Миненко Н. В долг без расписки

 
 
 
 
Откуда пошла русская Сибирь? Какие территории Европейской России дали основную массу переселенцев? Северные? Южные? Крепостной центр? Сами русские сибиряки-старожилы в массе своей считали себя потомками свободолюбивых северян. «В любом сибирском городе или деревне спросите у стариков, откуда пришли их деды? Вам укажут на Архангельск, Вологду, Тотьму, Устюг и другие северные города», —свидетельствовал краевед Н. С. Щукин (середина XIX в.). Уроженец Иркутска И. Т. Калашников, первый сибирский писатель-романист, полагал, что иркутские старожилы («судя по выговору и по самостоятельности характера») вели свое происхождение «от зашедших в Сибирь новгородцев, рассеявшихся после погрома при Грозном». Известный славист и библиограф X. М. Лопарев, уроженец села Самарова Тобольского округа, был убежден, что его «фамилия», подобно всем остальным самаровским «фамилиям», «пришлая из северных частей России».
 
Мнение о северно-русском происхождении сибирских «насельников» закрепилось и в историографии. Автор «Исторического обозрения Сибири» — одной из лучших дореволюционных работ о прошлом края — П. А. Словцов писал: «Сибирский говор есть говор устюжский, подражатель новгородского. Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена, образована все устюжанами и их собратией, говорившею тем же наречием». Однако среди историков — современников Словцова были и такие, которые полагали, что выходцы с Русского Севера играли ведущую роль лишь на первом этапе колонизации Сибири — в конце XVI — XVII веке. В XVIII веке место Поморья заняли центр страны, Поволжье и Урал, а в следующем столетии основной отлив русского населения в Сибирь шел из Воронежской, Курской, Рязанской, Тамбовской, Орловской, Пензенской, Тульской и Самарской губерний. Томский ю  профессор А. Д. Григорьев, который занимался изучени-g ем русских говоров Сибири в конце1910-х годов, устано-й  вил, что жители северных районов (заселенных русскими в конце XVI — XVII столетии) по большей части «окают», s а южных (их освоение пришельцами-колонистами началось только с XVIII века) — «акают». В целом же в Сибири  к началу XX столетия сложилось пестрое по своему происхождению русское население. Исследователь и публицист Н. М. Ядринцев выделял два «типа» русских сибиряков: «туземца-старожила» и «новосела». На них указывал и В. И. Даль. По его мнению, формирование старожильческого населения в основном завершилось в первой половине XIX века. «У сибиряков урожденных, — писал Владимир Иванович, — свой особый говор, от которого отличаются говором все прибылые, русские, как называют их там для отличия сами коренные жители».
 
Действительно, в источниках XIX века четко различаются старожилы («сибиряки») и новоселы («русские», «русь»), Отношения между ними складывались вполне мирные, добрососедские. Н. И. Наумов, служивший чиновником в Томской губернии, рассказал о своей беседе со стариком-переселенцем из Курской губернии. «А как к вам крестьяне-сибиряки относятся — дружелюбно или нет?» — спросил я после минутного молчания... «Худого-то исшо не видали! — ответил, подумав, старик. — Что делить-то нам... ихнего хозяйства мы не тронем... нашего им тоже не надоть... живем!..»

Правда, многие бытовые привычки новоселов казались странными, осуждались. Путешествовавший по Сибири в 1860-х годах писатель С. Турбин свидетельствовал: •Вот подлинные слова старого сибиряка-крестьянина D курских новоселах... в Ялуторовском округе: «Люди хорошие, твердые, работящие, а живут, как свиньи: сколько иного хлеба, всякой животности, а поглядь, что он жрет — дам! Опять насчет хлеба, нечто у них хлеб? Да наша сибирская собака не станет есть российского хлеба». «Дело в том, — пояснял писатель, — что курские любят хлеб ржаной и пекут его отлично, у сибиряков же хлеб пшеничный...» Осуждали, по словам Турбина, старожилы и неряшливость новоселов: «Коренные сибиряки живут опрятно: у них еженедельно моют не только полы и лавки, но даже стены и крыльца. О курных избах и лаптях здесь не имеют понятия. Привычка к неопрятности, которую приносят с собою наши пахари (то есть переселенцы из Европейской части страны), служит одной из причин нерасположения коренных к новоселам».
Впрочем, как утверждали и Ядринцев, и Турбин, уже во втором поколении новоселы ничем не отличались от старожилов.
 
