Иллюстрации


В представлении россиян Сибирь долго оставалась краем земли, «дном мешка», и, как заметил Ю. М. Лотман, к началу XIX века прочно вошла в устную мифологию и литературу как символ ссылки. Один из помещиков даже назвал «Сибирью» пустынное место в Тверской губернии, куда он отправлял провинившихся крепостных. В правящих кругах продолжал господствовать старый взгляд, видевший в Европейской России «нашу нравственную силу, а в Сибири — наш сундук с деньгами».
Однако пророчество М. В. Ломоносова о том, что российское могущество будет прирастать Сибирью осуществлялось крайне медленно. Уже М. М. Сперанский предостерегал от модного заблуждения «превозносить Сибирь и находить в ней Индию».

О неравноправном положении Сибири, полном забвении ее нужд писал на страницах вольной печати А. И. Герцен. В декабре 1860 года Бакунин информировал Герцена (часто выдавая желаемое за действительное), что ему удалось убедить Муравьева-Амурского в необходимости децентрализации империи. Развивая свой взгляд на будущее Сибири, Бакунин утверждал, что Амур, соединивший Сибирь с внешним миром, «со временем оттянет Сибирь от России, даст ей независимость и самостоятельность», добавляя при этом, что в Петербурге этого вполне серьезно опасаются и боятся, как бы Муравьев не провозгласил независимость Сибири. «Колокол» в 1862 году предупреждал правительство, что если оно и впредь будет игнорировать нужды Сибири, то «ветерок враждебной ему гражданской свободы скоро проникнет через Амур во всю Сибирь, и тогда ему придется расстаться с зауральскими владениями еще вернее, чем оно теперь расстанется с Польшей».

У Н. А. Серно-Соловьевича в 1862 году при аресте изъяли проект конституции, которая предусматривала федеративное устройство России со столицей для Сибири в Иркутске. В листовке «Великоруса» (январь 1863 года) писалось: «Да здравствует союзная конституция Руси, Украины и Сибири». В. И. Кельсиев в «Исповеди» (1867) напоминал правительству, что поляки не упустят случая «насолить» в Сибири; Н. А. Ишутин распускал слухи о том, что Сибирь хочет отделиться от России, а «Соединенные штаты Америки обещали в том помочь». В подготовленной III Отделением записке о политических настроениях сибиряков (21 февраля 1866 года) отмечалось: «Открытые в Сибири заговорщики имели целью распространение нигилизма и отделение Сибири, корни их заговора пущены глубоко; в нем участвуют служащие по Министерству народного просвещения чиновники, даже купечество и золотопромышленники...»

1 января 1868 года в статье «Современная Россия и ее развитие» Н. П. Огарев писал: «Сибири в будущем суждено сыграть по отношению к европейской части России ту же роль, которую играют Соединенные Штаты по отношению к Англии, т. е. пойти путем самостоятельного развития». В1868 году томский губернатор сообщал об открытом им заговоре, «имеющем целью отделение Восточной и Западной Сибири от Российской империи». Когда в начале 1880-х годов Н. М. Ядринцев задумал издавать газету «Сибирское обозрение», П. П. Семенов-Тян-Шанский, чтобы не раздражать чиновников, предложил заменить название на «Восточное обозрение». Он опасался, что иначе «это будет пахнуть сепаратизмом». Писательское воображение знаменитого фантаста Жюля Верна в романе «Михаил Строгов» рисовало потрясающую картину восстания в Сибири, во главе которого встал политический ссыльный Иван Огарев. При помощи вторгшихся азиатских кочевников он захватил большую часть Сибири, «чтобы освободить ее от русского владычества».

Апофеозом нарастающего синдрома сибирского сепаратизма стало появление в 1865 году прокламации «Патриотам Сибири», где содержался прямой призыв к восстанию за независимость. По поводу открытого в 1865 году в Омске «заговора» министр внутренних дел писал: «Преступная и бессмысленная цель заговорщиков заключалась в отделении Сибири от России и образовании из нее какой-то федеративной республики вроде Северо-американских соединенных штатов. К счастию, это тайное общество не успело окрепнуть и число его адептов оказалось весьма незначительным. Для осуществления своих преступных замыслов заговорщики, как видно, рассчитывали более на будущее, для чего и старались преимущественно действовать на молодое поколение» (9).

