Давыдова А. В. Мотив чуда в рассказах Ф. Абрамова

Аннотация. В статье рассматриваются различные смысловые варианты мотива чуда в малой прозе Ф.А.Абрамова в контексте жанровой природы и образной системы произведений.
Ключевые слова: мотив чуда, малая проза, деревенская проза, творчество Ф.А.Абрамова.

Abstract. In article various semantic options of motive of a miracle in small prose of F.A.Abramov in the context of the genre and the system of images are considered.
Keywords: motive of a miracle, small prose, prose about the village, F.A.Abra- mov’s creativity.


Деревенская проза, сформировавшаяся как литературный феномен в середине XX века, реализует художественные принципы реалистического метода и обращается к традициям русской классики. Одним из способов, который помогает писателям-деревен- щикам актуализировать эти традиции, становится введение в художественную структуру произведения мотива чуда. Причём этот мотив, разработанный на разных смысловых уровнях, подчас удивительно органично соотносится с реалистической природой «памятливой литературы».
Пример такого синтеза находим в рассказах Ф.Абрамова. Рассмотрим на их материале основные художественно-семантические варианты реализации мотива чуда.

Первый возникает в рассказе «О чём плачут лошади» и связан с жанровой природой сказки. В реалистическом, написанном от первого лица рассказе возникают сказочные элементы: олицетворяются образы животных (любимая лошадь героя Рыжуха плачет и говорит); подчёркивается сказочно-романтическая исключительность образа лошади («А Рыжуха — нет. Рыжуха была кобылка чистая, да к тому же ещё сохранила свой весёлый, неунывающий характер, норовистость молодости» [с. 269]); своеобразно используется прём ретроспекции: в композицию рассказа включается песенное воспоминание о некоем утопичном времени, когда «лошадей называли кормилицами, холили и ласкали, украшали лентами» [с. 270].
Мотив чуда тоже, с одной стороны, выступает здесь как специфически сказочная черта, а с другой — переводится в условно-метафорический план. Рассказчику, который болеет душой за несправедливую лошадиную долю, сам испытывает «тяжёлую лошадиную тоску» [там же] и кажется себе «каким-то нелепым отжившим существом» [там же], уже с трудом верится, что когда-то возвратятся былые «сказочные» времена, когда было «всё — конь, всё — от коня: вся жизнь крестьянская, с рождения до смерти» [с. 272]. Когда человек уважал окружающий его мир, когда он умел деликатно и бережно относиться к его тайнам, когда сакральным и драгоценным становилось обыденное: и деревянный конь-игрушка, и конёк-охлупень на крыше родного дома, и сказки матери про Сивку-Бурку и богатырских коней, и образы коней как элементы северной росписи, и конь Егория Победоносца на иконах, и конская подкова — знак «долгожданного мужицкого счастья» [там же].

Слёзы лошади в рассказе — только повод для горьких раздумий автора о том, что безвозвратно уходит из современной жизни чудо прошлого, постепенно стирается родовая память, а недавняя, казалось бы, жизнь превращается в несбыточную мечту, в сказку.

Другой смысловой вариант мотива чуда в рассказах Абрамова связан с особенностями художественного изображения мира природы. Вторая часть рассказа «Слон голубоглазый» открывается следующим описанием: «Вечер был — чудо. Золотой закат во всё ленинградское небо, пушкинская Нева с каменными сфинксами, которые нездешними загадочными глазами вглядывались в медленно наплывающую на город белую ночь, первые цветы, первая зелень, широкие набережные, ещё не остывшие от дневной жары и дымящиеся лёгким парком после полива...» [с. 293].

Затёртое языковое клише «вечер был — чудо» постепенно, с каждым новым образом начинает обретать свой первоначальный смысл. Сказочность и таинственность облику города придаёт не только яркая цветовая палитра (золотой закат, белая ночь, первая зелень), но и та особая культурная атмосфера, без которой Ленинград-Петербург немыслим и внимание на которую герой-повествователь акцентирует, упоминая «пушкинскую Неву с каменными сфинксами» [там же].

В изображении чуда мира Абрамов импрессионистичен, так как окружающее кажется герою столь прекрасным, потому что гармонирует с его внутренним состоянием: «И мы шли с женой по этому сказочному городу, наслаждались всей окружающей красотой, и я был счастлив» [там же]. Но это импрессионизм особого рода, поскольку уже в следующем предложении рассказчик использует приём обманутого ожидания, иронизируя и над читателем, который и дальше готов воспринимать ситуацию идеализированно, и, прежде всего, над самим собой: «Счастлив от своего великодушия и благородства, оттого, что я не зачерствел, как другие, душой, откликнулся на просто человеческий зов» [там же]. Эта самоирония даёт реальное психологическое обоснование чуду и обнажает пропасть между искренней и чистой сказкой окружающего мира и надуманной, малодушной прозой человеческой жизни.

По-настоящему непререкаемым и не подлежащим сомнению, по Абрамову, является только чудо жизни-подвига. В его рассказах мотив чуда в таком контексте связан с образами деревенских старух и двумя художественными традициями: фольклорной и житийной.

Фольклорный вариант развития мотива чуда ярко представлен в рассказе «В Питер за сарафаном», и вводится он в художественную структуру произведения буквально с первого абзаца: «Опять горели где-то леса, опять солнце было в дыму, неживое, словно заколдованное, и песчаная раскалённая улица. светилась каким-то диковинным неземным светом. И временами казалось, там, за окнами, не то Кащеево царство из полузабытой сказки далёкого детства, не то какая-то неведомая фантастическая планета» [с. 251]. Эта зарисовка, запечатлевшая реальный пейзаж, в то же время носит сказочно-фантастический характер.

