Любите живопись, поэты! 

Н. Заболоцкий

 

 

Когда XX век заинтересовался далеким XVIII столетием, вспомнили и Федора Рокотова. Стали разыскивать и собирать его портреты. Их сохранилось много, но только некоторые были подписаны мастером. Подняли архивы, прочли исторические документы, мемуары современников. Найденные сведения были скупы, разрозненны, противоречивы. Канву жизни художника так и не удалось восстановить полностью.

В шести верстах от Калужской заставы Москвы лежало село Воронцово - имение князя П. И. Репнина. Здесь в 1732 году в семье крепостного родился Федор Рокотов. Когда заметили его способности к рисованию, кто указал князю на талантливого мальчика — неизвестно. Возможно, узнав об этом, Репнин сделал его своим дворовым живописцем. Тогда это было почти модой. Богатые вельможи хвалились крепостными мастерами, которые могли все: украсить церковь, написать декорации к домашнему спектаклю, по требованию помещика взять заказ на портрет. Всем этим явно приходилось заниматься и Федору Рокотову. Но более всего влекло его портретное искусство. Писал ли он портреты только для Репнина, или ему делали заказы друзья князя — так или иначе к 50-м годам о живописце уже знали в Москве. Когда в 1755 году сюда приехал граф И. И. Шувалов набирать одаренных юношей для Петербургской Академии художеств, ему рассказали о Рокотове.

В эти годы в России открывались два высших учебных заведения — университет в Москве и Академия художеств в Петербурге. Способных к наукам и искусствам разыскивали повсюду: в солдатских ротах и сиротских приютах, в помещичьих усадьбах и среди истопников. Одних оставляли в Москве, других отсылали в Петербург, куда с группой первых студентов академии приехал и Рокотов.

Еще не было учителей, не знали, как и чему станут учить, даже здание академии еще не начали строить, а занятия уже шли. Под классы наскоро сняли дом князя Мещерского на 7-й линии Васильевского острова. У студентов был разный возраст и неодинаковые способности: одни, как Рокотов, уже могли писать картины, другие едва держали карандаш. Пока дожидались приглашенных из Европы учителей, умеющие рисовать и писать занимались с новичками. Некоторые из них, так и не став студентами, назначались преподавателями. Федора Рокотова определили руководить натурным классом. Но по правилам того времени крепостной заниматься преподаванием не мог. Значит, в эти годы художника выкупили у Репнина.

С легкой ли руки Шувалова или другого покровителя, неожиданно повернулась судьба молодого живописца. Не прошло и пяти лет, как Рокотов приехал в Петербург, а о нем уже знали при дворе. Ему поручили написать портрет наследника, будущего императора Павла I. Такой чести нелегко было добиться даже известным европейским мастерам. Вскоре последовал более ответственный заказ — исполнить тронный Портрет Екатерины II. Он так польстил императрице, что та приказала впредь писать ее лицо с оригиналов Рокотова.

Судьба продолжала благоволить к художнику. Придворные наперебой заказывали ему портреты. Бывало, в мастерской Рокотова собиралось до сорока начатых холстов. Занятый еще и в академии, он успевал писать с натуры только лица. Остальное по указаниям мастера дописывали и ученики.

Художнику едва минуло тридцать два года. Он достиг того, о чем, казалось, даже мечтать не мог крепостной. Рокотовские портреты украшали салоны и гостиные петербургской знати. Позировать молодому живописцу считалось честью.

Жизнь испытывала его славой. Но самое серьезное испытание она приберегла на 1765 год. 25 июня этого года Федор Степанович Рокотов был произведен в академики... Спустя несколько месяцев после академических торжеств он бросил Петербург и уехал в Москву.

Почему? Причины, очевидно, лежали в его характере. В блистательном официальном Петербурге художнику душно было от дворцовых церемониалов, лжи, лести и интриг. Душно становилось и в академии. Приезжих иностранцев лелеяли, угождали их прихотям и капризам. К русским относились равнодушно, подчас с небрежением. Кто мог — приспосабливался. Рокотов не мог и не желал. Ему нужна была свобода, чтобы творить.

