Читательские симпатии, одобрение критики и известных писателей, прежде всего великого Льва Толстого, привели Антона Павловича к мысли по-новому взглянуть на свои литературные занятия. Из-под его пера стали появляться произведения, где на первый план вышли идейные искания интеллигенции, недовольство одних героев обывательским существованием и смирение других перед пошлостью жизни.
Чуть позже он уже признанный мастер пера. Ставившиеся им проблемы — темнота крестьянства (повесть «Моя жизнь», 1896 г.; рассказы «Мужики», 1897 г., «В овраге», 1900 г.), нравственная деградация и неспособность к активным действиям интеллигенции («Дом с мезонином», 1896 г.; «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви», 1898 г.) и др. — рождали общественно-политические дискуссии.

Те же мотивы слышны в его пьесах «Чайка» (1896 г.), «Дядя Ваня» (1897 г.), «Три сестры» (1901 г.), «Вишневый сад» (1903 г.). В них Антон Павлович стремился перенести в драматургию основные принципы своей объективной, как он ее характеризовал, прозы: «люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни...». Каждый персонаж переживает свою драму, ни один не может помочь другому, все мучаются из-за беспомощности перед действительностью. Добавим: автор не указал способа духовного преображения или избавления от страданий, не призывал к покаянию, но в его творчестве читатели находили ответы на многие жизненно важные вопросы. Именно об этом писали самые выдающиеся отечественные мастера слова.

«Чехов, видите ли, это был несравненный художник... Именно несравненный... Художник жизни... И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще... А это главное.
Он брал из жизни то, что видел, независимо от содержания того, что видел.
Зато если уж он брал что-нибудь, то передавал удивительно образно и понятно, до мелочей ясно... То, что занимало его в момент творчества, то он воссоздавал до последних черточек... Он был искренним, а это великое достоинство, он писал о том, что видел и как видел...
И благодаря искренности его, он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде! Его язык — это необычный язык. Я помню, когда я его в первый раз начал читать, он мне показался таким странным, «нескладным», но как только я вчитался, так этот язык захватил меня.
Да, именно благодаря этой «нескладности» или, не знаю, как это назвать, он захватывает необычайно и, точно без всякой воли вашей, вкладывает вам в душу прекрасные художественные образы...
... Я повторяю, что новые формы создал Чехов и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в своем роде писатель...
<...> Я хочу вам сказать еще, что в Чехове есть еще большой признак: он один из тех редких писателей, которых, как Диккенса и Пушкина и немногих подобных, можно много, много раз перечитывать, — я это знаю по собственному опыту...
...Одно могу сказать вам — смерть Чехова это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в ней прелестного, искреннего и честного человека... Это был обаятельный человек, скромный, милый...».

 

К молодым, начинающим писателям Чехов был неизменно участлив, внимателен и ласков. Никто от него не уходил подавленным его огромным талантом и собственной малозначительностью. Никому никогда не сказал он: «Делайте, как я, смотрите, как я поступаю».

 

«Дом, где разбиваются сердца» — это не просто название пьесы... Это культурная, праздная Европа перед войной... У русского драматурга Чехова есть четыре прелестных этюда для театра о Доме, где разбиваются сердца, три из которых — «Вишневый сад», «Дядя Ваня» и «Чайка» — ставились в Англии. Толстой в своих «Плодах просвещения» изобразил его нам, как только умел он — жестоко и презрительно. Толстой не расточал на него своего сочувствия: для Толстого это был Дом, где Европа душила свою совесть... Толстой не был пессимистом: он вовсе не хотел оставлять Дом на месте, если мог обрушить его прямо на головы красивых и милых сластолюбцев, обитавших в нем. И он бодро размахивал киркой... Чехов был более фаталист и не верил, что эти очаровательные люди могут выкарабкаться. Он считал, что их продадут с молотка и выставят вон; поэтому он не стесняясь подчеркивал их привлекательность и даже льстил им.

В Англии, где театры являются просто обыкновенным коммерческим предприятием, пьесы Чехова, менее доходные, чем качели и карусели, выдержали всего несколько спектаклей в «Театральном обществе». Мы таращили глаза и говорили: «Как это по-русски!» А мне они не показались только русскими: точно так же, как действие чрезвычайно норвежских пьес Ибсена могло быть с легкостью перенесено в любой буржуазный или интеллигентский загородный дом в Европе, так и события этих чрезвычайно русских пьес могли произойти во всяком европейском поместье, где музыкальные, художественные, литературные и театральные радости вытеснили охоту, стрельбу, рыбную ловлю, флирт, обеды и вино. Такие же милые люди, та же крайняя пустота».

Бернард Шоу, британский писатель, романист, драматург, лауреат Нобелевской премии. Предисловие к пьесе «Дом, где разбиваются сердца». 1919 г.

 

Томас Манн, немецкий писатель, эссеист, лауреат Нобелевской премии. «Опыт о Чехове». 1954 г.

 

Андре Вюрмсер, французский писатель, критик и журналист. Статья «Знаменитый писатель России». 1954 г.