Скворцов А.Э. Современная русская элегия. Об одном стихотворении Олега Чухонцева

 
Аннотация. Олег Чухонцев - один из крупнейших современных русских поэтов. Его творчество произрастает на богатой культурной почве. В стихах Чухонцева есть отклики на произведения множества авторов, очевидна работа с десятками стиховых форм, ощущается постоянное поле напряжения между поэтом и поэтической традицией. Вместе с тем его поэзия ещё недостаточно известна современному читателю, особенно молодому поколению. В качестве характерного образца творчества автора в статье анализируется стихотворение Чухонцева «...Я слышу, слышу родину свою!..».
Ключевые слова: современная русская поэзия, Олег Чухонцев, традиция, жанр, элегия.
 
Abstract. Oleg Choukhontsevis one of the most prominent modern Russian poets. His oeuvre has a rich cultural background. In his poems there are responses to the texts of many authors, the work with tens of verse forms is evident, the voltage field between the poet and poetic tradition is permanent. At the same time his poetry is not yet well known by the modern readers, especially - the young ones. Choukhontsevs poem "I hear, do hear my homeland!..", taken as a characteristic example of the authors oeuvre, is analyzed in the article. Keywords: modern Russian poetry, Oleg Choukhontsev, tradition, genre, elegy.
 
 
 
Последняя треть XX века и начало нового тысячелетия — период появления и расцвета целой плеяды поэтов, творческая деятельность которых позволяет с уверенностью говорить об очередном важном рубеже, достигнутом отечественной стихотворной культурой. Не случайно некоторые современные исследователи именуют его «бронзовым веком» [1: 96—117, 2: 5—11]. Однако для социокультурной ситуации в современной русской поэзии характерны не только очевидные достижения. В ней есть ряд проблемных зон и болевых точек. Одна из наиболее очевидных: в поэзию пришла новая генерация людей, не знающих творчество своих предшественников. Это приводит к закономерному выделению на их фоне представителей старшего поколения поэтов. Именно они в основном отвечают ныне за всю традицию русской поэзии, от которой многие представители новейших генераций сознательно или бессознательно отказываются, обедняя свою собственную стиховую практику.
 
В настоящее время известны немногие поэты, значимость которых признаётся зачастую не только их сторонниками, но и представителями иных эстетических групп. Среди этих фигур — Олег Чухонцев (р. 1938). Его поэзия произрастает на богатой культурной почве: отклики на произведения многих авторов, использование разных стиховых форм, связи с поэтической традицией [3:27—36,4: 106—119,5:167—315]. В то же время постижение и выявление этих связей осуществлено не в полной мере. Не в последнюю очередь трудности в разговоре о поэтике Чухонцева связаны с его творческим методом.
 
По В.Маркову, «поэтов можно разделить на цитатных и нецитатных» [6: 216]. А внутри обширной группы цитатных можно выделить два типа авторов: «экстравертов» и «интровертов». Первые более открыто демонстрируют связь с традицией, иногда подчёркнуто обыгрывая её. Вторые не склонны афишировать такую связь. Чухонцев принадлежит, скорее, ко второй группе. При всём богатстве подтекстового пространства своей поэзии автор не склонен выставлять напоказ литературную и металитературную проблематику, поскольку «постмодернистская» цитатная наглядность воспринимается им либо как моветон, либо как слишком простой приём, либо как узкоцеховое явление.
 
С первых шагов в литературе Чухонцев ориентировался на богатый пласт до- и вне-советской поэзии, на всю совокупность русской и европейской культурной традиции. Анализируя свою позицию 1960-х, в интервью 1995 года поэт признался: «Я никогда не пытался идти в ногу со временем. Не хочу и теперь. Энергия опережения — вот что движет литературу» [7: 5].
 
«Энергия опережения», движимая поэтом, в советское время осознанно питалась традицией, преимущественно классической. По поводу эволюции русского гуманитарного сознания в 1960—1970-е годы О.Проскурин пишет: «"Традиция" начинает восприниматься как ценность, причём как ценность "оппозиционная". Восстановление традиции сделалось одной из манифестаций духа времени. <...> Борьба за традицию понимается как форма сопротивления деспотизму» [8:69. — Курсив авт.]. Такая формулировка применима и к поэзии Чухонцева. Именно по причине глубокого постижения традиции и творческого взаимодействия с ней поэт был белой вороной в позднесоветском культурном пространстве — слишком расходились его представления об искусстве с редукционистски-примитивными установками официоза.
 