Сибирские областники создали целое учение об образовании в Сибири особого культурно-антропологического типа («сибиро-русская народность») по образцу того, как это происходило в Америке. М. С. Каханова, посетившего Сибирь в 1858 году, удивило отличие сибирского крестьянина от его собрата в Европейской России: «Сибирский крестьянин умнее, прямодушнее, гостеприимнее русского, в нем нет ни той раболепной услужливости, ни той равнодушной грубости, которые так обыкновенны в русском крестьянине; он веселее и бодрее его» (10). «Сибиряк не русский мужик — тому надо стряхнуть долгое рабство, сжиться со свободою, воспитать себя в ее смысле; сибиряк же вырос под ее сенью. Если непреложен закон кровавого основания в деле свободы, то и тут преимущество на стороне сибиряка; изгнанный из родины силою своих поступков, он недешево заплатил за право идти на край света и искать новой отчизны, — писал в 1860 году революционно настроенный иркутский офицер И. Е. Мехеда. — Большинство каторжных тоже отличный народ, а главное, смышленый — дурак не может быть мошенником; притом большинство из них сделались преступниками, сознавая свое безысходное положение» (11).

 

Кропоткин записал в дневнике в 1862 году свои впечатления о характере сибиряка, сознающего «свое превосходство над русским крестьянином». Комментируя это обстоятельство, он пояснял, что о России и о «рассейских» сибиряки отзываются с презрением, а само слово «рассейский» считается даже несколько обидным (12). Как свидетельствовал восточно-сибирский генерал-губернатор Д. Г. Анучин, «коренной сибирский житель чувствует врожденную антипатию к пришлым людям, называя их «российскими», «навозными», он видит в чиновниках своих врагов, угнетающих все им подвластное, и убежден, что администрация края из личных своих выгод скрывает безотрадное его положение от высшего правительства» (13). Муравьев-Амурский же, напротив, характеризовал чиновников из сибирских уроженцев как неблагонадежных по их родственным связям с «местным развращенным обществом» и тем, что они с юных лет получают «то пагубное направление, которым отличается сословие местных купцов и чиновников» (14). Кроме того, прибывающие из Европейской части России чиновники, считал сотрудник Муравьева-Амурского М. С. Волконский (сын декабриста С. Г. Волконского), необходимы «и в общих государственных соображениях — для поддержания живой связи между центральной Россией и ее громадной восточной окраиной».

Но и с отменой крепостного права различие между великорусским и сибирским жителем не исчезло. Д. Г. Анучин так описывал в официальном отчете свои первые впечатления о новом для него крае: «Неразговорчивого, сумрачного крестьянина — Пермяка, спешащего скорее сбыть с рук проезжающего высшего чиновника, сменил бойкий, сметливый и словоохотливый крестьянин — Сибиряк, по большей части хорошо одетый и обстроенный. Его привлекает не столько желание поглазеть, как «бежит генерал-губернатор», сколько положительное намерение поговорить с новым начальником края, от него самого узнать, не готовится ли каких-либо новых до здешнего населения касающихся правительственных распоряжений, и лично ему передать заявления о своих тяготах и нуждах» (15). «Сибирский крестьянин не унижался, считая себя равным с другими, — вспоминал редактор газеты «Восточное обозрение» И. И. Попов, — и протягивал при встрече руку всем, не исключая губернаторов». Управляющий Морским министерством И. А. Шестаков, проехавший в 1886 году через Сибирь, отмечал: «Россия, пожалуй, возродится Сибирью. У нас остаются дураки, а сюда идет сметка, способность...» (16). Еще дальше в идеализации сибиряка заходили просибирски настроенные писатели и публицисты, по определению которых русского мужика по сравнению с сибирским справедливо называть «мужичонкой» (17). Впрочем, Сибирь при непосредственном знакомстве с ней разочаровала политических ссыльных В. Г. Короленко, С. Н. Кривенко, Е. Я. Елпатьевского, К. М. Станюковича, Н. Е. Петропавловского и других, надеявшихся увидеть здесь воплощение своего общинного народнического идеала.

