птань» частично освещён в моей книге «Литература русского зарубежья». — М., 1998.
3 Подробный анализ романа содержится в книге Б.Бабичевой «Писатели второй волны русской эмиграции: Биобиблиографические очерки». — М.: Пашков дом, 2005.
4 Романы Слепухина неоднократно издавались. Наиболее полный текст в Собр. соч. писателя (2011). Подробный анализ тетралогии содержится в статьях М.Е.Бабичевой: Война и мир ХХ столетия. Тетралогия Ю.Г.Слепухина: романы «Перекрёсток» (1962), «Тьма в полдень» (1968), «Сладостно и почётно» (1985), «Ничего кроме надежды» (2000) // Юрий Слепухин: ХХ век. Судьба. Творчество. Сборник статей и материалов. — СПб: Фонд Слепухина: Ладога, 2012. — С. 252—272 и Судьба остарбайтеров в тетралогии Ю.Слепухина о Второй мировой войне // Юрий Слепухин: ХХ век. Судьба. Творчество. Сборник статей и материалов. — СПб: Фонд Слепухина: Ладога, 2012. — С. 272—283.
5 АГЕНОСОВ В. Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции. — М.: АИРО, 2014.
6 ХОМЯКОВ Г. Горькие воды. Очерки и рассказы. — Франкфурт-на-Майне: Посев, 1954.
7 ШИРЯЕВ Б.Я. — Человек русский. — Буэнос-Айрес, 1953.
8 Заведую словами. — Филадельфия, 1978. 13-й подвиг. — Филадельфия, 1978. Голубое с голубым. — Филадельфия, 1980. Луна над Сан-Франциско. — СПб., 1992. Путешествие поэта на край абсолютного сна. — СПб., 1995. Не бойся зеркала. — Донецк, 2005. Берег очарованный. Стихи. — М.: 2006. Здравствуй, вечер! — СПб., 2006 и др.
9 МАКСИМОВ С. Голубое молчание. — Нью-Йорк, 1952.
10 Экзистенциализм (философия существования). Согласно философии экзистенциализма, бытие постигается человеком не через рассудочное мышление, а лишь непосредственно через его личное существование, его личное бытие (то есть через экзистенцию); человек в своей личной жизни свободен выбирать те или иные действия, поступки, но он должен нести за них ответственность, а не оправдывать себя обстоятельствами. Философия экзистенциализма не признаёт роли науки, распространена в западногерманской и французской литературе.

АГЕНОСОВ Владимир Вениаминович, доктор филологических наук,
заслуженный деятель науки РФ, профессор Народного университета Китая