В первопрестольной, златоглавой Москве дышалось куда вольнее. Сюда стекались дворяне, недовольные императрицей и ее окружением. Холодную чопорность петербургских салонов здесь презирали. Любили дружеские компании, тихие беседы за полночь, тонкую поэзию, изящную музыку.

Центром брожения умов стал Московский университет. Отсюда расходились вольнодумные журналы. Их издавал в университетской типографии крупнейший просветитель Николай Иванович Новиков. В этих журналах поднимались наболевшие вопросы времени: в чем ценность человека, каким ему быть, каковы гражданские добродетели?

Вопросы рождали споры, поиски. Образец человека идеального находили в истории. Герои Древней Греции и Рима, «доблестные республиканцы», защитники отечества и прав человека, люди образованные и высоконравственные, были популярными в дворянских кругах.

В Москве Федор Рокотов по началу нанимал дом, а потом купил свой, на Старой Басманной улице. Как и в Петербурге, у него  появились ученики. Какое-то время мастер повторял старые портреты и некоторые переписывал, но вскоре начал брать заказы. Перед ним открылись двери гостиных и загородных усадеб. Восстанавливались знакомства прежние и заводились новые. Рокотов искал своего героя в дворянских гостиных, и его идеалом стал человек просвещенный, гуманный. Художника не привлекали энергичные, волевые натуры. Более всего он тянулся к людям мягким, доброжелательным, нежным.

Многие позировали живописцу. Одних он забывал, едва исполнив заказ, с другими, как с семьей Воронцовых, отношения сохранялись долго. Картинная галерея их дома хранила несколько рокотов-ских портретов. Однако самым тонким, самым задушевным из них был, пожалуй, портрет Марии Артемьевны Воронцовой.

Она изображена немолодой, прожившей уже большую часть жизни. Богатый внутренний мир этой женщины художник передал в движении лица. Он словно боялся упустить малейшие оттенки ее настроения и торопился поведать о них цветом. Темно-оливковый фон, почти черное одеяние, легкая пена старинных кружев, приглушенное мерцание желтой атласной ленты... Цвет здесь сродни запахам осенних цветов.

Рокотов поддерживал отношения не только с Воронцовыми. Он хорошо был знаком и с Николаем Еремеевичем Струйским. Этот человек любил театр и литературу, музыку и живопись. Он верил, что его предназначение — поэзия, и писал стихи, элегии, оды. Впрочем, печатать его избегали, и тогда богатый помещик завел собственную типографию. В свое имение Рузаевку он выписал самый совершенный по тому времени станок, заказал лучшую французскую бумагу, красивый шрифт. Струйский творил и тут же раздаривал очередной свой опус друзьям и знакомым. Те восхищались... качеством бумаги и изяществом печати. Оно было столь безукоризненным, что, случалось, Екатерина II хвасталась перед иностранцами книжицами Струйского.

Любил гостей Струйский. Охотно водил их по дому, показывал типографию, картинную галерею, библиотеку. Но существовало в рузаевском особняке одно помещение, куда хозяин никого не пускал. То был его кабинет, который он называл Парнасом. В этом святилище годами копилась пыль, однако творить она не мешала. Не мешали и крики, временами доносившиеся снизу, из пыточного подвала. С провинившимися крепостными Струйский нередко «разбирался» сам. С ними он говаривал языком иным, нежели с музами.

На рокотовском портрете рузаевский пиит представлен нервным, бледным, с горящими черными глазами. Он словно готов что-то изречь, на что-то указать, целиком во вдохновенном движении. Резко повернута голова, откинута правая рука. Веришь в поэтичность натуры Струйского... пока не начнешь внимательнее разглядывать лицо. И тогда замечаешь нездоровую напряженность огромных черных глаз, странную полуулыбку губ, болезненную заостренность лица.

Несомненно, художник знал о двойственности характера Струйского. Но хотел видеть человека лучшим, чем тот есть на самом деле. Отыскав в нем положительное, хоть маленькую искру, Рокотов надеялся, что она зажжет огонь и в этом огне сгорит уродливое, мешающее развиваться благородной личности. Верил портретист и в доброе влияние людей друг на друга. А вместе со Струйским жило нежное и доброе создание — его жена Александра Петровна. От этой женщины исходило такое сильное обаяние, что рядом с ней и  сам Струйский казался иным.