Рассмотрим в данной статье стихотворение Чухонцева «...Я слышу, слышу родину свою!..» (1969) — выразительный образец тонкого обыгрывания традиционных поэтических мотивов, растворённых во внешнем автобиографизме.
 
Жанр стихотворения легко определить— это элегия. Изначально, со второй половины XVIII века, русская элегия тяготела к макабрической (фр. macabre — погребальный, мрачный) тематике: «Перелистаем тома "Росписи российским книгам для чтения из библиотеки Александра Смирдина, систематическим порядком расположенной" — абсолютное большинство произведений, заполняющих отделы элегий, — это стихотворения на смерть» [9: 40]. Постепенно, к началу XIX столетия, мотив смерти стал уступать более общему мотиву утраты — в самом широком смысле (любимого человека, сильного чувства, прежних увлечений и умонастроений, юности, отчего дома и т. д.).
 
К началу XX века прежняя достаточно устойчивая жанровая система русской лирической поэзии размылась. Отныне авторы в каждом конкретном случае должны были решать — играют ли они по жанровым правилам, и если да, то как: стараются восстановить тот или иной жанр, внутренне преобразуют его или вообще создают внежанровое произведение.
 
Ко второй половине XX века идея устойчивых, априори заданных жанров лирического стихотворения настолько отошла в прошлое, что поэты, намеревающиеся так или иначе работать в ясных жанровых рамках, парадоксальным образом иногда становились новаторами и едва лине поэтическими радикалами. Именно такой творческой стратегии придерживается и Чухонцев.
 
«...Я слышу, слышу родину свою!..» ориентировано на жанр элегии в той её сюжетной разновидности, когда лирический герой, возвращаясь через много лет в родные места, с грустью отмечает произошедшие там изменения, итожа утраты. Однако поэт не только воспроизводит некую традицию, но и преобразует её в нечто оригинальное.
 
Соответствующих примеров элегий названного типа до Чухонцева немало, но текстуально у него отразились в первую очередь А.Пушкин («Вновь я посетил...») и опиравшиеся на пушкинский опыт С.Есенин («Возвращение на родину», «Русь советская») и П.Васильев («Павлодар»). Цитация осуществляется Чухонцевым в основном при помощи размера — пятистопного ямба и конкретных мотивно-образных совпадений (курсивом выделены лишь наиболее явные): «...Я слышу, слышу родину свою! / Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборов, / брожу и — хоть убей! — не узнаю / ни тех дворов, ни птичьих коридоров. // Здесь дом снесли, здесь вырубили сад, / там под фундамент яму раскопали, / но дождь прошёл — и в будущем подвале / ещё ныряет выводок утят. // И грустно мне. Каких искать примет? / Я этот город знал не понаслышке, / а он другой: ни старых улиц нет, / ни вечного пожарника на вышке. // Так многого вокруг недостаёт, / что кажется, терять уже не больно. / И долговязо смотрит колокольня I на кладбище и мебельный завод. // На берегу, где высился собор, / она стоит как памятник терпенью, / ни кирпичом, ни камнем не в укор / своей земле. А день цветёт сиренью. // А над землёю майские жуки / жжужат, жжужат, и в сумерках белёсых / просвечивают листья на берёзах. / Ах, Боже мой, как дни-то высоки! // Как заросли упруги: только тронь — / и обдадут, чтоб было неповадно. / И бабочки опять летят в огонь. / И снова жизнь свежа и безоглядна. // Везде, во всём, куда ни оглянусь, / она трепещет в пагубе цветенья. / И каждый куст не терпит повторенья — / Шумит, шумит... И я не повторюсь!» [10:101].
 
Ср.: «Вновь я посетил / Тот уголок земли, где я провёл / Изгнанником два года незаметных...» [11:313]; «Я посетил родимые места, / Ту сельщину, / Где жил мальчишкой, / Где каланчой с берёзового вышкой / Взметнулась колокольня без креста...) / Как много изменилось там... / Я с грустью озираюсь на окрестность: / Какая незнакомая мне местность... / Пришли соседи... / Женщина с ребёнком. /Уже никто меня не узнаёт» [12: 89, 92]; «Я никому здесь не знаком. / А те, что помнили, давно забыли. / И там, где был когда-то отчий дом, / Теперь лежит зола да слой дорожной пыл и... / Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец» [12:94,95]; «Не здесь ли, раздвигая камыши, / Почуяв одичавшую свободу, / Ныряли, как тяжёлые ковши, / Рябые утки в утреннюю воду?.. / Я вырос парнем с медью в волосах. / И вот настало время для элегий: / Я уезжал. И прыгали в овсах / Костистые и хриплые телеги... / Амбары, палисадник, старый дом / В черёмухе, / Приречных ветров шалость, — / Как ни стараюсь высмотреть — кругом / Как будто всё по-прежнему осталось. / Цветёт герань / В распахнутом окне, / И даль маячит старой колокольней» [13:131].
 