Но и старожилы многое заимствовали у новоселов. Тот же Ядринцев замечал, что последние  «научили местных крестьян косить хлеб, пилить дрова, ввели молотьбу хлеба на крытых овинах...». Священник из села Долгоярского (Тобольский округ) И. Бедняков в 1848 году прислал в Русское географическое общество запись разговора двух своих односельчан — крестьян Кузьмы и Афанасия Мороковых. В числе прочего собеседники затронули проблему переселенцев («руси»). «Ну, парень... русь навалила, нас совсем задавила», — сетовал Афанасий. «А што худова, — степенно отвечал Кузьма, — таки жа... люди, тому же Богу молютца, да и песни наши, сказки и побасенки знают, хоша... немного и есь... разницы, но, может быть, у них и луччи...» «Ну уж! Захотел от них проку, — не уступал Афанасий. — Наши старики...разя промах (несметливы) были, сказать ли словца не умели... али сделать чево не смекнули, разя ума у них недоставало, што ли? Вишь, каких домов наставили». «Да навон тараты (без порядка), — не сдавался и Кузьма, — где баня стоит, где двор (скотский)... а уж как плотничали, то и сказать стыдно — из толстой лесины делали только две тесницы... а ноньче... научили нас поселыцики пилить таку же лесину на 15-ть тесниц».
 
На смену новоселам, ставшим старожилами, являлись из-за Урала новые партии колонистов. Тип новосела, таким образом, оказывался временным, переходным. Отсюда то многообразие обычаев и обрядов, которое было свойственно старой Сибири. Надо еще учитывать присутствие в культурном облике старожила иноэтнического компонента: во-первых, в состав «сибиряков» влились многочисленные обрусевшие потомки «иноземцев» («литвы», «немцев», «черкасов»), ссылавшихся в конце XVI — XVII веке за Урал «в службу», переселенцы-украинцы, а во-вторых, русские в Сибири ассимилировали целые группы хантов, манси, татар, алтайцев, эвенков и других местных народов. Дореволюционный историк А. П. Щапов выдвинул даже теорию о возникновении к востоку от Урала в результате такого «смешения» новой разновидности славяно-руссов — «европейски-сибирского или великорусско-инородческого типа». Отличали этот тип, по мнению Щапова, «холодно-рассудочная расчетливость», своекорыстие, грубость нравов. Историк приходил к выводу о полном отрыве русских сибиряков от «материнского корня» — они «большей частью забыли всю древнерусскую старину, все эпические сказания и былины великорусского народа, даже большую часть великорусских народных верований... примет и обрядов увеселительных...».
 
Щаповская теория оказала большое влияние на общественную мысль второй половины XIX — начала XX века. Об «обособлении сибирского населения как в физическом, так и в духовном отношении» от русских «европейцев» писали С. С. Шашков, Г Н. Потанин, Н. А. Костров, Н. Н. Козьмин, П. М. Головачев, Н. С. Лесков (по утверждению классика отечественной литературы, «нравственное состояние» старинной Сибири вообще представляло собой «какой-то ад») и другие. Некоторые наблюдатели обнаруживали к востоку от Урала множество «разновидностей русской народности». Например, в путеводителе «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества», изданном в начале XX века под редакцией известного ученого П. П. Семенова-Тян-Шанского, говорилось, что в Сибири русское население, «пересыпанное инородцами, подвергалось разным расовым помесям», почему едва ли не каждый ее уголок «представляет из себя особый мир», «свой этнографический тип». Впрочем, как следует из книги, «одичанию» русских, «огрублению» их нравов, забвению ими своих корней способствовало и географическое положение Сибири («обрекающее на жизнь вдали от центров просвещения»), и наплыв сюда ссыльных (которые «внесли пренебрежение ко всякой нравственности и «приучили» сибиряков-старожилов «к преступлениям»), и суровость местной природы. «Условия жизни в угрюмой и холодной стране, — узнавал доверчивый читатель, — сделали сибиряка... сосредоточенным в себе, молчаливым и угрюмым. Ум его менее развит и гибок, чем у какого-нибудь нижего родца или ярославца, зато он гораздо более преобладает над чувством, чем в великорусском народе. Холодно-рассудочная, практическая расчетливость сибиряков и преобладающая наклонность к материалистическому взгляду на вещи проявляется и в языке. Сибирский разговор ленив, а холоден и немногословен... Сибиряк забыл не только вынесенную из России, но и собственную историю... Заметна утрата и поэтической мечтательности вообще. Природа в глазах жителя сибирских лесов и степей — не живое царство, заселенное лешими и русалками, а мертвая глыба».