Об очаровании Александры Петровны писали современники. Но одно дело слова, и совсем другое — цвет. А Рокотов умел говорить цветом, выражал им самое сокровенное — душу... Матово-бледное лицо с нежным девичьим овалом. Высокая пудреная прическа. Белое платье с пышными рукавами и глубоким вырезом.

Прозрачный желтый шарф на плечах, а на груди — брошь с жемчужной подвеской. Переливы цвета здесь как переливы жемчужины. Серый перетекает в голубой, розовый — в бледно-желтый. Переливы мгновенны, неуловимы. Неуловимо и выражение глаз Александры Петровны. «Ее глаза, как два тумана, полуулыбка, полуплач...». Что скрывают они?

Закончив портреты Струйских, Рокотов окончательно почувствовал: он нашел себя. Отныне виртуозность и полная раскованность в творчестве. Знаменитый, почитаемый, вступал художник в последние годы своей жизни.

В 80-е годы голоса просветителей стали звучать тише. Постепенно исчезала уверенность, что образование и «благородная природа» способны изменить человека, искоренить его пороки. Мифом оказалась и просвещенность российской императрицы. Все мечты о либеральных реформах разбились о Пугачевское восстание. Закрывали вольнодумные журналы, усилилась цензура. О «доблестных республиканцах» вспоминали все реже.

Художник явно ощущал эти перемены. Но ему был дорог свой идеал, и потому, работая над портретами, Рокотов все-таки старался «мерить» людей прежней меркой. В это десятилетие он написал много женских портретов. Ему позировали женщины знатные, близко стоящие ко двору: княгиня Екатерина Николаевна Орлова, графиня Елизавета Васильевна Санти. Однако далеко не всегда ему удавалось теперь забывать о сословном барьере. Художник видел лица-маски, заученные улыбки, напряженный взгляд и потому не пытался уловить на строение, передавать тончайшие состояния души. Он сосредоточивался на другом. Тщательно выписывал воздушные кружева, увлекался переливами атласных лент и шелковых платьев, игрой света в украшениях.

Но сдержанность исчезала, когда художник встречал людей открытых, душевных. Такими, вероятно, были Суровцевы. Кто они — неизвестно. Женщину звали Варварой Николаевной, имени мужа не сохранилось. Нет у Суровцевой богатых одеяний, нет драгоценных украшений. Художник написал ее такой, какой, возможно, увидел впервые: в утреннем легком платье, с розой на груди. Непосредственной, мягкой, доброй.

Можно почти точно назвать время заката славы Федора Рокотова — начало 90-х годов. Известно очень немногое о его дальнейшей жизни, хотя прожил художник еще около двадцати лет. Документы сообщают, что он часто менял дома, жил по-прежнему одиноко. Все так же в работе ему помогали ученики, но заказов получал меньше и за портреты брал дешево. Случалось, писал и ради заработка: равнодушно, торопливо, небрежно. С большим трудом узнаешь здесь прежнего Рокотова.

Но есть портреты-прозрения, где былая энергия мастера соединяется с мудростью и прозорливостью. Приходили мгновения, когда художник вдруг видел человека таким, каков он есть на самом деле. Таков «Неизвестный в красном кафтане». Натура этого старика противоречива. Ум и скептицизм, сверлящий взгляд и подобие улыбки, плечи юноши и голова старца с большим покатым лбом. Рокотов столкнулся с одним из тех, кто разуверился и в просветительских идеях, и в либеральных реформах, и. может быть, в самом человеке. Таким людям казалось, что мир распадается, гибнет.

Да, их мир исчезал. Новому поколению, входящему в XIX век, тесно было в загородных усадьбах, тихих гостиных. Его ждало иное: Аустерлиц, Бородино, Париж, Сенатская площадь...

Уставший, больной художник не поспевал за временем. С упорством держался за свой идеал, оберегая его. Он пережил XVIII век на несколько лет, но душой так и остался в нем.