Для полноценного восприятия подтекста стихотворения следует указать и на иные частные отсылки.
Зачин буквально воспроизводит первый фрагмент цикла Вяземского «Деревня. Отрывки»: «Я слышу, слышу ваш красноречивый зов, / Спешу под вашу тень, под ваш зелёный кров, / Гостеприимные, прохладные дубровы!» [14: 182]. Цикл Вяземского тяготеет к идиллии (хотя и обладает сатирическими чертами) и посвящен воспеванию чувств независимости и собственного достоинства. Тема Чухонцева иная. Отсылка к «Деревне» может восприниматься как указание на труднодостижимый идеал, на стремление к обретению душевного покоя.
 
Словосочетание «жизнь свежа» входит в рефрен стихотворения Б.Пастернака «Да будет»: «Рассвет расколыхнёт свечу, / Зажжёт и пустит в цель стрижа. / Напоминанием влечу: / Да будет так же жизнь свежа. / Заря, как выстрел в темноту. / Бабах! — и тухнет на лету / Пожар ружейного пыжа. / Да будет так же жизнь свежа» [15:187] и т. д. Своим «снова» Чухонцев сигнализирует, что выражение взято у предшественника.
Наконец, смена порядка рифмовки в чётных строфах у Чухонцева (аБаБ аББа...) — след влияния рифмовки Есенина в «Возвращении на родину».
 
Обратимся теперь к другим традиционным мотивам, важным для понимания замысла поэта.
Мотив ощущения тревожного праздника жизни, особенно обостряющегося на пике расцвета природы, характерен для классических элегических медитаций. Он часто переплетается с мотивом острого переживания собственной смертности, который смягчается мыслью о неизбежности перемен и бренности всего сущего: раз преходяще всё, то разумно подчиниться общему закону и успокоиться в переживании печальной гармонии. Такой мотивный комплекс в хрестоматийном исполнении представлен всё в том же «Вновь я посетил...». При этом Пушкин не был первым автором, у кого можно найти подобные строки. Вот, например, выразительный фрагмент из произведения его предшественника И.Долгорукого: «Вокругъсебя вездъ бросая / Прилежно любопытный взоръ / И тълъ въ существенность вникая, / Вездъ зрю смерти приговоръ, / Всему предълъ, пора и время, / Во всемъ духъ жизни, дъйство, племя, / И съ тъмъ же вмъсть вижу я / Неумолиму смерти силу / Въ одну влекущую могилу / И наськомыхъ и меня» [16:139].
 
Мотив обновления земли и её счастливого беспамятства также довольно распространён — но уже, скорее, у поэтов XX века. Ср. у С.Парнок («Как светел сегодня свет...») и Б.Пастернака («Цветы ночные утром спят...»): «Как светел сегодня свет! / Как живы ручьи живые! / Сегодня весна впервые, / И миру нисколько лет!» [17: 157]; «...Так спят цветы садовых гряд / В плену своих ночных фантазий. / Они не помнят безобразья, / Творившегося час назад. / Состав земли не знает грязи... / Никто не помнит ничего» [18:78].
 
Однако у Чухонцева субъектом стихотворения оказывается не природа, а человек. Человек же обладает памятью и знает, что смертен. Казалось бы, итог сочинения должен быть как минимум меланхоличен. Но две последние строки стихотворения не таковы. И являются они принципиально важной аллюзией на стихотворение К.Случевского «Нет, жалко бросить мне на сцену...»: «Нет обаянья в повтореньи» [19:100].
Для Случевского мотив преодоления дурной бесконечности материи — один из наиболее существенных, причём отрицание подобного повторения настойчиво им подчёркивается. Поэт отстаивал идею индивидуальности человеческого бытия и неизменно подчёркивал философско-религиозную важность конечности существования («Верю в единственность и непреложность...», «Допустим так, с успехами науки...», «Бог повто-ренья — бог нелепый...», «Чуть мерцает на гроб мой сияние дня...»). В этом смысле достаточно показательны следующие строки из многих аналогичных у этого автора («Чуть мерцает на гроб мой сияние дня...»): «Не желайте меня возвращать потому, / Что я снова пойду на мученья, / В истязаньях, совсем непонятных уму!/Не хочу, нехочуповторенья!» [19:363].
 