Несостоятельность, надуманность всех этих утверждений становится очевидной при обращении к конкретному историческому материалу. Прежде всего, нет оснований говорить о широком распространении в Сибири браков русских с «инородцами» (исключая некоторые окраинные районы Восточной Сибири). То же самое можно сказать и о языке старожилов. «Пересматривая все признаки сибирского наречия, — заключал Даль, — мы убеждаемся, что едва ли есть такие, которые бы принадлежали ему исключительно и не встречались бы, более или менее, и в других (русских «наречиях». — Н. М.), сибиряка более отличают по говору, по ударенью да по значительному числу своих слов. Чего вместо что, ну вместо да, образование особого вида наречий прибавкою частицы во, вопрос чьих вы — вот те незначительные признаки, которые остаются исключительно на долю Сибири».
В тех местах, где небольшие группы русских оказывались в иноэтничном окружении, их язык мог претерпевать значительные изменения. Так, на самом севере Западной Сибири, в Обдорском крае, малочисленная русская колония (к 1860-м годам она не насчитывала и 200 человек) проживала, по выражению В. Бартенева (конец XIX в.), «среди массы инородческого населения» — хантов (остяков) и ненцев (самоедов). «Почти все обдоряне, — констатировал Бартенев, который провел с ними четыре «ссыльных» года, — хорошо говорят по-остяцки и по-самоедски... иногда говорят по-остяцки и между собой; встречаются и такие, которые почти забыли родной язык и совсем одичали, но это редко... Многие из обдорян произносят вместо ш — с, а вместо ж — з ... точно так же затрудняет их ч ... а некоторых р, л... Вследствие этого язык коренного обдорянина напоминает какое-то детское сюсюканье» («узе наси приели», «беднязки плохо зивут», «посол к цорту», «тли любля» — образцы местного говора»).

«Сюсюканье» (сладкоязычие) отмечалось и у русских на севере Якутии — в низовьях Колымы, Охотске. Старожилы Камчатки также обычно звук ч заменяли звуком ц («камцадальцы»). Однако в то же время они, наоборот, вместо з говорили ж («ражговор»), а вместо с — ш («штыд», «гошпода»). Русская речь их оказывалась насыщенной словами, заимствованными у камчадалов, языком которых они владели свободно. Вообще, умение объясняться на языках сибирских народов было присуще многим русским старожилам. Попавший впервые в 1830 году в Якутск Н. С. Щукин удивлялся: «Старушки (русские. —- Н. М.) нередко толкуют между собою по-якутски. Этот язык господствует здесь между всеми классами, как у нас в столицах французский. Нет ни одного жителя, который бы не знал по-якутски».
Как правило, даже оказавшись в изоляции от родной этносреды, сибиряки-старожилы сохраняли и свой язык, и многие культурно-бытовые традиции.

Предания о времени заселения русскими тех или иных территорий, происхождении первопоселенцев и названий городов, деревень, сел и слобод, различных местных исторических событиях в XIX — начале XX века широко бытовали по всему зауральскому пространству.
Однако исторические знания сибиряков не ограничивались прошлым своего края. Сибирь воспринималась ими, с одной стороны, как неотъемлемая часть страны, а с другой — как продолжение «Руси», родины предков. В «Записках иркутского жителя» И. Т. Калашникова утверждалось: «Сибирь смотрит на Россию, как на мать свою, и сибиряк никогда не отделяет и не отделит себя от общей судьбы Отечества». В 1839 году в статье «О сибирских круговых песнях» барнаульский инженер-краевед С. И. Гуляев писал: «Отправляясь в новое отечество, переселенцы уносили с собою, как заветное достояние предков, поверья, сказки и песни о былинах прежнего времени, которые, передаваясь из рода в род, сохраняются доныне в народной памяти...» Самому ему удалось собрать на Алтае большое количество произведений русского эпоса.