Главная героиня — старуха Филиппьевна по прозвищу Питербурка тоже как будто одновременно принадлежит двум мирам. Настоящему, где над её старостью и нелепостью снисходительно посмеиваются, и прошлому, где она ещё не Филиппьевна, а Олюшка, не побоявшаяся идти добывать понравившийся сарафан за тридевять земель, в Петербург. Реальности, где она — «маленькая одинокая. старушонка» с «короткими негнущими- ся ногами в кирзовых сапожонках» [с. 257], и сказке, в которой она, дочь бедного солдата, совершает настоящее чудо, отправляясь на поиски счастья, на своём опыте реализуя ар- хетипический сюжет сказочного путешествия. Неслучайно другие персонажи неоднократно прямо говорят о жизни Филиппьевны как о сказке: «А я говорю, у нас бабушка есть — почище всякой сказки будет» [с. 256]. И поэтому так естественно звучат в финале слова повествователя: «Вот так же когда-то. проложила свой след на Питер безвестная пинежская девчушка. Давно смыт тот след дождями и временем. Скоро смоет время и самоё Филиппьевну. Но хождение её, как сказка, останется в памяти людей» [с. 258].

Если в рассказе «В Питер за сарафаном» мотив чуда генетически связан с мотивами подвига и памяти и со сказочным путешествием, «хождением» за счастьем, то в рассказе «Из колена Авакумова» он восходит к близкому и в то же время отличному жанру хождения-паломничества, а также жанру жития. Многотрудную жизнь старухи Соломиды (Соломеи), староверки из деревни Койды, сам рассказчик называет житием. Её путешествие в Пустозёрск — это обет, данный Богу, это поиск веры, закончившийся обретением внутренней, духовной силы.

В системе образов рассказа Соломида противостоит своим односельчанам. Тёмные и маловерные крестьяне боятся героини, которая сильна своей верой и потому способна творить чудеса, как житийная праведница или святая (воскрешение забитого насмерть мужа; немыслимый по трудностям и лишениям путь в Пустозёрск; умение исцелять и успокаивать молитвой). Соседи, чувствуя исключительность Соломиды, считают её колдуньей, икотницей; только своей смертью удаётся героине оправдаться перед миром: «Что ты, как не святая. Икотницы-то помирают — по целым дням кричат да корчатся, бесы мучают. А тут ведь как голубок вздохнула. Смертью, смертью мама оправдалась перед всеми. Смертью своей сняла с себя и со всех нас понапраслину» [с. 283], — говорит рассказчику дочь Соломиды Матрёна.

Ещё один смысловой вариант мотива чуда у Абрамова — это «чудо рукотворное», те добрые дела, которые совершают его герои ради других людей. Здесь прежде всего вспоминаются два характера: старый учитель Прокопий Алексеевич Потанин из рассказа «Куст рукотворный» и Мария Тихоновна из рассказа «Слон голубоглазый».
Первый осуществил чудо преображения деревни Слуды из «песчаного острова», «сахары» в цветущее, славное своими работящими жителями место. Он, как когда-то героиня А.Платонова из рассказа «Песчаная учительница», преодолевая насмешки и непонимание, начал озеленение мёртвой земли тополями. Сотворив это чудо, герой навсегда остался в памяти односельчан, «въехал в местные святцы отцом новой Слуды» [с. 284].
При анализе мотива чуда в рассказе «Слон голубоглазый» принципиально важно проследить поэтапное раскрытие образа Марии Тихоновны.

Сначала мы видим её глазами рассказчика, смотрящего на героиню свысока и выдумывающего для неё различные прозвища: «топало, бегемот, сундук ходячий, медведица двуногая», «слон голубоглазый». На начальном этапе знакомства рассказчик оценивает только внешность женщины. Восприятие начинает меняться, когда в тексте возникает ещё одна точка видения — позиция жены рассказчика, которой героиня когда-то помогла справиться с серьёзными неприятностями. Кульминацией раскрытия образа Марии Тихоновны становится эпизод на её юбилее, куда приглашены герои и где из уст авторитетных учёных звучат искренние слова благодарности и восхищения чудесами доброты, которые творит на первый взгляд незначительная женщина: «Наши дела, дела людей науки измеряются статьями, книгами, открытиями, а чем, какой мерой измерить дела души, дела сердца?» [с. 294].

Ещё одно чудо Марии Тихоновны совершается прямо на глазах читателя: в четвёртой части рассказа высокомерный и важный повествователь вдруг вспоминает, что и в его жизни была «своя Мария Тихоновна». Звали её тётушка Иринья, и она помогла герою в детстве справиться с обидой и отчаянием, поддерживала и утешала его, когда мальчика, как сына середняка, не приняли в школу-пятилетку.

Эта ретроспекция впервые позволяет ему по-новому посмотреть на героиню, и теперь уже главным в ней становятся прекрасные голубые «бездонные, кроткие и печальные» глаза, похожие на глаза Богоматери с иконы, впервые увиденной на божнице у тётушки Ириньи. В этот момент герой тоже становится сопричастным великому чуду любви к людям.

Таким образом, мотив чуда в рассказах Абрамова становится сквозным и, реализуясь в различных смысловых вариантах, помогает автору не только вскрывать остросоциальные проблемы жизни деревни, но и обращаться к вечным человеческим ценностям.

ЛИТЕРАТУРА

АБРАМОВ Ф. Трава-мурава. Были-небыли: Миниатюры. Чтобы красота не пропала: Рассказы. — СПб.: МП РИЦ «Культин- форм-пресс», 1993. В статье все сноски даны на это издание (в скобках указана страница).

ДАВЫДОВА Алёна Владимировна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Высшей школы социально-гуманитарных наук и международной коммуникации Северного (Арктического) федерального университета имени М.ВЛомоносова