Любопытным памятником деревянной архитектуры конца прошлого века является и мемориальный чеховский дом в Мелихове. Художник театра Лентовского Н. П. Сорохтии оформил купленный им в 1888 году дом одной из мелиховских усадеб (их здесь прежде было три) в стиле собственных декораций к фантастическим театральным феериям. Обращает на себя внимание причудливая веранда с колоннами, стрельчатыми арками и заборчиком-гребешком над кровлей. При Сорохтине по обе стороны лестницы, ведущей на веранду, стояли деревянные золоченые грифоны. Этот-то дом и купил в начале 1892 года Антон Павлович Чехов. В 1929 году дом, к тому времени сильно обветшавший, рухнул, а восстановлен в прежнем виде лишь в 50-е годы. Зато в целости дошел до нашего времени флигель, выстроенный Чеховым в 1894 году, — небольшой рубленый домик, в котором была написана «Чайка». Как было недавно установлено, спроектирован флигель давним другом писателя — Ф. О. Шехтелем.

Чеховское Мелихово мы называем по обыкновению и привычке усадьбой, но, по правде, это слово не очень соответствует истине, — особенно становится ясно это после знакомства с обширными и богатыми вот уж истинно — усадьбами южного Подмосковья. Трудно удержаться и не вспомнить еще раз знаменитое, полное добродушного юмора чеховское описание Мелихова: «Тут все в миниатюре: маленькая липовая аллея, пруд величиною о аквариум, маленькие сад и парк, маленькие деревья...».
Мелихово и окрестности его — земля заповедная, освященная памятью о Чехове.

Нравственная ценность личности Антона Павловича Чехова имеет значение не меньшее, чем даже его творчество. Кажется, это все более начинает сознаваться нами, хотя и не в полной мере. Духовная свобода, любовь и сострадание к людям и вследствие этого готовность к самопожертвованию — качества, составляющие идеал человеческой личности, — воплотились в Чехове с полнотой и совершенством.

Он хорошо видел и знал все отвратительные стороны жизни, но умел понять и важнейшее: «...возвеличивая людей даже до Бога, мы не грешим против любви, а напротив, выражаем ее. Лучше сказать человеку «мой ангел», чем пустить ему «дурака», хотя человек более похож на дурака, чем на ангела».

«Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями» — его собственные слова. «Мужицкая кровь» дала ему право не отворачиваться стыдливо и от жестокой порою правды народной жизни. «Мужики забиты, запуганы и раздражены», — писал он вскоре после приезда в Мелихово. И еще жестче — в повести «Мужики», создававшейся на основе мелиховских впечатлений: «...эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, не честны, грязны, не трезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. <...> Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? <...> Мужик».

Но Чехову было органически присуще важнейшее качество — умение не напоказ, а подлинно сострадать человеку и уважать его, каким бы он ни был: «Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания». И это отношение к простому человеку проявлялось у него во всем, вплоть до такой, например, мелочи (а в мелочах-то порою все и кроется, мелочи всегда выдают, если есть хоть капля лжи) — в обращении к каждому мужику неизменно на вы.

Больше всего ненавидел он духовное рабство и был тверд в этой ненависти, которая являлась у него одним из проявлений любви к человеку. Всем давно известно — и как-то уже привычным стало, так что мы и задумываться-то над этим перестаем — чеховское признание в том, как он «по капле выдавливал из себя раба». Рабство, внутреннее рабство, губительно и затягивает именно в мелочах, и по мелочам, по каплям лишь можно выдавить его из себя — вот что хорошо понял Чехов. Свободы не может быть без следования правде всегда и во всем, в каждой мелочи. «Я никогда не вру», — написал он однажды, подчеркивая это именно относительно мелочей. Право сказать о себе так имеет лишь истинно свободный человек.

И мужики Мелихова не могли не ощутить за всеми мелочами, из которых складывались их отношения с Чеховым, истинно прекрасную личность: «По деревне я прохожу не часто, и бабы встречают меня приветливо и ласково, как юродивого. Каждая наперерыв старается проводить, предостеречь насчет канавы, посетовать на грязь или отогнать собаку», — писал он Суворину. Или в другом письме: «С мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут, и старухи, когда я прохожу по деревне, улыбаются или крестятся».