В действительно самобытных чертах русского жителя Сибири, что неоднократно отмечали этнографы, путешественники, а сибирские областники возвели в целую теорию, российские централизаторы видели лишь угрожающие симптомы. Нередко со страниц правой печати вставал образ безнравственного хищника, бескультурного и бездуховного потомка ссыльных, у которого лишь одна страсть — нажива. Автору из журнала «Русский вестник» А. А. Башмакову сибиряк представлялся человеком физически развитым, смелым, с независимым до дерзости взглядом, чуждым подавленности и заискиванья, с чувством собственного достоинства, привычкой даже к «барину» обращаться запросто. Однако его насторожил практицизм сибиряка, наличие у него «вроде американского» склада ума, отсутствие российской склонности к жизни миром, индивидуализм, порой переходящий в жестокость, желание оттеснить своего конкурента (18). Еще более резок в своей оценке другой автор «Русского вестника» — Т. И. Тихонов: «Это отсутствие прямоты и искренности в характере, а отсюда, слабое и своеобразное понимание нравственных устоев... является чуть ли не особенной чертой характера многих сибиряков, взамен того у них чрезвычайно, до болезненности, развито тщеславие и какая-то своеобразно-буржуазная и притом дурного тона практичность...» (19). Это была явная антиномия созданному стараниями теоретиков «официальной народности» сусальному образу патриархального, богобоязненного и смиренного русского мужика, воспитанного в жестких рамках вотчинной власти крепостного права.

С позиций воинствующего колонизатора со страниц «Гражданина» обрушивался на сибиряков некий корреспондент, укрывшийся за псевдонимом Amicus Veritas: «Право, не будет преувеличением, если я скажу, что каждый сибиряк дорожит своей глупою самобытностью, мечтает в душе о счастии никогда не вылезать из своего грязного болота... чем же иначе объяснить, например, эти вопли, что правительство должно прекратить ссылку в Сибирь, точно оно не имеет права распорядиться своей территорией так, как оно находит нужным и выгодным в интересах государства?!» (20). Досталось и сибирской аристократии, которая, по определению этого же автора, «вся вышла из конюхов, кабатчиков, горничных и кухарок; но российские кухарки и горничные для большинства здешних барынь недосягаемый идеал изящества, грации, деликатности и, вообще, порядочности». Даже ссыльные зачастую лучше сибиряков, и, как доказывал этот представитель «навозных», «если посмотреть беспристрастно, то Сибирь и тою мизерною культурою, которая здесь есть, обязана только ссыльному элементу, и никому более».

Впрочем, он был не одинок в таком мнении. Порой нелестно отзывался о сибиряках А. П. Чехов. В своих путевых впечатлениях по дороге на Сахалин он писал о вопиющем пьянстве среди сибирских интеллигентов, а также о том, что не ссыльные деморализуют население, а наоборот. В то же время знаменитый писатель отчетливо понимал, что «если бы не холод, отнимающий у Сибири лето, и если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей».

В специальной записке о состоянии церковного дела в Сибири, подготовленной канцелярией Комитета министров, указывалось на необходимость объединения духовной жизни сибирской окраины и центральных губерний «путем укрепления в этом крае православия, русской народности и гражданственности». Постановка этой важной задачи, по мнению правительства, была вызвана прежде всего сибирскими особенностями: определенной религиозной индифферентностью сибиряков-старожилов, этнически и конфессионально разнородным составом населения. Многим современникам, посещавшим в те годы Сибирь, бросалось в глаза, что в домах сибиряков не видно богато украшенных икон, не было и лампад, а только восковые свечи, прикрепленные на деревянной планочке. Поражали не только просторы и природные богатства Сибири («Бот в какую страну приехали, странно как-то даже») или отсутствие соломенных крыш, но и то, что в сибирских селах, несмотря на зажиточность жителей, церкви деревянные, небогатые, а многие просто убогие (21). Настораживало и большое количество раскольников, влияние ислама и ламаизма. Националистически настроенные авторы напоминали о забвении русских интересов на окраинах, об отсутствии должной поддержки миссионерской деятельности православной церкви, о потакании инородцам, особенно со стороны местных властей, приведшему к тому, что русское население Сибири, «будучи с инородцами в постоянных сношениях, даже в дружбе и родстве, не прочь иной раз и их богам помолиться» (22).

Из своих поездок по Сибири в 1896 и 1897 годах управляющий делами Комитета Сибирской железной дороги А. Н. Куломзин вынес убеждение в необходимости энергичных мер по сближению «этой обширнейшей нашей колонии с метрополиею». Сооружение Сибирской железной дороги, по его мнению, создаст «могущественное материальное средство объединения великой окраины с империею». Его настораживала опасность негативного влияния старожилов на переселенцев. Поэтому необходимо экстренно принять меры, чтобы не дать переселенцам, как он выражался, «одичать» в Сибири.