Книги по истории России (как, впрочем, и всемирной истории) входили в круг чтения не только горожан, но и крестьян, жителей заводских поселков. Н. М. Карамзин в 1818 году сообщал одному из корреспондентов, что среди подписчиков на его «Историю государства Российского» были и сибиряки. Этот труд пользовался спросом у читателей первой за Уралом сельской общедоступной библиотеки (в которой имелось немало и другой исторической литературы), основанной в 1859 году в селе Иванищевском Шадринского уезда крестьянином-краеведом А. Н. Зыряновым. Трудно было отыскать в старой Сибири книжное собрание (наряду с общественными библиотеками здесь имелись и частные — о жителях Иркутска, например, газета «Северная Пчела» сообщала в 1828 году: «Здешние купцы имеют богатые библиотеки, выписывают все журналы, все вновь выходящие книги»), в котором бы отсутствовала историческая литература.

Интерес к прошлому, помимо прочего, определялся той важной ролью, которую играл в жизни сибиряков социальный опыт. В труде и быту они в первую очередь ориентировались на пример «предков». «Наши отцы, деды и прадеды делали все так же, как мы делаем, и изжили века еще лучше нас, — говорили в местных деревнях (конец XIX в.). Что же мы будем выдумывать и грешить?». «Предки», старики пользовались исключительным уважением и в семье, и в обществе. В «Словнике наблюдений над народной жизнью в Тобольской губ.» составитель Ф, К. Зобнин отметил, что, согласно общественному мнению, попасть в «царствие небесное» могут «только те, которые почитают отца-мать, стариков и старух (это непременные атрибуты «праведной жизни», по понятиям крестьян)». Старикам принадлежало решающее слово на сельских сходах. Н. М. Ядринцев оставил рассказ о том, как в его присутствии на сходе обсуждался вопрос об очередности исполнения подводной повинности (1868). «Мужики собрались и начали высчитывать, кому должна достаться очередь везти, — пишет он (речь шла о перевозке на собственных лошадях до очередной станции «казенного» человека. — Н. М.) — После долгих споров препираний возник новый важный вопрос о том, как соблюдается очередь в деревне: по солнцу или против солнца, то есть с которого конца деревни идет круг очереди. По первому порядку очередь везти падала на одного, по второму — на другого крестьянина. Мужики разделились на две партии. Одни кричали: «По солнцу!», другие: «Против солнца!» Решено было передать это дело на обсуждение старейшего». Привели, по словам Ядринцева, «седого как лунь» старика. «Дедушка, скажи, как у нас ходит очередь, как допрежь бывало? По солнцу очередь?» Ответ старика: «По солнцу, по солнцу, детушки...» — позволил одной из партий ненадолго восторжествовать. Однако другая сторона разыскала и доставила на сход еще более дряхлого старика, который на вопрос о порядке соблюдения очереди заявил: «Против, против солнца, детушки. Так в старину велось!» «Что? Ну, кто правду говорил, а? Что, взяли?» — говорили победители, потому что их дед оказался гораздо старше первого. Дело было решено, покорились и стали запрягать лошадей», — завершает свой рассказ наблюдатель.
 
В городе ситуация, конечно, была иной. Но и здесь авторитет стариков еще в первой половине XIX века оставался очень высоким. И. Т Калашников писал, что в Иркутске «семейства были крепки взаимною любовию и уважением своих членов. Семейные распри, в особенности между братьями и сестрами, было явление самое несбыточное. Отцы семейства пользовались глубокою покорностию. Молодое поколение смотрело на старших, как на опытных путеводителей, и руководствовалось их советами». Такие же порядки существовали в это время, по свидетельству Н. А. Абрамова, и в Тюмени. Редкие из стариков оказывались на склоне лет без родственной поддержки (в основном те, кто лишался семьи или никогда не имел ее). Для них городские «общества» учреждали богадельни. Хотя на их содержание из бюджетов городов уходило совсем немного средств, старики не бедствовали — хватало благотворительных пожертвований. Имелись и частные богадельни. Например, первая богадельня в Шадринске содержалась на средства купчихи Л. Фетисовой. Купцы С. М. Трусов и И. П. Воинов основали богадельню в Тюмени.