Финальная литературная отсылка у Чухонцева — сигнал того, что и его герой не сомневается в возможности избежать подобной механистичной участи. Да, он смертен, но ощущает свою уникальность, а с ней — уникальность любого существа и выражает веру в бессмертие животворящего духа.
Таким образом, «...Я слышу, слышу родину свою!..» содержит, как минимум, три взаимосвязанных смысловых пласта.
 
На первом, наиболее очевидном уровне это «всего лишь» обыденные картины малой родины, предстающие перед взором лирического героя, и их достоинства, казалось бы, заключаются лишь в том, что прозаические детали подаются здесь подчёркнуто эстетично. С такой обывательской точки зрения это стихотворение можно воспринять как «красивое».
 
На втором, историко-литературном уровне выявляется сложная и глубокая система культурных отсылок (жанровых, мотивных, стилистических, образных, смысловых), и тогда за внешней простотой и непритязательностью открывается тонкий, мастерский диалог со стихами многих предшественников.
Наконец, третий уровень произведения — преображение традиции, то, что делает стихотворение не копией прежних образцов, а оригинальным сочинением. Чухонцев естественно и смело сплавляет привычный меланхолический элегический модус повествования с принципиально иным жанром — с гимном. В соответствии со своим устойчивым принципом полемического восприятия традиции поэт завершает новейшую элегию не «за упокой», а «за здравие». Даже драматический мотив личной смертности нейтрализуется в финале иным, метафизическим утверждением вечности Жизни, в общем течении которой ценна каждая конечная индивидуальная судьба, а значит, с высшей точки зрения частные трагедии растворяются в общей взаимосвязанной и осмысленной гармонии мироздания.
 
 
 
ЛИТЕРАТУРА
 
1. КУЛАКОВ В.Г. Поэзия как факт. Статьи о стихах. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. - С. 400.
2. БАК Д.П. Сто поэтов начала столетия: Пособие по современной русской поэзии. — М.: Время, 2015. - С. 576.
3. СКВОРЦОВ А.Э. Игра в современной русской поэзии. — Казань: Издательство Казанского университета, 2005. — С. 364.
4. СКВОРЦОВ А.Э. Самосуд неожиданной зрелости. Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции. - М.: ОГИ, 2013. - С. 222.
5. СКВОРЦОВ А. Поэтическая генеалогия: исследования, статьи, эссе и критика. — Москва: ОГИ, 2015. - С. 528.
6. МАРКОВ В.Ф. О свободе в поэзии. -СПб.: Издательство Чернышёва, 1994. — С. 368.
7. ЧУХОНЦЕВ О., ТАРОЩИНА С. Чистый звук: С поэтом Олегом Чухонцевым беседует обозреватель «ЛГ» .Тарощина // Литературная газета. — 1995. — № 3. — 18 янв. — С. 5.
8. ПРОСКУРИН О.А. Две модели литературной эволюции: Ю.Н.Тынянов и В.Э.Ва-цуро // Новое литературное обозрение. — 2000. - № 42. - С. 63-77.
9. ФРИЗМАН Л.Г. Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова. — М.: Наука, 1973. — С. 167.
10. ЧУХОНЦЕВ ОТ. Из сих пределов. -М.: ОГИ, 2008. - С. 320.
11. ПУШКИН А.С. Поли. собр. соч.:
В 10 т. - Л.: Наука, 1977. - Т. 3. - С. 496.
12. ЕСЕНИН С.А. Поли. собр. соч.: В 7 т. -М.: Наука, Голос. - 1997. - Т. 2. - 467 с.
13. ВАСИЛЬЕВ П.Н. Стихотворения и поэмы. — СПб.: Издательство ДНК, 2007. — С. 568.
14. ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Стихотворения. -Л.: Советский писатель, 1986. — С. 544.
15. ПАСТЕРНАК Б.Л. Стихотворения и поэмы: В 2 т. — Л.: Советский писатель, 1990. - Т. 1. - С. 504.
16. Сочинешя Долгорукаго (князя Ивана Михайловича). — СПБ.: Издате Александра Смирдина, 1849. - Т. 1. - С. 527.
17. ПАРНОК С.Я. Собрание стихотворений. - СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. - С. 560.
18. ПАСТЕРНАК Б.Л. Стихотворения и поэмы: В 2 т. — Л.: Советский писатель, 1990. - Т. 2. - С. 368.
19. СЛУЧЕВСКИЙ К.К. Стихотворения и поэмы. — М.: Академический проект (Новая библиотека поэта), 2004. — С. 816.
 
 
 
СКВОРЦОВ Артём Эдуардович 
доктор филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы
Института филологии и межкультурной коммуникации
Казанского федерального университета (ИФМК КФУ)