Солодухина А. В чем трагизм и величие солдатской судьбы

Русский характер, как и любой другой национальный характер, и широк, и противоречив. В нем уживаются самые разные вещи: самоотверженность, терпение, чувство собственного достоинства, верность товарищам, любовь к Родине. Самоотверженность на войне может проявляться и в том, как прикрывают собой от пули товарища, и в том, что люди сознательно идут на смерть, прикрывая недочеты военной тактики. Терпение помогает солдату выжить, приспособиться к голоду, холоду, усталости, и оно же позволяет принять унижения, несправедливость со стороны командиров.

Эпизод романа Л.Толстого «Война и мир», посвященный битве под Шенграбеном, начинается со слов: «Про батарею Тушина было забыто». У нее должно было быть прикрытие, но оно было снято по чьему-то приказу, и в романе так никто и не выяснил - чей именно был этот приказ. Даже главнокомандующий князь Багратион, приехавший с инспекцией, узнав об этом, не задал ни единого вопроса, хотя Андрей Болконский доложил ему: «Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными и прикрытия никакого»*. Сам Тушин не сказал про прикрытие, побоявшись подвести неизвестно какого начальника. В результате он и его батарея сражались с двумя пушками против десяти французских. Французы считали, что именно здесь были сосредоточены главные силы русских: никому не приходило в голову, что против них сражается один капитан и несколько солдат.

Русский человек, Тушин ведет себя в экстремальной ситуации, опираясь больше на эмоции и нравственное чувство, чем на хладнокровный расчет. Хотя он «всё соображал, всё делал, что мог делать лучший офицер в его положении», то есть трезво оценивал каждую минуту меняющуюся картину боя и принимал самые правильные решения, всё же при этом «он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред, или на состояние пьяного человека». Маленького роста, «с слабыми, неловкими движениями», он сражался яростно и даже не думал о том, что его могут убить. Тем более он не собирался отступать, пока не получит приказа. «У него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик. «Ну-ка, наша Матвевна», - говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет ядра французам».

Этот воображаемый мир помогал ему сражаться, а его верность долгу, храбрость, твердость заражали солдат, которые тоже демонстрировали чудеса смелости.
В этом эпизоде действуют еще два офицера: дежурный штаб-офицер (так и оставшийся без фамилии) и князь Андрей Болконский. Оба были посланы Багратионом с приказом снять батарею Тушина с уже не нужной штабу позиции.

Штаб-офицер бежит с поля боя, проявляя трусость, которую он до того вряд ли подозревал в себе (и тут же старается забыть об этом, приписывает себе на совещании у Багратиона несуществующие подвиги). Его реакция вполне естественна для любого живого существа с инстинктом самосохранения. У животных инстинкт срабатывает автоматически. У штаб-офицера, наверное, тоже: обыкновенная реакция зайца. В последнюю минуту, обернувшись уже на бегу, он передал все-таки («прокричал издалека») приказ «Отступать! Все отступать!»

Другая реакция - князя Андрея - состоит в сознательном усилии подавить страх. Сражаясь с французами, князь ведет себя скорее как европеец. Подъезжая к батарее, он тут же трезво оценивает ситуацию: «Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитой ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых». Именно эту картину толково и сжато передаст Болконский Багратиону на совещании.

Позиция сильно обстреливается: «Одно ядро за другим пролетало над ним в то время, как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине». Князь чувствует, что боится, но сама мысль об этом возмущает его. «Я не могу бояться», - приказывает он себе и остается помогать Тушину в отступлении. Князь действует так из чувства гордости и долга (князь и русский офицер). Эти же качества не позволяют ему промолчать на совещании с Багратионом, который был несправедлив по отношению к Тушину. Человек рациональный, он принимает обдуманные решения; человек с обостренным чувством чести, он испытывает огромную ответственность перед всеми поколениями Болконских.