Традиция предписывала особо любить и почитать отца и мать. «Хороша Аннушка, когда хвалят мать да бабушка»; «До поту бейся, а родителей уважай», — гласили местные пословицы. «Прошу вас, вселюбезные мои детушки, — обращался к своим уже взрослым детям алтайский крестьянин И. В. Худяков, — почитайте свою родительницу и во всем к ней повиновение и послушание, и без благословения ее ничево не начинайте, отчево будите от Бога прославлены и от людей похвалены...» Сохранившиеся письма сибиряков к своим родителям нынешнего рационального читателя поражают уже самой формой обращения: «Милой моей, родимой матушке, родимой Фекле Киприяновне... посылаю я тибе, матушка, великое челобитие, ниской поклон и прошу заочное родительское благословение...» (Из письма крестьянина конца XVIII в.)

Тех, кто не признавал родительского авторитета, оскорблял отца и мать, обижал их, общественное мнение решительно осуждало. С. Л. Чудновский, описывая в конце XIX столетия общинные порядки у крестьян юга Западной Сибири, отмечал: «Мир (община. — Н. М.) довольно сурово относится к неповиновению родительской власти, к дерзостям, наносимым отцу или матери, и неизменно карает за них провинившихся, если только к нему обратятся». Рассматривались такие дела и городскими органами самоуправления. Так, шадринский мещанин Алексей Хабаров (1799) явился в городскую думу с жалобой на своего 22-летнего сына Осипа, который «неоднократно оказал себя не в надлежащем сыновнем повиновении, а в своевольстве, дурных и продерзливых поступках». По словам отца, все его старания «привесть» сына «в порядочное поведение и годность полезного согражданина» не имели успеха. Дума пригласила на собрание местное мещанское «общество», которое приговорило Осипа к внеочередной сдаче в рекруты.

Детей учили быть послушными не только родителям, но и всем другим родственникам. «Пожалуй, живи в доме нашем, как добрые люди живут, без всякого ослушания и отговорки, — поучал в 1723 году Яков Мещеряков дочь. — Я такую пословицу от добрых людей слыхал: «Послушливый человек бысть паче потимка» (от потомиться — шалить, дурить. — Н.М.)... живи в доме нашем премилостивой государыни нашей матушки, також и других, и протчих наших; они тебя на худо не поучат. Надо бы жить Богу не на гнев, а добрым людям не на смех...» К советам «добрых людей» — соседей детям тоже полагалось прислушиваться. «Не слушай, где собаки лают, а слушай, где люди добры речи говорят» — учила пословица.

Трудолюбие, рабочая сноровка, бережливость, честность, гостеприимство, верность дружбе, родственному и общественному долгу, церкви, преданность государю и Отечеству — именно эти качества отличали, в глазах сибиряков, «добрых людей» от порочных. Репутацией честного человека очень дорожили. «Беден, да честен», «Гол, да не вор», «Честь чести и на слово верит», — говорили в Сибири. Сделки, даже на крупные суммы, редко оформлялись на бумаге. Купец Н. М. Чукмалдин вспоминал, как трудно было ему на первых порах после переезда из Тюмени в Москву (в 1872 г.): «В Тюмени, бывало, нужны деньги на неделю, на две, близкий человек одолжит их, если только они у него есть, на слово, без всякого документа и расписки. Наоборот, если есть свободные деньги у меня, я также дам их на время близкому человеку. И деньги всегда возвращались в назначенный срок сполна... В Москве же я встретил совсем другие отношения: здесь на первом плане, заглушая доброжелательство к другому, стояла сухая личная выгода, требовавшая всегда вексель и процент... Скоро я понял, что сибирская система доверия ... в Москве решительно неприменима...»

«Для друга семь верст не околица», «Другу удружи, себе досади», «Не рой другу яму — сам попадешь», «Не имей сто рублей, имей сто друзей» — подобные пословицы широко бытовали по всей Сибири. Правда, еще в XVIII веке отношения дружбы здесь обычно обозначались терминами «товарищи», «приятели». Например, жена казачьего сотника М. И. Сверчкова из города Березова, обвиненная мужем в «непорядочном» поведении, на допросе в духовной консистории оправдывалась, что никогда «в непорядочных поступках ... не находилась, а обхождение имела со своими родственниками и с чесными приятельницами», бывая с ними и «в подгулках». Слово же «дружба» обычно употреблялось в противоположном смысле. «Хотя де вы возьмете нас в рекруты, — заявляли в 1789 году братья Кузинские из алтайской деревни Шу-бинской, — а приедем, всем вам деревенским и десятнику докажем дружбу!» Распространенной была и такая угроза: «Я тебе буду друг, и будешь меня помнить...» Случалось, впрочем, что другом называли и близкого человека. «Любезнейшему моему другу и приятелю сердешному Никифору Калиничу» — адресовалась «женка» Марья Кириллова в письме, отправленном в деревню Атаманову (1787). В XIX столетии слова «друг», «дружба» стали употребляться исключительно в современном смысле.