Признавая в целом более высокий, чем у российского крестьянина, уровень умственного развития сибиряка-старожила, Куломзин обращал внимание правительства на то, что отсутствие «руководства со стороны церкви и школы и влияние ссыльных придало развитию сибиряка не предвещающий ничего хорошего отпечаток». По его наблюдениям, сибиряку присущи огрубелость нравов, преобладание «индивидуальных интересов над общественными», а также «полное отсутствие каких-либо исторических преданий, традиций, верований и симпатий». Сибиряк, утверждал Куломзин, забыл свою историю и, живя несколько веков замкнутою зауральскою жизнью, перестал считать себя российским человеком.

По-прежнему живучим оставалось опасение, что Сибирь, по примеру колоний западно-европейских стран, отделится и образует независимое государство. Куломзин писал в мемуарах, что перед его внутренним взором «каким-то кошмаром» стояла мысль о том, что «в более или менее отдаленном будущем вся страна по ту сторону Енисея неизбежно образует особое, отдельное от России государство» (23). Это приводило к необоснованным поискам сибирского сепаратизма. Иркутский генерал-губернатор А. Д. Горемыкин выискивал и вычеркивал в газетных статьях слова «Сибирь и Россия», заменяя их словами «Сибирь и Европейская Россия», вместо «сибиряки» требовал писать «уроженцы Сибири». Даже к политическим ссыльным он относился лучше, чем к сибирякам, которых считал сепаратистами. М. Н. Катков и К. П. Победоносцев неоднократно напоминали Александру III об опасности областнических настроений в Сибири. Сибирские газеты, уверял Победоносцев, находятся в руках поляков, которые проповедуют отделение Сибири от России.

Поэтому сооружение Сибирской железной дороги помимо военных и экономических целей преследовало еще и политическую — укрепление империи. Полковник Генерального штаба Н. А. Волошинов писал в 1889 году по поводу проекта железной дороги: «Триста слишком лет Сибирь считается покоренной русскими, но владеет ли ею Россия? Принадлежит ли на самом деле Сибирь русскому народу и русскому государству? Пользуется ли этим громадным пространством своих владений стомиллионный русский народ или им владеют и извлекают из него выгоды несколько тысяч заброшенных туда выходцев, назвавших себя «сибиряками» и готовых забыть, что они русские...» (24). Вместе с тем правая пресса безапелляционно заявляла, что железная дорога может быть выгодна только американцам, жаждущим грабить Сибирь. В харьковском уездном комитете Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности князь А.Д.Голицын открыто заявлял, что правительство бездумно тратит огромные суммы на железнодорожное строительство в Сибири, тогда как в самой России состояние путей сообщения совершенно неудовлетворительное. Редактор «Нового времени» А. С. Суворин писал, что «пора оставить рубль в хозяйстве русского человека, а не вынимать его из этого хозяйства на необъятные горизонты». Редактор «Гражданина» В. П. Мещерский продолжал представлять Сибирь как «склад всех российских нечистот и людского отребья», где десятилетиями «поколения нарождаются за поколениями исключительно от порочных производителей; туземное население испортили кровосмешением исключительно с уродами и отбросами общества». Поэтому со строительством дороги для «соединения этой громадной людской клоаки» с Европой он рекомендовал пока лучше подождать.

Осознание экономического и культурного своеобразия Сибири, раздражение сибиряков, вызванное несправедливым отношением к ним столичной власти, создавало в сибирском обществе атмосферу отчуждения от Европейской России и всеобщего недовольства, на которой и произрастал сибирский сепаратизм. Но это неприятие существовавшего приниженного положения так и не переросло в реальную опасность утраты Сибири. Однако проблема сибирского регионализма оказалась живучей, как на это указал в свое время Г. Н. Потанин: «Предположим, что в метрополии класс заводовладельцев уничтожен, хозяевами заводов и фабрик стали артели рабочих; что же, с этим падением заводовладельцев исчезнут те претензии на Москву, которые теперь предъявляются Сибирью?»

«Кошмар» отделения Сибири от России не прошел и сегодня, продолжая оставаться заметным фактором политики взаимоотношений центра и сибирских регионов. И как заметил уже нынешний губернатор Омской области Л. К. Полежаев: «Кто может нам на деле гарантировать, что спящий до поры, а на самом деле чрезвычайно присущий народу дух смутьянства и авантюризма не будет до предела раздут тут в Сибири? Что зерна сепаратизма не дадут вдруг на сибирской суровой почве пышные всходы?» (25)