Любовь Чехова к людям была деятельна. Он мало говорил о ней, но, когда в самую глухую пору и ненастную погоду к нему приходили от больного из далекой деревни, он собирался и ехал. Он понимал, что одной лишь мелкой благотворительностью всеобщего бедственного положения не исправишь. Один медицинский пункт и одна школа на всю округу — этого очень мало. Но он открывал медицинские пункты, лечил крестьян, строил школы. Две из них стоят и по сей день и до недавнего времени использовались по прямому своему назначению (теперь в них размещена музейная экспозиция). Потому что он сознавал ясно: разговоры о любви к человечеству ничего не стоят сами по себе, без стремления помочь каждому, кто нуждается в помощи.

 

Чем измерить, сколько сил, времени, здоровья и собственных средств потратил он на организацию в окрестностях Мелихова карантинного холерного участка, в который входило до тридцати деревень? Вдруг с какой-то досадою даже, с сожалением о чем-то невосполнимом для нас встречаешь в его мелиховских письмах, что писать ему некогда и что «литература давно уже заброшена». Действительно, сколько могло быть написано им, но затерялось безвозвратно среди обыденных забот, утомительных разъездов, повседневной рутины бытия. Подобные мысли (и вслух порою  высказываемые)  отражают  некоторую   присущую нам разорванность нашего сознания: мы как бы разделяем то, что составляло единство неотъемлемых друг от друга свойств его личности — талант и острое чувство ответственности, чувство долга перед людьми и перед жизнью. Если бы Чехов, сберегая свое писательское время, подавил бы в себе столь присущее ему сознание своей ответственности (ну хотя бы теоретически представим себе такое) и отказался бы протянуть руку нуждающимся в нем, это означало бы лишь одно — иной, более низкий уровень его человеческой личности, а значит, и его таланта. Вот парадокс: он не смог бы создать того, что составило славу нашей литературы, если бы не тратил так безжалостно своего времени, столь необходимого ему для писательского труда. Ибо творчество — это не просто формальное создание чего-то нового (в искусстве ли, в науке, или где бы то ни было), но и процесс духовного самообогащения. (Но самообогащение это никогда не останется замкнутым в себе — оно всегда будет рождать стремление к самоотдаче.) Именно высота нравственной личности, а не один только литературный талант определила превращение поденщика-юмориста в гениального писателя. Прежде этот эпитет рядом с Чеховым казался странным, потому что гениальности Чехова не сознавали. А потом подобное определение стало настолько само собой разумеющимся, что необходимость в нем отпала. В самих именах — Пушкин, Толстой, Чехов — заключено нечто не позволяющее бездумно прилагать к ним всевозможные превосходные определения. Ибо это уже не просто имена, но целые понятия, настолько многозначные и объемные, что любое определение лишь обеднит их.

Чехов любил смеяться и шутить, хотя жизнь его, особенно в последние годы, была трагична. Трагедия человека имеет порой свойство отравлять все вокруг себя страданием. Но о страданиях Чехова мало кто подозревал — лишь очень умные и проницательные люди. Иным же он казался и вовсе не способным на сильные чувства. Умирая — и понимая, что умирает, — он рассказывал жене какую-то забавную историю. А многим он казался лишь мягким, добрым (кому-то — суховатым), но самым обыкновенным, чуть ли не заурядным человеком.

Как немногие, умел Чехов, погружаясь в суету обыденности, не признавать ее власти над собою, ясно видеть необходимость высших, духовных целей бытия. «Кто искренне думает, что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове... тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука».

Многие произведения Чехова имеют ощутимую связь с мелиховской землей: в самом Мелихове и его окрестностях то здесь, то там находишь знакомые приметы чеховских рассказов и повестей — то в названии деревни, то в пейзаже, то в какой-нибудь истории, сохраненной памятью людей. Перечислять все — задача специального исследования. Ограничимся лишь одним примером.
На основе мелиховских впечатлений (хотя уже не в Мелихове) написано одно из самых глубоких и совершенных произведений Чехова — повесть «В овраге».
Любопытная особенность лопаснинских деревень: многие из них располагаются «в овраге», а точнее, — по склонам оврага. Конечно, описанное в повести село Уклеево — это не конкретное село, а собирательный образ многих сел и деревень, разбросанных по округе, однако всегда хочется увидеть какие-то точные приметы, сближающие вымысел с реальностью.