Обращались друг к другу (в письмах даже мужья к женам, родители к детям) по имени-отчеству. «При свиданиях, даже заочно говоря о ком-нибудь, — сообщал в середине XIX века о своих прихожанах священник одной из шадринских церквей Т. Успенский, — крестьяне величают друг друга по имени и отечеству». «Ямщик называет ямщика по имени и отчеству», — свидетельствовал другой наблюдатель, енисейский губернатор А. П. Степанов. «Приятно милостивый государь и отец Лука Афонасьевич, здравствуй...» — так начиналось письмо крестьянина Я. Короткова из села Бердского (1782). «Одни бедняки, — утверждал тот же Т. Успенский, — носят иногда полуимена с уличными прозвищами: лапшонок, малюк, крупенок и т. п.». Впрочем, не везде в употреблении уличного прозвища содержался оттенок уничижительности. Н. М. Чук-малдин, вспоминая детство, проведенное в деревне Кулаковой (недалеко от Тюмени), писал: «Бывало, никто не скажет, что идет к Ивану Киселеву, а идет к Калету, потому что Киселевых много, а Калетов дом один; или же не скажет, что идет к Семену Лазареву, а идет к Кулаге, опять же потому, что Лазаревых много, а Кулагине семейство — одно».

Не принять гостя, даже случайного, незнакомого, не накормить и не напоить его считалось в Сибири совершенно недопустимым. О гостеприимстве сибиряков знала вся Россия, потому что ни один из многочисленных путешественников не забывал упомянуть о нем. Отказ от приглашения в гости местные жители расценивали как обиду. «Для чего ты, Гуляев, ко мне в гости не ходишь, — сердито выговаривал соседу крестьянин В. Загривков, — или де о старом долгу сердишься?» (1760). Именно поэтому во время так называемых сельских съезжих праздников, устраиваемых поочередно деревенскими «обществами» для всех жителей своей волости, гости старались не пропустить ни один дом и в каждом отведать угощения.

А. П. Чехова удивляло, что в Сибири не запирали дома на замки; вещи оставляли просто на дворе. Проезжая по тракту от Тюмени до Томска, писатель спросил одного из хозяев, не боится ли он, что его обкрадут. «Кому же тут красть? — отвечал тот. — У нас и ночью не крадут». «И в самом деле, — пишет Чехов, — по всему тракту не слышно, чтоб у проезжего что-нибудь украли. Нравы здесь в этом отношении чудесные, традиции добрые. Я глубоко убежден, что если бы я обронил в возке деньги, то нашедший их вольный ямщик возвратил бы мне их, не заглянув даже в бумажник».

Конечно, случаи воровства были. Но общественное мнение их сурово осуждало, ставило воров в положение изгоев. И это было мощным сдерживающим фактором даже для слабых людей. «Вор ворует не для прибыли, а для своей гибели», — гласила пословица.

Большое влияние на нравственность сибиряков оказывала православная религия, церковь. «Старики наблюдали с самых ранних лет в особенности за исполнением религиозных обязанностей со стороны своих детей и внуков, — писал о жителях Иркутска И. Т. Калашников. — Сохрани Боже, не идти к обедне и даже к заутрене или ко всенощной!» Его поддерживал автор очерка о Тюмени Н. А. Абрамов: «Начиная с веры, в которой главный источник добрых нравов, надобно отдать справедливость, что в Тюмени везде заметны набожность, благочестивое усердие к молитве и строгость в исполнении церковных обязанностей». В деревне отношение к «церковным обязанностям» не было столь ревностным и строгим, однако и для крестьян вера оставалась «главным источником добрых нравов».
 
 
Нина МИНЕНКО, доктор исторических наук