Л. Толстой глубоко уважает князя Андрея, но в этом эпизоде, как мне кажется, писатель явно любит Тушина больше. Эмоции, фантазии капитана он описывает не только подробнее, но и ярче, выразительнее, чем сдержанное поведение Болконского.
Восхищается своим героем, командиром пятой роты, сражавшейся на сто с лишним лет позже под Сталинградом, и автор рассказа «Вася Конаков» В. Некрасов*. Конаков оказался, по сути, в том же положении, что и Тушин. Он «сражался у самого подножия Мамаева кургана, на высоте, за которую сражались пять месяцев русские и немцы». Все солдаты роты погибли. Воюет он теперь вдвоем с сержантом. Когда в его владения попали полковой инженер, будущий писатель В. Некрасов, и капитан, приехавший с инспекцией из штаба, они обнаружили то, что не могло придти им в голову: «аккуратно разложенные на бруствере винтовки и автоматы, специальные ниши для патронов, два ручных пулемета - всё, чему положено быть на передовой. Не было только одного - не было солдат».

Удивление гостей понятно. «С рабочей и вообще с какой-либо силой у нас тогда действительно было «не очень-то». В батальонах было по двадцать - тридцать активных штыков, а в других полках, говорят, и того меньше», - пишет В. Некрасов. Но чтобы вместо роты - всего двое, командир и старшина, - это и представить себе было трудно даже бывалым военным. Не зря на скромную жалобу Конакова: «С людьми только туго», - капитан из штаба поначалу, когда не знал еще истинного положения дел, ответил стандартной фразой: «Вместо количества нужно качеством брать». Он не подозревал, насколько «туго» было Конакову. И тот, понимая трудности момента, даже не сказал, что солдат у него нет вообще ни одного. Он, правда, обращался к командиру батальона: «Звоню комбату, а он что? - сам солдат не родит. Жди, говорит, обещают со дня на день подкинуть. Вот мы и ждали - я, старшина и пацан, связист Сысоев. Сысоев на телефоне, а мы со старшиной по очереди на передовой».

Под Сталинградом, действительно, было очень трудно, и комбату, в самом деле, взять бойцов неоткуда. Но все- таки до сих пор непонятно, как немцы дошли до Сталинграда и почему мы потеряли в Великой Отечественной войне гораздо больше солдат, чем немцы. Под звуки праздничных речей никто не задает таких неудобных вопросов - как князь Багратион, который почему-то так и не спросил, кто снял прикрытие, которое могло бы спасти жизни артиллеристов, составлявших, по словам Болконского, две трети батареи Тушина.

Отступать Конаков не собирался и был все время занят: то по очереди со старшиной стрелял из всех ружей и пулеметов, то ночами строил новый окопчик. В отличие от Тушина, он ничего не придумывает ни про себя, ни про немцев - он «спокойно и неторопливо» делает свою работу. Как и Тушин, Конаков ведет себя как «лучший офицер». А еще он напоминает крестьянина в своем хозяйстве, который всегда находит себе дело и выполняет его основательно, без лишних слов. Так он со старшиной построил по всем правилам дополнительный окопчик от насыпи до передовой, сделав по возможности безопасными «проклятые двадцать метров», прежде простреливаемые.

«Трудновато было, что и говорить, - рассказывал он потом Некрасову. - Сам удивляюсь, откуда нервы взялись... Тогда еще, когда ход сообщения рыли, в роте было человек шесть бойцов. Потом один за другим все вышли из строя. Немец каждый день по три- четыре раза в атаку ходит, а пополнения нет. Что хочешь, то и делай. Постреливаем понемножку, немцев дурачим, пусть думают, что нас много. А как атака. Ну тут нас пулеметчики и артиллеристы вывозили. На насыпи, под вагонами, два станковых стояло и одна сорокапятка. Вот они и работали».

Было ли Конакову страшно, как князю Андрею сначала? Или он совсем ничего не боялся, как Тушин?
«Но вообще, что и говорить, приятного было мало. Особенно когда старшина на берег, на кухню ходил. Бродишь один-одинешенек по передовой, даешь редкие очереди - много нельзя, патроны для дела беречь надо - а сам как подумаешь, что вот ты здесь один, как палец, да в блиндаже Сысоев с трубкой, а впереди перед тобой, метров за пятьдесят каких-нибудь, немцев черт его знает сколько. Сейчас вот вспоминаешь, улыбаешься только, а тогда. Ей-богу, когда старшина с берега приходил с обедом, расцеловать его готов был. А когда через три дня пять человек пополнения дали, ну, тогда уж ничего не страшно стало».

Самое поразительное, что ему, наверное, уже не было страшно, как только появлялся старшина. Мне это даже представить себе трудно.
Во всяком случае, можно сказать, что самая тяжелая битва была выиграна тушиными и конаковыми, маленькими солдатами большой войны.