Неподалеку от Мелихова, по разные его стороны, находятся два бывших фабричных села — Крюково на Лопасне (оно уже упоминалось несколько ранее) и Угрюмово на Люторке (чуть выше Сокольникова). Их и называют «прототипами» Уклеева. Крюковский пейзаж прежде очень точно соответствовал чеховскому описанию, в Уклееве многие узнавали именно Крюково. Но сегодня это село сильно разрослось, в нем много современных построек, и все это ослабляет ощущение, что именно здесь могли происходить события повести.

В более нетронутом виде сохранилось до наших дней Угрюмово. В нем каждый житель укажет «дом Кокорева», в котором когда-то, по многочисленным утверждениям, произошла трагедия, подобная описанной в повести. У богатого мужика-кабатчика, жившего в этом доме, были две снохи — Аксинья и Олимпиада (можно отметить полное совпадение имен в жизни и в повести). Во время одной из часто случавшихся между ними ссор Аксинья обварила маленького сына Олимпиады кипятком, и тот вскоре умер. По другой версии, его швырнули на пол, он выжил, но остался калекой.

Вероятно, теперь уже невозможно с полной достоверностью отделить истину от вымысла, которым всегда обрастают подобные истории при многочисленных пересказах. Вполне возможно, что на рассказы повлияла и сама повесть, обладающая помимо прочих достоинств такой полной достоверностью описаний, что нетрудно поверить: все это так и было в действительности.

В данном случае мы сталкиваемся с интересным литературным феноменом — превращением в сознании людей событий вымышленных в реальные. Можно отметить еще одно проявление этого феномена в связи с повестью «В овраге». Ю. К. Авдеев, занимавшийся исследованием «мелиховских мотивов» в произведениях Чехова, услышал однажды от одного из местных жителей рассказ о том, что дьячок местной сокольниковской церкви съел на похоронах какого-то купца огромную банку икры, чем и прославился на всю округу. Значит, Чехов знал об этом происшествии и вставил его затем в свою повесть? Однако И. А. Бунин, не верить которому нет никаких оснований, писал совсем иное: «Необыкновенно радовался он (Чехов. — М. Д.) однажды, когда я рассказал ему, что наш сельский дьякон до крупинки съел как-то на именинах моего отца фунта два икры. Этой историей он начал свою повесть «В овраге». Трогательное и вполне невинное желание местных жителей дать еще одно доказательство «причастности» их села к творчеству Чехова заставило их поверить, что история с дьячком произошла именно здесь.

«Дом Кокорева» связан с именем Чехова и по другой причине. Известно, что Антон Павлович устроил в Угрюмове медицинский пункт и принимал в нем больных. Этот пункт, по утверждениям жителей села, находился в «доме Кокорева». Дом и сегодня один из самых больших угрюмовских домов. Над его первым этажом возвышается просторный мезонин в три окна. (А вообще это не единственный пункт, устроенный Чеховым в округе. Точно такой же пункт восстановлен ныне в Крюкове, разумеется, как музей.) Никто из старожилов, пожалуй, не сомневался в том, что события повести «В овраге» разворачивались именно здесь. «Это место так и называлось прежде: В овраге. А Екатерина переименовала в Угрюмово, — утверждают местные старики. — Проезжала мимо и сказала: что это здесь люди какие-то угрюмые, пусть называется — Угрюмово».

Нет ничего удивительного, если легенды складываются вокруг имени и творчества Чехова здесь, на чеховской земле (а как лучше назвать мелиховские окрестности?).
Но всего не охватишь. И только об одном еще напоследок сказать нужно. Многое изменилось со времен Чехова, многое и забывается. Но неизменна природа, и поэтому она лучше всего хранит память, заключает в себе связь времен. «Имение мое плохонькое, но зато окрестности великолепны», — писал как-то Чехов. Окрестности и впрямь прекрасны, хотя, впрочем, здешняя природа обычна для средней полосы России. Однако красота ее особо остро ощущается в местах, связанных в сознании с людьми, память о которых для нас драгоценна.